Барченко размолол карася в кашицу и отринул, не отведав ни толики.
– Выходили б вы, Вадим Сергеевич, из вашего затворничества. У нас, яко шахматисты глаголют, цугцванг. Тут всем миром надо впрягаться.
– Я бы впрягся, но мои лики на каждом ларьке… Абрамов мне шагу ступить не даст. – Вадим прикрыл тарелки подносом и влил в себя остаток чая. – Еще увидимся, Александр Васильевич. Спасибо за информацию.
– Воля ваша, – вздохнул Барченко.
Выпрашивая у шефа записку, Вадим полагался на свою проницательность. Посидит, подумает в затишке и что-нибудь из этой бумаженции выудит. Но надежды оказались обмануты: карточка с несколькими строчками не содержала в себе подсказки, способной вывести на тех, кто уже почти месяц держал в напряжении все правоохранительные и военные ведомства СССР. Не сработало и шестое чувство. Вадим с досадой переворачивал улику то так, то сяк – тщетно.
За этим занятием его застала Аннеке. В последнее время она уезжала к себе в Таракановку только ночевать, а все остальное время проводила либо в академии, либо с Вадимом. Сейчас вот пришла из продуктовой лавки, принесла безголовую курицу и три фунта овощей – собиралась варить суп. Ей очень не нравилось, что Вадим, живя у Серафима, перенимает вредные привычки хозяина – много пьет и мало ест. Вообще питается как попало, портит желудок. В ней уже постепенно начинала говорить будущая жена, и, будь Вадим не так нацелен на решение своих задач, он бы, несомненно, порадовался. Однако сейчас его заботило лишь местопребывание Надин, поэтому появление заботливой возлюбленной с кошелкой в руке не коснулось его внимания.
– Что ты делать? – заинтересовалась Аннеке, выгружая купленное.
Вадим показал карточку, дал немногословные пояснения. Аннеке их было достаточно.
– Быть бы жив мой дедушка… Он умел по любой вещи узнавать, где человек, который ее оставить. Очень полезно. Наши охотники иногда теряться в тундре, их жены просить дедушку, и он находил. Правда, не со всеми получалось. С братом моим – нет…
Аннеке взяла карточку, села на табурет, рассмотрела сначала портрет Капабланки, потом перевернула, прочитала записку. Вадим подбросил в печурку дров – жилище Серафима выстывало быстро, приходилось постоянно поддерживать огонь. Наконец, Аннеке проговорила:
– Я могу попробовать. Дедушка меня учил, у нас это передаваться по наследству…
– Да? Так что же ты? Действуй!
Вадим отодвинул в сторону свеклу с морковью и сел на лежак напротив Аннеке. Она держала карточку обеими руками, близко поднеся к глазам – настраивалась. Установившееся беззвучие нарушали только щелчки чурок в печи и гудение пламени.
– Ну?
– Не получаться… – Аннеке опустила руки и окинула взглядом тесное пространство. – Здесь все не так, как у нас. А я привыкла там… Чтобы пахнуть дымом, пойдой, чтобы огонь гореть в очаге, подо мной оленья шкура…
Вадим отворил дверцу печурки и на секунду зажмурился от яркого пламени, колыхавшегося в топке. Под потолком болтался кусок свиного сала – Серафиму вчера передали деревенские сродники, и он подвесил гостинец на веревочке, чтобы не добрались кишевшие вокруг грызуны. Не лопарская оленья пойда, но что-то близкое… Вадим сорвал сало и бросил в огонь. Из печки потянуло характерным запахом гари.
– Что еще? Шкура? К сожалению, не запаслись. Но можешь пересесть на мой матрас, он мягкий. Вообрази, будто ты в своей веже, а там, – он показал на дверь, – северная тундра.
Аннеке послушалась и вновь уставилась на карточку. Время текло. Скворчало, плавясь, сало, вонища от него забивала ноздри, мешала вдохнуть.
– Не хватать…
– Чего?
– Бубна. Я должна слышать бубен, вот так: бам-м, бам-м… Без него никак.
Вадим схватил табурет, выломал из него одну ножку и стал ударять ею по сиденью, как колотушкой: бам-м, бам-м! Он видел когда-то, как это делают нойды в Заполярье, и старался подстроиться под их манеру – ритмичную, медитативную. Говоря по строгости, звук получался не такой, как при ударах в бубен, а много глуше и отрывистее, но Аннеке не привередничала. Стало жарко, она расстегнула кофту на груди, затрясла головой, подражая шаманам, входящим в экстаз. Ее волосы растрепались, взгляд потерял осмысленность. Вадиму сделалось не по себе, он инстинктивно ослабил движения, стук зазвучал слабее.
– Нет! Еще! Давай громче! – сорвалось с побелевших губ Аннеке.
Вадим грянул, как полковой барабанщик на плацу. Упорядоченные постукивания сменились дисгармонической дробью, но Аннеке, кажется, это и требовалось. Ее плечи то вздымались, то опадали, как у цыганки, пустившейся в пляс, а все, что ниже, казалось неподвижным изваянием. Карточку она поднесла к самому лицу, Вадим не видел ничего, кроме ее окаменелых пальчиков. Подумалось: не прекратить ли это представление, грозившее отнять у девушки все силы и – он слышал, что такое бывает с перестаравшимися ворожеями – лишить ее жизни? Но странное камлание с табуреткой, в центре мегаполиса, захватило уже и его самого, он не в состоянии был отложить импровизированный музыкальный инструмент, чтобы выдернуть себя и любимую из неодолимой экзальтации.
