Глава I
повествующая о небывалом для молодой Советской республики событии и об угрозе, которая над ним нависла
Цепь белых воинов продвигалась вперед. Центр обороны еще держался, но фланги трещали по швам. Коронованный предводитель отсиживался за двумя башнями, которые не столько защищали его, сколько стесняли движения. Попытка кавалерийской контратаки была пресечена на корню, а смелая вылазка черного офицера окончилась его бесславной гибелью. Близился закономерный исход.
Вадим Арсеньев сидел за столиком в жарко натопленной комнатенке Московского шахматного кружка и громил своего собрата по перу – репортера газеты «Известия» Антона Рачинского. Шел финальный тур первенства РСФСР среди работников социалистической прессы. Победа в этой партии выводила Вадима на третье место и обеспечивала присвоение первой категории.
Нельзя сказать, что он испытывал удовлетворение. Игрой Вадим занимался исключительно в свободное время, на любительском уровне, и отнюдь не рвался в профессионалы. Местом его работы, где он числился в ведомостях, была редакция журнала «Шахматный листок». Основанное тремя годами ранее в Петрограде, это периодическое издание быстро набрало обороты и стало популярным в среде советских шахматистов. А их, согласно всезнающей статистике, насчитывалось более сорока тысяч – это только организованных, посещающих профильные клубы и занесенных в списки. Такой небывалый всплеск интереса к игре, которую, как известно, уважал сам вождь мирового пролетариата, позволил новообразованному журналу встать на рельсы, обзавестись корпунктами в крупных городах и привлечь к сотрудничеству многих мастеров.
Вадим к мастерам себя не относил и в редакцию «Шахматного листка» попал случайно. Суть в том, что на самом деле он работал в Специальном отделе Главного политического управления – в том овеянном преданиями отделе, что курировался Глебом Бокием, зарекомендовавшим себя как пламенного борца с контрреволюцией и еще более пламенного приверженца различных оккультных практик. Именно под крылом этого яркого политического деятеля образовалась особая группа, начальником которой был поставлен ученый-мистик Александр Васильевич Барченко. Благодаря стараниям последнего производились поиски индивидуумов, обладающих уникальными способностями – физическими, ментальными, парапсихологическими. Барченко лично инспектировал их, сортировал и лучших из лучших оставлял при себе.
Предполагалось, что уникумы будут приносить пользу государству. Поначалу им поручали разгадывание особенно заковыристых шифровок, перехваченных у агентов всевозможных разведок, точивших зубы на еще не окрепшую Страну Советов. Со временем диапазон деятельности Барченко и Кº расширился: группе стали перебрасывать дела, в которых ощущался привкус чего-то потустороннего, не поддающегося объяснению с традиционных материалистических позиций. Такие дела, по обыкновению, засекречивались, дабы не разжигать среди отсталых несознательных масс вредные суеверия. Барченко и его подчиненные, как специалисты штучные, умеющие противостоять тому, чего, по утверждению журнала «Антирелигиозник», не существовало в принципе, пользовались в ОГПУ авторитетом и высоко ценились. Так, Вадим, рядовой сотрудник, получал сто четырнадцать червонных рублей шестьдесят пять копеек, не считая гонораров за статьи и заметки в «Шахматном листке». И это притом что рабочий какого-нибудь сталелитейного завода довольствовался жалованьем рублей в шестьдесят – семьдесят, и даже служащие торговых предприятий и штатских госучреждений среднего звена зарабатывали меньше. А сто тысяч безработных, приехавших в Москву за лучшей долей, но так нигде и не пригодившихся, едва сводили концы с концами на смехотворное восемнадцатирублевое пособие.
Потому и грызла Вадима совесть. Не считал он себя таким полезным для страны, чтобы получать барский оклад. В конторе, зарезервированной за группой Барченко и помещавшейся в здании Главнауки, он появлялся редко, от силы раз в неделю. Да и к чему там околачиваться? Барченко сразу сказал, что праздных бездельников ему не нужно. На освобожденной, так сказать, основе трудились, по сути, только трое: сам начальник, его заместительница Баррикада Аполлинарьевна Верейская (почетная гадалка и пророчица), а также шофер и телохранитель Александра Васильевича – Макар Чубатюк, бывший матрос с революционного корабля «Необузданный». Прочих пристроили в соответствии с их умениями и наклонностями. К примеру, немец Фризе, дока по части бесконтактного лечения, работал в Боткинской больнице, и его хвалил сам профессор Розанов. А «резиновый человек» Пафнутий Поликарпов, славившийся умением высвобождаться из любых оков и смирительных рубашек, подрабатывал трубочистом, с ловкостью рыси ввинчиваясь в самые узкие дымоходы.
