Для Вадима все здесь было неведомым. В Сокольники он ездил редко, а на Колодезную попал впервые. Выручали сверхчуткие уши и ночное зрение – пользуясь темнотой, никем не замечаемый, он обошел всю сравнительно недлинную улицу, смотрел и слушал. Дошел до примыкавшего к ней одноименного переулочка, но нигде не увидел ни единого огонька. Не курились над крышами дымы, не похрустывали открываемые двери. По причине начатого коренного переустройства жилые здания были расселены и высились безмолвными остовами, напоминающими надгробные дольмены. Однако от слуха Вадима не укрылось то, чего не расслышал бы никто иной, – тихие-тихие голоса, что просачивались сквозь кладку одной из полуразрушенных одноэтажек.
Вадим сделал стойку, как охотничий сеттер. Вот оно! Он подобрался поближе и замер возле угольно-черной подвальной амбразуры. Изнутри его никто не видел, говорившие тоже находились вне пределов его зрения, зато все было отлично слышно. По первым же донесшимся из отдушины словам Вадим сообразил, что нашел именно тех, кого искал.
– Мое пристрастное мнение вам хорошо известно, господа, и оно состоит в нежелании дольше оставаться в этой недружелюбной стране, а поскольку мы благодаря совместным усилиям добились цели, поставленной в самом начале нашего предприятия, и получили требуемое, то не следует ли нам без какой-либо раскачки покинуть наш приют, недостойный, прямо скажем, леди и джентльменов, принадлежащих к высшему классу общества и претендующих на условия, более соответствующие их социальному положению, вследствие чего…
Это Бюхнер, его словесный понос ни с чем не спутаешь. Как всегда, ему не дают докончить:
– К высшему классу? Окститесь, Людвиг… пчхи!.. Уж я-то знаю, кем был ваш папаша. Ассенизатором в Берне. А мамаша вкалывала прачкой, трусы знатным господам стирала. А может, и еще по какой части подрабатывала, история умалчивает…
– Вы несносны, Шварц! – взвился оскорбленный швейцарец, произнеся, наверное, самую короткую фразу в своей жизни. – Если вы будете продолжать в том же духе, я возьму пример с наших славных предков… а они и у меня были славные, что бы вы там ни сочиняли… и потребую сатисфакции, ибо законы чести гласят, что в случае…
– Да полно вам! – послышалось распевное хрипловатое контральто. – У нас на руках груда золота, а вы дуэли устраивать вздумали.
Надин. Вся кодла в сборе. Вот, оказывается, где их лежбище! Безжизненная улица, дом-саркофаг, подвал… Долго бы ОГПУ их искало!
Вадим, соблюдая осторожность, слегка просунулся вперед и заглянул в продух. Рисковал он умеренно: освещение на Колодезной отсутствовало, и едва ли кто-то из подвальных сидельцев заметил бы, что оконце перекрыла чья-то тень. Вадим же и в кромешности прекрасно разглядел всех троих, а с ними и четвертого, за которого так переживал. Актер, понурясь, сидел в углу, справа от железной двери, связанный по рукам и ногам. Во рту у него торчал замусоленный пук тряпья, потухшие глаза не выражали ничего, кроме страдания.
– Согласна с Бюхнером, пора выбираться, – продолжила Надин, все так же нараспев. – В этой сырости ревматизм подхватить – пара пустяков.
– Кх-хе-кх-хе! – не то засмеялся, не то закашлялся простуженный Шварц. – Вам ли плакаться? Я в этой сырости уже полмесяца прозябаю, а вы все время в отеле… пчхи!.. в теплой постельке, герра Ласкера ублажали…
– Свинья! – чуть не плюнула в него Надин с отвращением. – Да если бы не я, не видать бы вам ни Капабланки, ни денег!
– А кстати сказать, – снова принялся свивать свою бесконечную пряжу Бюхнер, – раз золото при нас, не следует ли нам устранить заложника, который, не представляя более никакой пользы, будет только осложнять наше передвижение и, кроме того, создавать опасность ввиду того, что его присутствие среди нас неминуемо вызовет ряд затруднений, каковых лучше было бы избежать, в связи с чем я предлагаю…
– Людвиг – вы просто Калигула какой-то… пчхи!.. – Доктор Шварц брякнул вынутым из кармана коробком спичек и зажег одну. – Вам волю дай, вы всех поубиваете.
Подвал озарился колеблющимся огненным пузырьком. Вадим не стал отступать от окна, готовясь к своему выходу, то есть наоборот, к эффектному входу. Он проверил, легко ли достается «Баярд» из правого кармана и взялся руками за нижнюю грань окошка, достаточно широкого, чтобы в него протиснуться.
Бюхнер достал портсигар, набил ноздри белым порошком. При свете зажженной Шварцем спички Надин подошла к связанному человеку и выдернула у него изо рта тряпичную затычку.
– Что будем делать, сеньор чемпион? – спросила с издевкой. – Тут некоторые рекомендуют вам кишки выпустить. Как вы на это смотрите?
– М-м-м! – запрыгал на пятой точке связанный, вращая выпяленными зрачками.
– Да кончайте его, чего там!.. пчхи!..
«Пора!» – подумал Вадим.
Он протолкнул плечи в отдушину, вделся в нее гибким телом, упал на выставленные ладони, бильярдным шаром прокатился по полу и встал, как лист перед травой, перед преступной троицей. Пистолет сам скакнул в руку. Пам! пам! – отдались под низким сводом заглушенные шумоподавителем выстрелы. Две пули – два трупа. Целил прямой наводкой в головы и не промахнулся. Бюхнер и Шварц свалились один на другого, как человечки из папье-маше, у которых оборвались нитки, крепившие их к лагам кукловода.
