Конкуренцию чемпиону он не мог составить в принципе, и наблюдатели, собравшиеся в Фонтанном зале, спорили только об одном: сколько ходов продержится этот кучерявый.
Дальнейшие события развивались следующим образом.
Лже-Капабланка прошел к столику и сел напротив Ильина. На приветствие молча поклонился. Этот столик предназначался исключительно для партий, разыгрываемых чемпионом. Статусность подчеркивали два позолоченных, обтянутых шелком стула, каких не было у других маэстро. Проходивший мимо юнец Торре, балагур и весельчак, сказал пару фраз на испанском. Человек в кашне не ответил, показав пальцем на замотанное горло.
Пустили часы, партия началась. Тот, кого принимали за чемпиона, двинул вперед пешку е4. Ильин тут же сделал ход с с7 на с5.
– Сицилианская… разыграли сицилианскую!.. – прокатилось по рядам.
Комментатор, стоявший у демонстрационной доски, специальной палкой передвинул намагниченные пешки и что-то зашептал столпившемся возле него любителям.
Увлеченные игрой, болельщики не придавали значения сновавшему меж столиков официанту, который разносил стаканы с чаем, папиросы, вытряхивал пепельницы в коробку с мусором. Проходя рядом с чемпионом, он всякий раз приостанавливался. На него никто не смотрел, поэтому даже от самых наблюдательных ускользали знаки, которые он изображал – то скрещивал пальцы, то раздвигал, то загибал в определенной последовательности. И только после этого псевдо-Капабланка делал ход.
Менжинский, продумав всю ночь напролет, хотел облегчить задачу дублеру, разбиравшемуся в шахматах на уровне пятилетнего ребенка, и подговорить Ильина-Женевского сдать партию. Однако Барченко воспротивился, заявив: чем больше народу будет вовлечено в тайну исчезновения чемпиона, тем хуже. А если придется выставлять дублера и в следующем туре? Что тогда – договариваться с каждым противником отдельно? Сошлись на первоначальном плане: за актера ходы придумывает консультант. Его нашли в аппарате ОГПУ, вытащили из семейной постели в пять часов утра, взяли подписку о неразглашении и, нарядив в ливрею официанта, привезли в «Метрополь».
Он старался изо всех сил, но копировать стиль чемпиона мира получалось плохо. Тут и там слышалось: «Капабланка играет в несвойственной манере… Что за кавалерийская атака на фланге? Он не видит, что ему грозит?»
Барченко и Менжинский тоже присутствовали в зале, – для них зарезервировали места в непосредственной близости от чемпионской доски. Они видели все своими глазами и слышали реплики недовольных. Менжинский был темнее тучи и из-под сдвинутых бровей метал в Александра Васильевича молнии.
Когда положение в партии стало совсем невыносимым для белых, мнимый Капабланка встал и вышел в соседнее помещение. Там растерянный консультант принялся на резервной доске показывать ему, как защищаться дальше. Туда же пришли и Менжинский с Барченко, – больше никто не был посвящен в суть происходящего.
– Не есмь искусник в сей премудрой игре, но мнится мне, что нашему чемпиону не выстоять, – озвучил предположение Александр Васильевич, попыхивая курительной трубочкой. – Так ли?
Консультант подтвердил. Это был уже знакомый читателю Германн, которого подсадили в камеру к Вадиму на Таганке. Он имел опыт работы в царской полиции, умел внедряться в банды и воровские малины, каковое искусство пригодилось и при большевизме. Сейчас от него требовалось проявить другой талант – шахматный. Но – не заладилось.
– Аффектация, не могу сосредоточиться, – талдычил он под испепеляющим взглядом Менжинского. – При таком дефансе мысли стагнируют…
Ильин-Женевский победил на тридцать седьмом ходу. Поддельный чемпион, выйдя из служебки, опрокинул на доску своего короля и с кислым лицом протянул руку для пожатия. На него комариным роем налетели репортеры и взялись, перебивая друг друга, спрашивать, что привело к поражению. Он отмалчивался, показывая на кашне, а минуту спустя покинул зал.
Через несколько часов московская «Вечерка» описывала сенсационный триумф со слов победителя:
«Все уже знали, что Капабланке плохо, но надеялись на какое-то чудо, которое он неожиданно перед всеми явит. Ведь он – величайший шахматист и, может быть, видит то, чего никто не замечает. Однако эти ожидания не оправдались. Капабланка сдался».
Где же был в это время настоящий чемпион? Отконвоированный Вадимом в Опалиху, он любовался красотами природы из окошка бани на участке профессора Диканя. Заточению подвергся и шофер Пабло. Несмотря на пудовые кулачищи и телосложение, как у Антея, он не стал задираться – его убедили приведенные Вадимом доводы. Он сообразил, что хозяину безопаснее сейчас укрыться в какой-нибудь деревухе наподобие этой и переждать.
Капабланка вначале ершился, требовал освобождения, грозил обратиться в Лигу Наций, но понемногу угомонился. В немалой мере этому поспособствовала тактичность профессора. Он, посвященный Вадимом во все перипетии (чего уж было скрытничать!), обустроил для знатных гостей проживание по высшему разряду: постелил на полок в парилке свежей соломки, накрыл ее рядном – это для чемпиона. А для Пабло в качестве спального ложа сгодились две составленные вместе лавки в предбаннике.