Дверь подалась вперед, через порог собрался переступить Серафим. Его поднятая нога зависла, он вылупил зыркалы. Еще бы! В его закуте, где отродясь не происходило ничего сверхъестественного, если не считать зеленых чертиков по утрам после перепоя, сейчас вершилось нечто из ряда вон выходящее. В нос шибало амбре, разбушевавшийся огонь вырывался из отверстой печурки, его протуберанцы выделывали колдовские выкрутасы. Постоялец Вадюха долбил палкой в сломанную табуретку, а студентка-лопарка с распущенными, как у ведьмачки, патлами и выпиравшими титьками раскачивалась, стоя на коленях, держала в руках глянцевитый прямоугольник и завывала так, что кровь стыла в жилах.
– Допился… – Серафим отер взмокшую плешь. – Факт, допился…
Его не слушали или попросту не слышали. Грохот нарастал, Аннеке взяла высочайшую ноту и внезапно с воплем умирающей роженицы повалилась на матрас. Вадим отшвырнул табурет, колотушку и подсунул руку под шею саамки.
– Аннеке! Ты жива?..
Она не отвечала. Опущенные веки не шевелились, всполохи пламени отражались на белых щеках, как в зеркале.
– Аннеке!
Блуждающий взор Вадима наткнулся на истопника, который стоял в дверях и перепуганно плямкал губищами.
– Чего стоишь, дятел, беги за врачом!
– Да где ж я его…
– Где хочешь! Беги, я сказал!
Серафим отступил назад и захлопнул дверь. Он был уверен, что застал нехристей за какой-то дикарской оргией.
Вадим сжал запястье Аннеке, – оно холодило, как сосулька, но пульс прощупывался. На глаза попалась кружка с лужицей на дне. Он понюхал: водка. – И капнул немного в полураскрытый рот девушки. Она отошла от обморока, попросила воды. Вадим зачерпнул кружкой из стоявшего у стены бочонка.
– Пей. Сейчас придет врач, даст тебе что-нибудь…
– Не надо. Мне уже хорошо. Разговор с духами много здоровья отбирать, ты же знаешь.
– Прости, что заставил тебя… Дурак! – Он наградил себя болезненной оплеухой.
– Что ты! – Аннеке привстала, расплескав воду из кружки. – Ты же не для себя, а для всех…
– Ты что-нибудь увидела?
– Да… Старый дом, крыша течет, в нем трое… мужчины и женщина. И еще один, связанный. Похож на Капу. – Она подняла упавшую карточку.
– Женщина – Надин?
– По-моему, она… Все быть в тумане, не очень понимаю.
– Где этот дом? Что возле него, помнишь?
На Вадима опять напала трясучка, на сей раз от нетерпения.
– Помню… Такая большая водокачка, но ее, кажется, разбирают… И что-то строят. Дома, бараки… Еще оттуда видно церковь и больницу…
– Погоди-ка! Водокачку р-разбирают в Сокольниках, на Колодезной… а р-рядом, в переулке, церковь. И больница Р-работного дома недалеко… Тот р-район весь перестраивают, р-расчищют площадки. Там будут новые коммуны… Аннеке – ты чудо!
Он поднял ее на руки, закружил.
– Отпусти, отпусти! Мне дурно…
Он положил ее на Серафимов топчанчик и сел у изголовья.
– Аннеке, милая… Я должен проверить то, что ты увидела. Это очень важно! Брошенных домов по Москве – пруд пруди. Чтобы милиции их обыскать, недели две нужно. Нельзя ждать, Надин и те двое смоются, ищи ветра в поле!
– Позвони в милицию, повтори, что я сказала, пусть отправят туда людей.
– Мне никто не поверит, я же вражье отребье… Нет. Надо самому.
Ничто не мешало Вадиму передать сведения Барченко, уж тот поднял бы ОГПУ, заставил Абрамова прокатиться в Сокольники и облазить все, что могло послужить укрытием для преступников. Но хотелось не так, хотелось по-другому! У Вадима с Надин и в особенности с Бюхнером имелись свои счеты, и столько злости накопилось, пока жил отщепенцем, что ни боязни, ни колебаний он не испытывал. Как обезвредить гадов, распланировал еще, когда подкарауливал их в храме на Первомайской. Вопрос заключался в том, где они. Ах, если б озарение Аннеке привело к цели!
– Ты обещать мне, что не… как же это у русских… не лезть на рожна?
– На р-рожон. Я ведь пообещал тебе, что мы будем вместе. Значит, ничего со мной не случится. Отдыхай и жди. К вечеру приду.
Если бы Аннеке была в состоянии, она бы не отпустила Вадима одного. В крайнем случае отправилась бы за ним без его ведома. Но волшба вымотала ее, – дед Чальм после такого отлеживался иногда сутки-двое. И она знала, что в предстоящей вылазке станет не помощницей, а бременем.
– Иди. Я попрошу Великого Аййка, чтобы он защитить тебя.
Вадим воспринял ее слова всерьез. Он не побрезговал бы сейчас ничьим содействием, будь то лопарский Аййк, славянский Перун или какой-нибудь ацтекский Кетцалькоатль, чья кукла стоит в кабинете у шефа.
Вадим поцеловал лежащую Аннеке и вышел.
Неприметная Колодезная примыкала к улице Короленко, которую по старинке называли Ермаковской. Извозчик ссадил Вадима возле богадельни, переоборудованной под учебную мастерскую. Короткий променад – и вуаля, вот она, Колодезная. Лет сто назад из здешнего источника, именовавшегося Святым колодезем, брали воду жители, так как Мытищинский водопровод сюда не доставал. В двадцатые водоснабжение наладили, Преображенскую водокачку, поставленную на месте колодца, приговорили к демонтажу, а заодно задумали реконструировать и весь квартал – старье снести, а взамен выстроить пяти- и шестиэтажные здания в новомодном стиле конструктивизма.