Двумя меньше. Надо было сделать это еще тогда, в церкви. Постеснялся осквернять храм, пусть и разоренный. Но теперь ошибка исправлена.
Спичка выпала из пальцев Шварца и погасла. Надин прикрылась сумочкой. Вадим был полновластным хозяином положения – как и рассчитывал.
– Вы меня видите, мадам?
– Мадемуазель, – поправила она злобно. – Нет, не вижу.
– А вы передо мной – как на блюдечке. Бросьте мне вашу сумку.
– Еще чего!
– Бросьте. – Он пощелкал предохранителем «Баярда», чтобы до нее лучше дошло. – А то вдруг у вас там еще одна инфразвуковая пушка.
Надин искривила тонкие губы и запустила сумочкой, как волейбольным мячом, в слабо видневшуюся отдушину. Вадим поймал пущенный снаряд на лету и бросил к ногам. Потом глянем, что припасено в дамском арсенале.
Дублер Капабланки испустил ликующий вопль. Горемыка, знать, уже распростился с жизнью, а тут на тебе – явился отважный рыцарь и избавил от смерти. Как в романах Вальтера Скотта.
– Натерпелся? Сейчас р-развяжу…
Держа Надин под прицелом, Вадим бочком приблизился к страдальцу. Тот протянул ему скрученные толстым корабельным линем запястья. Узлы завязаны на совесть, еще и отсырели, сразу не распутаешь.
Вадим левой рукой попробовал распустить слипшийся веревочный комок, но тут произошло то, от чего он забыл и про свое занятие, и про мычащего мученика.
– Потешно, – вдруг выговорила Надин, перейдя с французского на русский. – А ты за два года почти не изменился.
Вадиму стоило немалых усилий, чтобы подавить возглас. Оставив так и не развязанного артиста, он выпрямился, вполсилы выдохнул:
– Адель?!
Он ни за что бы не смог узнать свою старую знакомую, с которой нелегкая свела его на Крайнем Севере. Рыжеволосая бестия, медичка из карельских Лоухов, она прибилась к экспедиции Барченко, одурманила Вадима своей красотой и едва не погубила. В последний раз он видел ее на льду заполярного озера, истерзанную гигантским медведем. Ее лицо было исполосовано когтями-кинжалами, скальп с шевелюрой содран, кровь хлестала из ран. Никто не знал, куда она делась, лопарские старожилы в один голос уверяли, что с такими повреждениями невозможно выжить в зимней тундре [11]. В мыслях Вадим давно похоронил ее, и лишь изредка, ночами, приходила она к нему в кошмарных видениях, как нежить из нянькиных сказок, слышанных в детстве. Хохотала, раздирая окровавленный рот, протягивала лишенные кожи руки в сплетениях пульсирующих сухожилий, а выше бровей у нее было что-то похожее на сморщенную багряную шляпку гриба, которая сочилась тошнотворной гнилью… Вадим просыпался, сотрясаемый, как в припадке, и до первых рассветных лучей сидел, обхватив подушку и силясь избавиться от вымораживающей фантасмагории.
Теперь же она стояла перед ним, живая, без жутких ран, и плоть ее была облечена в кожный покров, как у всякого нормального человека.
– Как ты выжила?.. А твое лицо… твои волосы!..
Дыхание сперло, Вадим говорил, сбиваясь, слова раскатывались куда попало, как горошины.
Надин, она же Адель, выгибала подковкой напомаженные губки и, кажется, наслаждалась моментом.
– Ты бы посмотрел на себя. Умора! Я думала, ты меня раньше раскусишь. Это было бы очень некстати… Знаешь, что было труднее всего? Не произносить это дурацкое «потешно»! Оно же ко мне, как банный лист, пристало. Когда по-французски или там по-немецки, спокойно обхожусь, но стоит на русском заговорить, само с языка срывается… – И она повторила трижды, с явным наслаждением: – Потешно! Потешно! Потешно!
Направленный на ожившую фурию пистолет вилял, как собачий хвост. Недоразвязанный актер по-щенячьи повизгивал, колготился на полу, но Вадиму было не до него.
– У тебя все другое… и внешность, и голос…
– Голос – потому что связки повреждены. Да-да, с тех самых пор… Но все думают, что это у меня от курения. Будь добр, кинь мне сумочку, папиросы достану… Нет там инфразвуковой пушки, не бойся.
Вадим пяткой подтянул к себе ее клатч, пригнулся, порыскал наобум в теплом замшевом нутре, наткнулся среди различных женских фитюлек на прямоугольную пачку, вытащил. «Голуаз». Советские, конечно, эта цаца не курит, ей заграничные подавай.
– На! – Он бросил ей пачку, а вслед за ней и зажигалку. Сумочка осталась рядом, мало ли что там, промеж пудрениц и баночек с тушью. – Ты же р-раньше не курила…
– Потешно… От такой житухи закуришь. И это еще цветочки. Бюхнер меня кокаином соблазнял, еле устояла.
– Как тебя теперь называть?
– Называй Надин. – Она подцепила короткую сигарету, набитую темным табаком, сунула в рот и закурила, глубоко затягиваясь. – От родного имени я отвыкла… С декабря двадцать третьего то во Франции живу, то в Германии, представляюсь русской эмигранткой, пострадавшей от большевизма. Миф стандартный: жила-была дворянская семейка, а тут – бах! – революция. Папеньку с маменькой изуверы коммунистические лютой смерти предали, мне увечья нанесли, еле-еле вырвалась, скитаюсь по чужбинам…