риации, готовил эффективные выпады. В зале он следовал за сеансером неотступно, якобы переводя на русский простейшие реплики «шах», «гарде», «ан пассан», которые тот произносил одними губами (легенда с ангиной все еще держалась в силе).
Чемпион выглядел неважно, то и дело вытирал струившийся по лбу пот, стаканами глотал воду. Пять с половиной часов он расхаживал, как журавль, на длинных ногах вдоль тридцати столиков. Четыре партии проиграл, сделал восемь ничьих, остальные с грехом пополам выиграл. Результат нельзя было назвать блестящим, – от гения ждали другого, – но случившиеся в партиях промахи списали на болезнь и переутомление после первой части турнира. Тем же вечером чемпионская делегация отбыла назад, в столицу. С вокзала Кочетков протелеграфировал Менжинскому: «Бабушку навестили зпт вещи целы зпт племянником разминулись». Это значило, что в Ленинград съездили без превратностей, все живы-невредимы, слежки за собой не заметили. Доставило ли это Вячеславу Рудольфовичу радость, он бы и сам затруднился определить. Возвратились без потерь – плюс. На приманку так никто и не клюнул – минус. И долдонил Менжинский, оплетенный флером табачного дыма, одну и ту же фразу, как заклятие:
– Долго дурачить публику не получится, холера ясна… Не получится… ясна…
Но денек-другой еще можно было потянуть. В соответствии с турнирным графиком, следующим против Капабланки должен был играть Борис Верлинский. Уж он знал, что перед ним – не настоящий чемпион, а липовый. Менжинский через Германна передал ему четкие указания: обострить поединок, сделать его увлекательным, но под конец ошибиться и проиграть, реабилитировав тем самым великого кубинца в глазах общества. Верлинского указание покоробило, но согласие он дал. Лишнее очко, добытое в заведомо нечестном противостоянии, ему, расположившемуся во второй половине турнирной таблицы, не приносило никаких дивидендов.
До утра Верлинский и Германн выстраивали завтрашнюю партию, предполагая, разыграть ее как по нотам. Германн, чтобы не мелькать в зале, заставил актера выучить перечень ходов назубок, а сам собирался гонять чаи в служебке.
В субботу внимание всех зрителей, собравшихся в «Метрополе», было приковано к чемпионскому столику. Обмотанный кашне и изжелта-серый, как оберточная бумага, Капабланка истуканствовал на своем золоченом стуле. Кое-кто из присутствовавших усомнился: не с похмелья ли он? Это, кстати, соответствовало истине, так как Авокадов, изнуренный перегонами между Москвой и Ленинградом и непрекращающимися треволнениями, позволил себе на рассвете опростать бутылку мадеры и думал сейчас больше не об игре, а о том, как досидеть до конца, сдержать бурливший в желудке гейзер и не изгадить стол.
– Дебют ферзевых пешек, – провозгласил комментатор, воспроизведя на магнитной доске первые ходы.
Около часа все шло как по маслу. Соперники старательно склонялись над позицией, их лбы бороздили морщины, черно-белые войска сшибались в жестокой рубке. Но когда партия перешла в миттельшпиль, Верлинский стал задумываться по-настоящему, в белках его глубоко посаженных глаз загорелись пунцовые, как у вурдалака, светлячки. Он перебирал пальцами по столику, неслышно выстукивая одному ему известный мотив. После пятнадцатого хода человек в кашне, с беспокойством поглядывавший на противника, встал и вышел из зала. Часы тикали в наступившем затишье, как мина, готовая взорваться.
Незаметно для окружающих в зал просочился Германн, – в его лице не было ни кровинки. Человек в кашне снова примостился за столик и поворотил к спасителю анемичные глаза. Германн положил рядом с ним плитку шоколада. Подставной чемпион поднес ее ко рту, увидел накарябанные на обертке иероглифы-подсказки и несмело передвинул на доске коня.
Поймавший кураж Верлинский по сторонам не смотрел, перед собой – тоже. Только вниз – на смешение покрытых лаком воинств. И судя по тому, что отвисшие, в пупырышках прыщей, брыли Германна становились все более мертвенными, фиктивному Капабланке наставал безоговорочный швах.
Партию отложили в положении, совершенно безнадежном для белых. Доигрывать ее не имело смысла, но сдаваться дублеру запретили. Арбитр зафиксировал часы, Верлинский с хмельной улыбкой поднялся и тут же был увлечен Германном за дверь.
– Что вы вытворяете? – возопил консультант, перекрасившийся из серого цвета в ярко-карминный. – Расписали же все, условились… Вас теперь в ГПУ на мелкие шматки сепарируют, вы понимаете?
– П…рост…ите м…еня, – прогудел Верлинский, как ярмарочный чревовещатель. – Ув…лекся… Эт. о же иг…ра… Мы вч…ера ош…иблись. Я у н…его еще на чет…ырнадлцатом ходу м…ог ферз…я выиг…рать, еле сд…ержался… А потом – н…е см…ог…
– Заика долбаный! – обозвал его Германн, отвернувшись, и пошел искать телефон, чтобы позвонить на Лубянку.
События завертелись калейдоскопически. В Опалихе профессор Дикань принес с почтамта свежую газету с описанием еще одного разгрома, устроенного чемпиону малоизвестным мастером. Лучше б не приносил! Кубинец, услыхав зачитанный вслух и переведенный профессором текст статьи, мигом утратил природную смуглость, полиловел, затопал ногами и задымил сигарой, как паровоз.
