Сегодня у меня был свободный день, который нужно было посветить ремонту конюшни. А вот завтра мне предстоял продолжительный наряд у моста.
Начальство распорядилось двигаться прямо на броне танка до самой переправы, и там же нести службу. Двигаться демонстративно и открыто, совершенно не скрывая нашей тяжелой техники от любого, кто мог бы наблюдать с той стороны. Как сказал Таран: «Для большей внушительности. Что б не сунулись, если че».
Потом на месте, расположить танк и оборудовать временный, особо усиленный пост на пути предполагаемого нарушителя Государственной Границы. Сколько мне и другим пограничникам, что сменят нас позже, предстояло так служить, мы не знали.
Если сначала планировалось, что к мосту танк погонит экипаж Симонова, то после произошедшего все перегибалось. Теперь участвовать будет Фролов со своими танкистами. Только танк должен был вести Максим Малышев, который вместе с Пуганьковым и Черепановым подбирал для машины подходящую позицию и дорогу, чтобы грамотно подвести ее к месту службы.
Ну а я, Малюга и Канджиев, под командой Мартынова, шли нарядом, который должен был дежурить у танка следующие двенадцать часов. Естественно, по пути нашего следования нам предписано было исполнять функции еще и дозорных, патрулируя Границу верхом на Т-62.
Однако это завтра, а сегодня, мне довелось видеть, как Симонова грузили в Шишигу.
Конвой вывел танкиста из бани с завязанными руками. Словно нарушителя Государственной границы повели его через весь двор к Шишиге.
Симонов опустил голову и плечи. Спрятал от всех бесстрастное лицо.
Я не знал, раскаивается ли он в том, что учудил. Не знал даже, что он обо всем этом думал. И все же, я ясно видел и понимал, что он боялся заглянуть в глаза хоть кому-то на Шамабаде. Любому пограничнику, танкисту или офицеру, кто наблюдал за тем, как его ведут к машине.
Симонову приказали забраться в крытый кузов. За ним запрыгнул Ваня Белоус с Радаром и еще двое вооруженных погранцов.
— Жаль мне его, — услышал я за спиной голос Васи Уткина. Обернулся.
Уткин стоял у заново строящейся курилки. Там разобрали доски и щепки. Засыпали воронку. Теперь же на этом месте красовались опоры для будущей крыши. Скоро накроем, сладим лавочки и столик, и будет курилка, как новая.
Я не ответил Уткину, потому Вася продолжил сам:
— Он не ведал, что творил. Будто бес в него вселился.
— Молодой пацан. Горячий, — ответил я. — Просто решил в один момент, что ему все можно. Вернее, что он все может. А когда спустили на землю, не смог осознать, что, оказывается, можно ему далеко не все. Вот и поплатился он за свою глупость.
— И все равно, жаль мне его, — вздохнул Вася. — Да только понять я его, похоже, так и не смогу. Потому как, в детском доме всегда думал: умом я не блещу, зато силища… А что, если в армии мне место найдется? Помнишь, я ж тебе рассказывал, что даже ждал, когда меня призовут? Ну вот… Казалось мне всегда, что именно так и смогу я устроиться в этой жизни. Приспособить… — Он сжал свои крепкие кулаки, осмотрел их грустным взглядом, — приспособить свои силы на хорошее дело.
Вася вздохнул. Помолчал немного. Сглотнув, снова заговорил:
— Знал я, что всякое может быть. Понимал, что могут отправить в Афган, а там и убить. Но чтобы вот так как Сергей… своими собственными руками свою жизнь испохабить… Да еще и на пустом месте… Это для меня как-то… дико, что ли.
— Запомни, что ты сейчас сказал, Вася, — улыбнулся я, — очень хорошо запомни. Потом, когда приедут к нам Шарипов с Рюмшиным, им это слово в слово повторишь.
— Парни! — Позвали вдруг нас с конюшни.
— А! Чего⁈ — Обернулся Вася.
Крыша, между тем, на конюшне была почти закончена. Сегодня бойцы с самого утра крыли на ней шифер, и к вечеру должны были закончить.
— Помощь ваша нужна! Рук не хватает шифер подавать!
— Сейчас придем! — Отозвался я.
Мы с Васей потопали к конюшне.
— Думаешь, надо мне это Особистам рассказать? — Спросил он. — Слово в слово?
— Да.
— Почему.
— Потому что тебе поверят, Вася.
Вася Уткин улыбнулся мне.
— Тогда хорошо. Значит, и тебе тоже поверят после моего рассказа. Я запомню, Саш. И обязательно им расскажу.
Московский погранотряд. Кабинет Шарипова и Рюмшина
Здравствуй, дорогой Хаким!
Признаюсь, письмо, что я получил от тебя, меня очень удивило. Удивило, потому как странным мне показалось то обстоятельство, что ты интересуешься Селиховым.
С ефрейтором Павлом Селиховым я знаком довольно хорошо. Несколько раз беседовал с ним и по службе, и просто так. Ничего плохого сказать об этом бойце я тебе не могу.
Тем более было мне удивительно, что ты, офицер особого отдела, приписанный к пограничной заставе, интересуешься о бойце, служащем здесь, «за речкой».
