Ответа от угонщиков ждали не дольше минуты. Радист, дежуривший в соседней комнате, приволок листочек с точками и тире. Послание гласило: «Идите на…»
Ознакомившись с ним, Ворошилов впечатал кулак в истыканную грифелем карту.
– Сбить к едрене фене!
Баранов не возражал, но, передавая приказ наркома своим соколам, примолвил от себя, что славно было бы принудить бомбардировщик к посадке, дабы сохранить его в целости. Жаль гробить механическую птицу, в постройку которой вбухано столько средств.
С тверских аэродромов по тревоге были подняты четыре истребителя «И-1». Эти машины, разработанные конструкторским бюро при первом государственном авиазаводе, уже два года проходили испытания в полевых условиях, но руководство армии отказывалось принять их на вооружение. Тогдашние советские пилоты имели не очень высокую квалификацию, и в неумелых руках аэроплан норовил свалиться в штопор. Создатель истребителя Николай Поликарпов по ходу строительства новых машин вносил в них изменения, но убеждался, что мелкие переделки помогают, как слепому окуляры. Требовалось радикально переработать всю конструкцию, чем и занялся друг-конкурент Поликарпова Григорович. Он создал «И-2-бис», куда более устойчивый. Аэропланы Григоровича еще не поступили в массовое производство, но парочка аппаратов уже имелась в резервах РККА. По указанию Баранова их включили в звено, отряженное для преследования беглецов.
Погоню возглавил известный пилот Кудрин. Выпускник Гатчинской авиашколы, он прошел мировую и Гражданскую войны и ныне преподавал воздушную стрельбу и бомбометание в Серпухове. На него возлагались большие чаяния, Баранов провел с ним личный инструктаж по телефону и пообещал, что в случае успеха его ждет награда и повышение по службе, а в случае неудачи… Об этом лучше было не думать.
Итак, шесть легких аэропланов, вооруженных синхронизированными пулеметами, взлетели с аэродрома у Суринской слободы под Тверью и, расположившись в небе выгнутой цепочкой, направились к Москве. Они смахивали на невод, растянутый рыбаками. Ночные же сидельцы в Гранатном переулке не расходились, поглощали круто заваренный чай и ждали новостей.
Ждала их и Аннеке в полуподвальчике у Серафима. Камлание измотало ее, она лишь к вечеру смогла подняться. Вадим не приходил, не давал о себе знать, и это изводило хуже физической боли. Аннеке не поехала к себе в Марьину Рощу, попросила у истопника позволения остаться на ночь и прикорнуть на Вадимовом матрасе. Серафим, откушавший самопальной перцовки (проставился по случаю именин один из сторожей академии), отнесся к ее просьбе индифферентно, проквохтал что-то навроде: «Мне фактически похрен» – и переправился в царство Морфея.
Аннеке не спалось, она прислушивалась к бою часов за стеной. Сомнений по поводу того, что с Вадимом случилось несчастье, уже не было. Вопрос заключался в другом: может ли она что-нибудь сделать, как-то помочь любимому?
В третьем часу ей показалось, будто она слышит рокот пролетающего над городом аэроплана. В те годы в Москве, да и в целом по России, воздушное движение было не слишком интенсивным, каждое появление крылатых авионов замечали, обращали на них внимание. А для Аннеке, выросшей в тундре, где единственным транспортом служили оленьи упряжки, это и вовсе было в диковинку. Она вытянула шею, ловя протяжные звуки, доносившиеся сверху, словно трубный глас архангела. Когда шум стих, она решила, что прохлаждаться нельзя, пора действовать.
Пробило три. Аннеке встала с истрепанного матраса. Серафим исполнял носоглоткой густые шаляпинские пассажи. Спал он, как всегда, не раздеваясь, от его обносков несло печной гарью и ядреным потом. Аннеке засунула руку в карман его ватных штанов и обзавелась связкой ключей. С их помощью можно было попасть во все помещения академии, где имелись обогревательные приспособления. В том числе в кабинет ректора.
Накинув на себя печок, она вышла во двор. Небосклон, на котором до полуночи колко сияли звезды и пучилась желтоокая луна, заволакивался низкой смолянистой облачностью. Аннеке расценила это как дурное предзнаменование.
Самым большим ключом из связки она открыла дверь академии. Внизу на скамеечке похрапывал сторож, которого, как и Серафима, доконала именинная попойка. Рядом с ним чадила слабенькая коптилка. Аннеке взяла ее и пошла по лестнице наверх. Просторное здание, днем наполненное стрекотом торопливых шагов и разноголосым гомоном, сейчас спало. Аннеке тихонечко прошуршала на второй этаж, осветила коптилкой коридор, нашла дверь, ведущую в приемную. Позвенев связкой, она подобрала ключ и вошла. На секретарском столе, рядом с монументальным «Ундервудом», выглядывал из-за бумажных кип телефонный аппарат. Аннеке никогда им не пользовалась, но видела, как это делают другие. Робея, она сняла скользкую трубку. Пальцы свело, будто держала кусок льда. Девушка покрутила ручку, курлыкнула зажато:
– Здравствуйте… Можно квартиру Барченко Александра Васильевича?
– Адрес! – позевывая, потребовала из динамика заспанная барышня.