– Не обессудьте, судари мои, в дом пригласить не могу, – говорил Дикань на безупречном французском, никак не вязавшимся с его теперешней крестьянской наружностью. – У меня там комнатенка – двум гномам не развернуться. Изба когда-то была просторная, но в холодные зимы пришлось половину снести и пустить на дрова. Мне одному не тесно, а подселения я не ждал…
В первый же вечер баньку протопили, и кубинец изведал все прелести русской помывки с березовым веником, паром над каменкой и жбаном кваса. Процедура привела его в спокойное состояние и слегка примирила с действительностью. Для него, избалованного лучшими президент-отелями, все это было в диковинку, радовало своей экстравагантностью. Установившиеся доброжелательные отношения закрепил совместный ужин, для которого Вадим не пожалел двадцати рублей и накупил снеди, какая только оказалась доступна в Опалихе. Особенно восхитили чемпиона соленые грузди, перемешанные с рубленым репчатым лучком. Профессор предложил по рюмочке за дружбу, но Капабланка отказался нарушить обет трезвости, сказав, что совесть у него и так уже отягощена курением. Зато Пабло не стал ломаться и хлопнул чарку «рыковки», которая отправила его в нокдаун не хуже, чем хук боксмейстера-тяжеловеса.
После ужина профессор упросил чемпиона сыграть партийку-другую. Вадим, воспользовавшись моментом, распрощался, пообещав, что затворничество Капы будет недолгим, и уехал в Москву, где завалился спать на своем матрасе. Он проспал всю ночь и половину следующего дня, не слышал даже, как Серафим гремел пустыми бутылками в тщетной надежде выцедить хоть капельку животворящего эликсира. Проснулся, когда пришла Аннеке. Она принесла новости: состоялся седьмой тур, Капабланка проиграл, что вызвало штормовую реакцию общественности. Шутка ли – всего лишь второе поражение чемпиона за последние девять лет! И от кого – от разжалованного комиссара…
Это же событие обсуждали в дочерна прокуренном кабинете зампреда ОГПУ на Лубянке. Присутствовали: Барченко, Менжинский и его помощник Кочетков, – в нем легко было узнать сопровождающего, который утром приехал к «Метрополю» вместе с артистом Авокадовым, изображавшим Капабланку. Говорили в основном Менжинский и Барченко. Кочетков в присутствии начальства растерял свою словоохотливость и изъяснялся по большей части междометиями.
Вячеслав Рудольфович смотрелся еще более нервозным, чем в прошлый раз. Подмена чемпиона и прежде вызывала у него здоровые сомнения, а теперь, после того как каждая папиросница на улице обсуждала громоподобную победу Ильина, мистификация казалась почти сорванной. Барченко, однако, придерживался противоположного мнения:
– Аз в навечерие рек, что замысел Арсеньева мстится мне наипаче разумным. И суждение мое досель неизменно. Игра игрой, но во главе угла у нас что? Уберечь сеньора Капабланку от ворогов, а державу от конфузии. Обе задачи выполняются, так что грешно нам чело пеплом посыпать… Каково ваше воззрение, товарищ Кочетков?
– Грм… – нечленораздельно откликнулся помощник зампреда.
– Вам бы все теоретизировать, товарищ Барченко, – задергался Менжинский оттого, что догоревший окурок «Герцеговины Флор» обжег ему пальцы. – А на практике наломаем мы дров и в калошу сядем. За турниром весь мир следит. Долго публику дурачить не получится, холера ясна…
Александр Васильевич обстоятельно помял в своей трубке погасший табак и просопел, заново раскуривая ее:
– Упование имею, что в скором часе все разрешится. Ежели, как пишет Вадим Сергеевич, недруги однова уже предприняли потуги исхитить чемпиона, то и грядущее поползновение не за горами. Наберемся благотерпения, обождем…
– Дьябел тя дери! – бормотнул в усы Менжинский. – Эдак можно до морковкина заговенья прождать, да боюсь, никто нам не позволит. Как считаешь, Кочетков?
– Мм… Угу.
– А вы не горячитесь, – посоветовал Барченко. – Завтра, коль не ошибаюсь, в турнире праздный день. Нельзя ль куда-нибудь нашего скомороха услать из Москвы? Пущай от репортеров сбежит, а заодно и посмотрим, бдит за ним кто иль нет.
Менжинский полистал записи на столе.
– У меня тут депеша из Ленинграда. Просят устроить сеанс одновременной игры… Но он же, дурен стоерос, всем подряд проиграет, опростоволосится хуже некуда.
– А вы ему не взрослых, а чад несмышленых подкиньте. Глядишь, с кем-нибудь да совладает. Всё не такое посрамление выйдет. Правда же, товарищ Кочетков?
– Хм… Н-да…
Сеанс в Малом зале Ленинградской филармонии состоялся в пятницу 20 ноября. Совсем уж несмышленых чад подкинуть не удалось – не втолкуешь же организаторам из местного шахклуба, почему король приехал избивать младенцев, словно Ирод. За тридцатью досками уселись категорники, самым юным из которых был четырнадцатилетний пионер Миша Ботвинник. Германн на этот раз не подкачал – всю дорогу, ворочаясь в спальном вагоне, штудировал по справочникам дебютные ва