Вот и наступило оно, долгожданное единение душ и тел, которого оба так давно желали – буднично, воскресным утром, когда Серафим, прихватив заботливо приготовленный Вадимом мерзавчик, отправился раздувать печи. Лекций в этот день не было, профессора занимались факультативно с отстающими студентами. Аннеке к числу последних не относилась и, едва вихлястая фигура истопника скрылась за дверьми академии, норушкой проскочила в каптерку. Юрк! – и Вадим уже обнимает девичье тело, истосковавшееся по ласке.
Хоть и не ведала молодая лопарка до сего дня плотской любви, но не зажалась, не превратилась по причине мандража в съеженную заледенелую рыбешку. Напротив, вся раскрылась, сбросила одежду так естественно и непринужденно, словно делала какое-то навычное, обиходное дело. При этом не было в ней ничего пошлого, свойственного заматерелым блудницам, которым все равно с кем, где и как. Аннеке пылала страстью необоримой, но чистой, вложенной в нее самыми высокими чувствами.
Оголившись, они упали на матрас, сплелись и втиснулись друг в друга со всей горячностью неутоленного взаимного вожделения. «А потом отдавалась, отдавалась грозово…» – вползли в голову Вадима стихи эгофутуриста Северянина, но тотчас выветрились, потому что какие сейчас могут быть стихи? Бурлящая лава разлилась под кожей, просочилась наружу из разверстых пор и непременно ошпарила бы Аннеке, если б от той не исходил такой же магматический жар. И далее пошли минуты неземного блаженства, под аккомпанемент сладостных стонов и вскриков. Кабы завалился в каптерку Серафим, он по пьяной лавочке подумал бы, что эти двое растелешенных безумцев, скатившихся с матраса на грязный пол, сцепились в смертельном противоборстве. Но разрази гром пишущего эти строки, если в те священные мгновения властвовало над ними что-то еще, кроме беспредельной любви!
У Вадима за годы московской жизни случались женщины, порой отношения длились по месяцу, однажды и целых два, но, утолив телесный голод, он охладевал к ним, – они не задевали его внутренних струн, и он не открывал для них потаенных шкатулок своего сердца. А с Аннеке… С ней было иное! Он вбирал в себя ее доверительный, идущий из самых недр естества порыв и отвечал тем же. Как можно было оставаться черствым потребителем с этой девчушкой, которая, даже не произнося слов, умудрялась выкрикивать: «Ты мой, мой! Боготворю тебя… умру за тебя!» Если что и тревожило Вадима, то только одно: не вырастут ли случаем у нее ангельские крылья и не воспарит ли она в лазоревое поднебесье, туда, где только и положено обитать безгрешным созданиям?
Не воспарила. Когда тайфун улегся, и они, опамятовавшись, увидели себя в хаосе, ими же и устроенном, Аннеке сорванным голосом произнесла:
– Я хотеть, чтобы ты быть со мной. Мы вдвоем, навек. Это глупо, да?
– Нет, не глупо. – Он поцелуйно прижался к ее губам, слизнул с них капельки пота. – Я тоже хочу, чтобы мы были вместе. И жили век… или еще дольше!
Одевались медлительно, со звенящей пустотой в головах и сонной негой в каждой жилке. Путали в рассеянности носки, совали руки не в те рукава, посмеивались. Аннеке искрилась счастьем и не могла насмотреться на Вадима. А он, после того как сошла лавина всевластного хотения, вдруг осунулся, поник, погрузившись в думы.
Это не укрылось от Аннеке.
– Что не так? Я знать: ты не со мной…
– Я с тобой. – Он взял ее уже не жаркую, а уютно-теплую руку. – Но мне видится… Случилось что-то плохое.
– С кем?
– Не знаю. Может, с Капабланкой, может, с кем-то еще… Но это непосредственно касается и меня.
Барченко не давал своим подчиненным заскучать: помимо гипнотических курсов, организовывал разного рода тренировки, чтобы развивать интуицию или, как он иногда выражался, «спинномозговое чутье». Просил, к примеру, угадать по ощущениям, сколько на улице градусов, определить, соберется ли к ночи дождь. А то и сложнее – обыграет ли московская сборная ленинградцев в финале футбольного первенства РСФСР и сколько голов забьет Старостин. Задания разнообразились и множились: участники группы определяли карточки с геометрическими фигурами в запечатанных пакетах, предсказывали, в каком из десяти одинаковых тубусов запрятана фотография актера Ильинского, сколько точек выпадет на брошенных игральных кубиках, и так далее. Это могло показаться детским развлечением, но со временем Вадим поймал себя на том, что способен и в самом деле проинтуичить то, что раньше было ему недоступно. Да, шестое чувство находилось еще в зачатке, сбоило, но все ж давало о себе знать. Вот и теперь – забрезжила расплывчатая, плохо определяемая тревожность. И Вадим засобирался в путь.
– Съезжу в Опалиху, проведаю.
Как в воду глядел. Профессор ждал его приезда, угнетаемый виной за совершенную промашку.
– Ушли, сударь мой! Старался удержать, да где там… Их же двое, а Пабло и вовсе орангутанг, мне ли с ним совладать?