– Будь он трижды… нет, четырежды проклят, этот ваш Арсеньев! Пф-ф, пф-ф!.. Ославил меня на весь свет… Меня же на смех поднимут, когда я снова там появлюсь!
– Не клевещите, сударь мой, – урезонил его Дикань. – Вадим Сергеевич сметлив и предусмотрителен, я его еще с гимназической скамьи знаю. А турнир вы и без того провалили, так что эти проигрыши вам, миль пардон за моветон, ни к столбу ни к перилу. Давайте-ка лучше картошечки в мундире отведаем, а потом доиграем утренний эндшпиль. У меня для вас ладейный камуфлет припасен…
– Maldito sea [9]! – чертыхнулся чемпион по-испански. – Утренний эндшпиль? Не смешите! Пф-ф, пф-ф! В ответ на ваше вторжение ладьей по второй горизонтали я бью слоном пешку на цэ-пять и ставлю вам мат в три хода!
– Мат? – обалдел профессор, позабыв прибавить «сударь мой». – Мне… мат?
– Пабло! – позвал Капа. – Ты где? Фу, дьявол, сигары кончились… Пабло, мы сейчас же собираемся и едем в город.
– Как же так, сударь мой? – вышел из кататонии хозяин избушки. – Вадим Сергеевич дал мне задание никуда вас не выпускать, пока он не распорядится. Присядьте, выпейте чайку с мятой. А то у меня еще водочка осталась, не допили. Винцо домашнее, сливянка… Вот только сигар нет. Я не курец, а у соседей ничего, кроме самосада…
Чемпион зло скрутил в руках сигарную коробку и зашвырнул ее в жерло печи.
– Курить бросаю. Пабло, где тебя черти носят? Заводи машину, едем!
Если Пабло и был некогда солидарен с Вадимом, то безапелляционное повеление сюзерена враз изменило его мнение. Он подхватил мешавшегося профессора, посадил его на высокие полати и дернул дверной засов так, что тот вылетел из скоб.
Чемпионский «Форд» стоял в сараюхе, которая в давнем прошлом была конюшней. Пабло постучал носком сапога по бензобаку и обнаружил, что горючее слито полностью. Вадим предвидел, что гости могут взбунтоваться, и принял меры против их бегства. Достать бензин в Опалихе, где из техники наличествовал лишь трактор «Путиловец» с керосиновым двигателем, было проблематично. Пабло стукнулся в избу к вдове-солдатке Марьяне, соседке профессора. Та, разглядев в сумеречной полумгле его широченную нерусскую ряху, решила, что это либо налетчик, либо нечисть из адовых глубин – запричитала молитвенно, огрела ухватом и прогнала со двора. Повторить попытку Пабло не осмелился, да и Капабланка не разрешил. Выпросить что-либо в русской деревне без знания языка не представлялось возможным, а Дикань ни в какую не хотел содействовать. Слезая с полатей, он ушибся седалищем, осерчал и совсем не по-профессорски лаялся с кубинцем через дверь, которую тот предусмотрительно подпер снаружи двумя поленьями.
– Vamos a la estacion [10], – скомандовал чемпион помощнику, и они потащились через топкие снежные барханы к железнодорожной станции.
Добрели уже к ночи, раза три сбившись с пути. На станции они узнали, что ближайший поезд на Москву пойдет в шесть утра. Промокший и продрогший Пабло позорно разнюнился и запросился назад, в теплую пятистенку профессора. Капабланка высказался против. Он спрятал руки в рукава пальто, натянул на уши шляпу и задремал, прикорнув на обледенелой лавчонке позади дощатого вокзальчика. Поохав, приткнулся рядом и бедолага Пабло.
А в городе ехал домой на такси Александр Васильевич. Ему полагалось ведомственное авто, но Макар Чубатюк, бывший при нем за механика-водителя, все еще лежал в больнице, а брать другого Барченко не пожелал.
Муторной была эта дорога от Лубянки до Коровьего Вала, где в доме номер девять руководителю особой группы при Спецотделе выделили квартирку. Только что он, как недоучка-шалопут, получил нагоняй от Менжинского. И за что? За то, что дуралей с позывным «Германн» на пару с Кочетковым и немым киношником второй раз кряду взбаламутили всех и вся, записав в пассив чемпиона мира ноль без палочки.
«Аз-то в чем повинен еси? – думал Барченко, покусывая остывшую трубку. – Три обормота обмишулились, с них и спрос. А мне за какое согрешение хулу выслушивать?»
Заместитель председателя Главного политического управления стегал своего младшего коллегу (семь лет разницы) выражениями, непечатность коих была понятна без переложения с польского на русский. А закончил так:
– Завтра Капабланка должен быть найден. И Арсеньева мне достаньте с потрохами, откуда хотите! Он ваш любимчик, вы знаете его привычки, ищите… пьен в уста! Не найдете – доклад о ваших сношениях с врагами ляжет на стол Феликсу Эдмундовичу, и тогда уж сушите сухари и запасайтесь телогреями…
На сердце скребли кошки. Запечаленный, словно в воду опущенный, вышел Александр Васильевич из такси и потянул за кольцо разбухшую после осенних осадков дверь подъезда. Квартировал он на первом этаже, – не надо и подниматься. Заляскал ключом, вошел в темную прихожую, где стоял запах пропотелых стелек и каучука, характерный для обувных изделий «Резинотреста».