Вадим недурно разбирался в нюансах шахматной игры, и Барченко определил его в московское бюро «Шахматного листка». Один звонок председателю Всесоюзной шахматной секции Крыленко (по совместительству – заместителю наркома юстиции), и новоиспеченный сотрудник был зачислен в штат. Александр Васильевич, пользуясь покровительством всемогущего Бокия, умел решать такие вопросы на раз. Вадим понимал, что специфика работы в органах требует от сотрудников максимальной конспирации. Чем меньше обывателей знают, что ты гэпэушник, тем лучше. Но вот в чем загвоздка: за два года он настолько свыкся с ролью журналиста, что стал подзабывать о первоочередных обязанностях. Да и они, по правде говоря, нечасто о себе напоминали. За два года довелось принять участие всего-навсего в паре малозначительных разбирательств.
В первый раз, помнится, в особую группу скинули информацию о разбушевавшейся в Саратове нечистой силе. Все выглядело грозно и воистину необъяснимо: в особняке статского советника Маврина, приспособленном под женскую коммуну, завелся некий домовой, он периодически завывал в водосточных трубах, бил стекла и наполнял комнаты удушливой серной вонью. Жилички дрожали от страха и готовы были съехать хоть на улицу, лишь бы подальше от «анафемского дома». На место прибыли Вадим и его напарник – немногословный индус с греческими корнями – Вишванатан Аристидис, владевший искусством йога и факира. В результате непродолжительного расследования они установили, что все несложные фокусы проделывал потомок Маврина, тайком прибывший из Константинополя. Он прознал, что в особняке под полом запрятаны золотые слитки, и поставил целью выжить несчастных женщин, чтобы потом без помех добраться до сокровищ.
Со вторым случаем пришлось возиться дольше. В Ленинграде объявилась шайка гипнотизеров. Точнее, гипнотизер в ней был один, но силы необычайной. Он запросто всучивал продавцам в магазинах под видом червонцев конфетные обертки и винные этикетки. В преступном мире его знали под кличкой Гобой и считали виртуозом. Говорили, что когда-то он служил актером в варьете, сам же гипнотизер называл себя сыном расстрелянного в девятнадцатом церковного регента. К его поимке подключилось сразу трое «птенцов гнезда Барченко»: Вадим, Пафнутий Поликарпов и чернокожая красавица с посконным русским именем Дарья, обладающая кожным зрением. Дарья и вычислила мошенника – она три недели каталась вместе с Вадимом и Пафнутием в ленинградском общественном транспорте в тех местах, где любил промышлять Гобой. Присматривали мужчин, подходивших под описание. Пафнутий, извиваясь ужом в толкучке, прокладывал к ним дорогу и тащил за собой Дарью. Приблизившись к объекту, она «считывала» содержимое его карманов. Повезло: у одного из подозрительных типов обнаружились залежи этикеток от «Русской горькой», первой советской водки, появившейся после отмены десятилетнего сухого закона. Эту бурду крепостью в тридцать градусов и стоимостью рубль за пол-литра в народе окрестили рыковкой – по фамилии тогдашнего председателя Совнаркома. Типа благоразумно не тронули, установили за ним слежку и час спустя изловили с поличным в ювелирной лавке, где он за эти самые бумажки пытался купить бриллиантовые серьги и перстень с рубином.
Гобоя доставили в Москву, хотели судить. Выяснилось, что зовут его Петр Станиславович Овцын, никакой он не сын регента и в варьете не служил, а до войны подвизался приказчиком у нижегородского купчины, покуда не открыл в себе дар внушения. Воспользовавшись им, он обчистил своего хозяина до нитки и сгинул бесследно. Где обретался в военные годы – неведомо, всплыл уже в начале двадцатых и пошел куролесить по всей матушке-России. По первости скромничал, сдерживал аппетиты, но, добравшись до Ленинграда, одурел от запаха наживы и развернулся на всю железку.
Светил Овцыну смертный приговор, но за злочинца неожиданно вступился Барченко. Провел десяток душеспасительных бесед, прочистил мозги и, как выражались борцы за свободу в начале века, распропагандировал. Гобой раскаялся и был зачислен в особую группу стажером, с трехлетним испытательным сроком. Барченко за это взгрели, – вызывали аж к Феликсу Эдмундовичу, – но главный советский эзотерик заявил, что за Овцына ручается. И прибавил в свойственном ему старорежимном стиле, доставшемся по наследству от деда-иерея: «Сей муж в своем умении искусен вельми. К праотцам его спровадить сиречь дароносицу бесценную в пучине погрести или агнца заклать».
Насчет агнца он, понятно, переборщил, но доводы были услышаны, и Овцын остался при группе. К расследованиям его покамест не допускали, зато он великолепно вел курсы гипноза. Азами месмеризма владели Барченко и Аристидис, но до овцынского размаха им было далеко. Гобой мог усыплять человека без каких-либо заклинательных бормотаний и качания маятника. Просто смотрел в глаза, делал два-три пасса руками – и готово. Вадим думал, что такая способность дается человеку только от природы, однако Овцын доказывал, будто приобрел ее посредством регулярных тренировок. И правда – после четырех недель занятий даже те из группы, кто прежде таким искусством не владел, начали постигать простейшие гипнотические навыки. Барченко радовался – он давно вынашивал идею превратить своих подопечных из узких специалистов в универсалов.