– Я не знать адрес… У него должен быть номер, он работать в ГПУ.
Упоминание о могущественном управлении согнало с телефонистки сон. Она попросила минуточку обождать.
С 1922 года триста высших руководителей страны, проживающих в Москве, пользовались услугами автоматической телефонной станции – как на работе, так и дома. Телефон с персональным номером имел и начальник особой группы. Остальные москвичи привычно дозванивались через коммутатор.
Барышня в темпе сверилась с картотекой абонентов и соединила просительницу с нужной квартирой.
– Внемлю усердно, – послышался в трубке сипловатый спросонья тенорок. – Кто еси в столь неурочный час?
– Александр Васильевич! Простить, что так поздно… Это я, Аннеке…
Глава XI
где главный герой совершает подвиг, но остается крайним
Беглый АНТ после маневров над столицей лег на западный курс. Надин подняла аэроплан до двух тысяч метров и отключила все огни. Погасли навигационные лампочки и освещение в кабинах, мерцали только фосфорические стрелки приборов. Летели, по сути, незряче, но столкновений в промороженной ночной выси можно было не опасаться, а сбиться с заданного маршрута не позволял компас.
Термометр показывал минус тридцать шесть. Вадим свернулся, как еж, поджал колени, кисти рук просунул в пазухи, насколько позволяли браслеты. Ношеный полушубок грел слабо, а под ним теперь не было даже доспехов с фольгой и войлоком – снял еще позавчера, думал, больше не понадобятся. Теперь жалел. Пускай не было нужды в защите от инфразвукового пистоля, но лоскутья Серафимовых валенок могли бы послужить дополнительными утеплителями.
Абрамову в застегнутой шинели было куда приятственней. Разве что уши подмерзали, он растирал их до красноты и насвистывал дореволюционное бунтарское «Угрюмый лес стоит кругом». С каждой преодоленной верстой настроение у него улучшалось и близилось к заоблачной отметке.
А Надин? Мороз как будто существовал отдельно от нее. Тонкая беличья шубка, шарфик из глазета, лайковые перчаточки – во всем этом она должна была дать дуба сразу после взлета. Но сидит же, как литая, не дрогнет, не поежится, чуть покручивает штурвал, когда размашистый ветер накреняет аэроплан. Вадима удивляло, что она не гонит своего крылатого коня во весь карьер. Скоростомер, установленный в хвостовой кабине и позволявший пассажирам следить за одним из важнейших параметров полета, показывал сотню километров в час. А ведь можно лететь вдвое шибче, тем самым сократить время пути и достичь границы еще затемно. Немаловажный фактор с учетом того, что на свету попасть с земли в бомбардировщик будет гораздо проще. Флегматичность товарки стала тревожить и Абрамова. Он прекратил насвистывать и, сложив ладони рупором, зычно воззвал в промозглую черноту:
– Адочка! Не прибавить ли скоростишки? Я уже мечтаю о взбитых сливках в Куоккале…
– Успеем! – откликнулась Надин, не меняя статичной позы.
И, словно дразня, сбросила скорость еще на пяток делений.
Вкупе с холодом Вадима донимало гомерическое завывание двигателей и вращающихся пропеллеров. Оно бы и обычного человека оглушило, что уж говорить о чутком слухаче, который отмечал падение всякой былинки в лесу и снование муравьев в муравейнике…
Он тщился поднять руки и зажать уши, но где там! Прикован, словно каторжник к ядру. Точнее, к двум ядрам.
И вдруг сквозь уже навязший в мозгу перегуд долетели издалека еще какие-то звуки. Вадим прислушался. То было гуденье моторов «Либерти», какие ставили на скоростных авиетках. И неслось оно с запада, куда правила Надин.
Вадим положил локти на борт, подтянул тело кверху. Впереди, в беспроглядном просторе, обозначились движущиеся точки: одна, две… четыре… шесть… Истребители! Вадим узнал их по абрисам. Напросился как-то с делегацией Специального отдела на аэродром, где проводились тренировочные полеты «И-1» и «И-2», – увиденное впечатлило, и запомнил он хорошо.
– Чего ты там выглядываешь? – покосился на него Абрамов.
Он ничего еще не слышал и не видел, так же, как и Надин. Для них ночь и гул бомбардировщика скрадывали то, что уже открылось Вадиму.
Однако по прошествии двух-трех минут тайное сделалось явным. Надин пробудилась от спячки, задергалась, повернула аэроплан влево и прибавила скорости. Истребители пристроились в хвосте. Дистанция была все еще велика, но постепенно сокращалась, несмотря на то, что «АНТ» разогнался до двухсот километров в час.
– Не оторвемся, – проскрежетал Абрамов. – Они до двухсот сорока развивают…
Как сотрудник органов, имевший доступ к закрытым данным, он знал технические характеристики новейших моделей аэропланов, выпускаемых в СССР. А вот Надин – нет. Видя, что уйти на скорости не удастся, она стала поднимать бомбардировщик выше. Стужа сделалась совсем невыносимой, у Вадима зуб на зуб не попадал. Еще чуть-чуть – и ноги с руками отнимутся напрочь.
– Нет! Нет! – запротестовал Абрамов, семафоря руками, хотя Надин сидела к нему спиной и не могла его видеть. – У них потоло