Вадим, не сходя с места, оценил масштабы бедствия. Великий кубинец мыкается не пойми где, открытый для любого нападения. А хоть бы и добрался до гостиницы – что это меняет? Встретится лицом к лицу с двойником – неприятностей не оберешься. Журналюги подымут гвалт, насмешки и домыслы покатятся, как снежный ком. И все это на виду у бандитов, которые не дремлют.
– Р-роман Юрьич, есть у вас в селе телефон?
– А как же! На железнодорожной станции, на почте и в сельсовете.
– А где лучше р-работает?
– В сельсовете. Но вам туда, сударь мой, ходить возбраняется. Там у плетня с прошлой недели ваш портрет висит на доске «Их разыскивает милиция». Не ровен час и в гриме распознают…
– …твою черемуху! – обругался Вадим. – Но мне надо позвонить!
– А я не сгожусь? Докултыхаю, позвоню. Говорите, кому.
– Позвоните в Главнауку, Барченко. Скажите: от Р-рычащей Совы, он поймет. Пусть придумает, где мы можем поговорить. Не откладывая.
Встречу назначил там, где сложно было вообразить себе секретные переговоры, – в столовой Второго шарикоподшипникового завода. Эту идею подсказал ему Дикань, у которого завалялся пропуск на заводскую территорию (читал там раза три лекции о загнившем царском судопроизводстве). По этой обтрепанной бумажонке без фото, с размытой подписью, Вадим прошел в столовую и сел за стол у окна. Был мерклый преддекабрьский день, пышущие гарью трубы в промзоне напоминали исландские вулканы из старого журнала «Вокруг света». Обеденный перерыв заканчивался, рабочие в промасленных спецовках покидали зал, спешили на смену.
Нервное возбуждение стимулировало аппетит. Попривыкнув к обстановке и уверив себя, что гэпэушных глаз и ушей здесь нет, Вадим набрал на поднос тарелку щей с добротным куском говядины, жаркое с гарниром из картофельного пюре, помидорно-огуречный салат и стакан чаю. Заплатил за все гуманные рубль двадцать, вернулся за стол и принялся уплетать.
У будки вахтера, видимой из зала, появился Александр Васильевич. Обмахнулся, как веером, мандатом Специального отдела и был вмиг пропущен. Он взял жареного карася в сметане, умостился за спиной Вадима и прикрылся газетой «За советский подшипник!».
– И каковы тутошние яства? – спросил, втягивая звуки в себя.
Вадим, не поднимая головы от щей, ответствовал:
– Съедобные. Не хуже, чем в буфете на Лубянке. Не бедствуют р-работяги!
– Немудрено. Оную мануфактуру до революции шведы держали. Чую, и ноне еще дух скандинавский не иссяк. Рачительно, опрятно… любо-дорого!
– Александр Васильевич, ну их в Чудское озеро, этих шведов! Где Капабланка?
– У себя в покоях. Присмотрщики доложили: совершил омовение, побрился, вкусил харчей, из ресторации доставленных, и сел за доску позиции разбирать. Чрез полтора часа – десятый тур. Но вот сомнения терзают: уместны ли игрища, егда на Можайском эдакое злосчастие сотворилось…
И шеф довел до сведения Вадима, как бездарно были упущены гангстеры и потеряны двести тысяч.
Вадим подавился толченой картошкой.
– А я предупреждал… кых, кых!.. это вам не бирюльки!..
– Да меня-то что предупреждать? – Барченко поддел вилкой запеченную рыбью кожицу. – Это к вышестоящим… И к тем, кто бахвалился, что лучше всех силки расставлять умеет.
– Надин и этих… отследили?
– Отслеживают. Да навряд ли сие звероловство викторией для нас обернется. Чай, не с живностью лесной дело имеем. И не с людьми. С отпрысками Вельзевуловыми! Вона как наших асов окрутили – будто из-под земли выпрыгнули… броневик аки жестянку вскрыли, четверых положили – и адью! Эти даже сквозь китайскую стену просочатся – что им наши заплоты?
Разволновался Александр Васильевич, взяло его за живое. Газетку отбросил и давай ни в чем не повинного карася ножом шматовать. Не для еды, а так – душу отвести.
Вадим посмотрел на недохлебанные щи, на салат, к которому не притронулся. Был аппетит, да весь вышел.
– А улики – совсем никаких? – пробулькал он, отпивая чай из стакана.
– Точию записка с требованием выкупа. Менжинский ее в суматохе ненароком со стола сронил, а я подобрал, вот она… И еще на эту вещичку гляньте.
Барченко, не оборачиваясь, протянул назад карточку с писаниной похитителей и черного шахматного короля.
– А, знакомая метка… Всё их на позерство тянет!
Короля Вадим вниманием обошел, а записку прочитал, словно ища в ней указание на то, куда делись окаянники с присвоенными червонцами и невозвращенным актером Авокадовым. Относительно дублера мысли были самые безотрадные – раз уж не выпустили после того, как добрались до денег, то это амба. Велеречивый Макар определил бы сочнее: «Привет родителям, тетя Ханум!»
Надин – не дурочка с переулочка, распознала, наверное, что не чемпиона они полонили, а самозванца. Теперь, когда барыш получен, заложник для них и вовсе обуза. Избавятся – и поминай как звали. А ответ за него перед Страшным судом держать тому, кто все это придумал, – Вадиму Арсеньеву.
– Александр Васильевич, можно мне эту записку себе взять? Временно.
– Берите. Прибытка от нее все равно нет. Разве в папку потом подошьют…