Хоть и не все, но кое-что все же встало у меня на свои места, когда я узнал, что у тебя на заставе служит его младший брат Александр.
По твоему вопросу разъясняю следующее: в ближайшие недели организовать тебе личную встречу с Павлом никак не получится. Его отделение уже двое суток как выполняет боевую задачу, потому Павел Селихов отсутствует в расположении роты. Информацию о том, когда он вернется, я разглашать не имею права.
Тем не менее единственное, чем могу помочь тебе сейчас — дать краткую личную характеристику этого бойца, сформированную мною в ходе немногочисленных бесед с ним. Ну и наблюдений. Надеюсь, нижеследующая характеристика будет тебе хоть в чем-то полезна.
Итак, ефрейтор Павел Селихов является отличником боевой подготовки. Службу несет прилежно. Демонстрирует личную отвагу и ум в ходе боевых действий, в которых неоднократно участвовал.
Круг общения Павла довольно узкий. Тем не менее с сослуживцами отношения у него нормальные. В личных конфликтах с кем-либо из бойцов не замечен. Нарушений воинской дисциплины за ним также замечено не было.
Павел Селихов имеет медаль «За боевые заслуги», коей награжден семнадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года.
Характер имеет спокойный, рассудительный, дружелюбный и неконфликтный.
Тем не менее, дорогой Хаким, для меня все еще остается непонятным, с какими целями ты интересуешься личностью Павла. Тем более непонятно, для чего тебе нужно поговорить с ним лично. Посему хотел бы, по возможности получить от тебя больше разъяснений по этому вопросу.
Как найдешь это возможным, пожалуйста, напиши мне ответ со всеми возможными подробностями.
С уважением, твой друг и однокашник, офицер особого отдела КГБ СССР, капитан С. Карпов.
Из мыслей Хакима выдернул звук скрипа открываемой двери. В их небольшой кабинет вошел Рюмшин.
Капитан снял фуражку, повесил на гвоздь, вбитый в стену.
Хаким поспешил свернуть письмо и вернуть его в ящик своего стола.
— Слыхал, че произошло, нынче утром? — Спросил Рюмшин, возвращаясь за свой стол. — Только что пришло сообщение с Шамабада.
— Если оно пришло только что, — холодновато сказал Хаким, — так как же я мог об этом слышать?
Рюмшин, казалось, пропустил мимо ушей колкости Шарипова. Капитан просто опустился за свой сильно захламленный стол. Принялся рыться в каких-то бумагах, разбросанных тут и там.
— Дело, что ни наесть наше, — сказал Шарипов, — Давыдов щас вызовет тебя к себе. Я у него уже был. Мы встретились в штабе.
— Что случилось?
Рюмшин почему-то все никак не переходил к сути. Это несколько раздражало Шарипова, но Хаким старался не показывать своих чувств.
— Боец один. Танкист, хотел застрелить двух погранцов. Его обезоружили и задержали. Сейчас… — Рюмшин глянул на часы, — видать, везут его в отряд. С ним же едут и начальник заставы с командиром танкового взвода.
Хаким устало засопел.
— Прилетело откуда не ждали, а? — Рассмеялся Рюмшин.
За кипами бумажек Рюмшин отыскал свой недопитый чай и надкусанную сушку. Несколько мгновений оценивал всю эту «провизию» взглядом. Да с таким видом, будто бы сушка совершила ни больше ни меньше, а измену Родине.
Решившись, он макнул ее в чай, подержал полсекундочки и отправил в рот. Глянул на Хакима.
— И как ты думаешь, кто во всей этой истории оказался участником?
Хаким снова не ответил. Только вопросительно приподнял бровь.
— Любимчик твой, — разулыбался Рюмшин, пережевывая сушку, — Александр Селихов.
— Селихов?
— Да. Именно он. Как раз его, как Таран доложил, хотел застрелить танкист. Почему — решительно непонятно.
Шарипов нахмурился, принялся усиленно размышлять.
— Вроде как, обычное дело, — пожал плечами Рюмшин. — Поссорились они, и танкистик схватился за пистолет. Но в чем там суть, это нам с тобой придется разобраться. Видать, на Шамабаде, после боя, дисциплина расшаталась. Надо бы укрепить.
Шарипов встал из-за стола, надел фуражку и направился на выход.
— Э! А ты куда это собрался?
— К начальнику, — обернулся Шарипов, — потом на Шамабад.
Когда Шарипов захлопнул за собой дверь, Рюмшин хмыкнул. Развалился на стуле и даже закинул ноги на стол. Раскачиваясь на двух ножках, отпил чаю.
— Не пустит он тебя сегодня, — пробурчал Рюмшин, — не пустит, вот увидишь.
На Границу опустилась ночь.
Небо сегодня не было звездным, как вчера ночью. Его заволокло бугристыми, тонкими облаками, казавшимися совсем черными в темноте. От этого небосклон напоминал свод огромной пещеры.
Тут, у реки, не было уже привычной нам пограничной тишины. В нескольких десятках метров шумел Пяндж.
Танк расположили по эту сторону системы, на небольшом пятачке, где от пограничной тропы, являвшейся одновременно и дорогой, по которой можно было добраться к мосту, отходил короткий, но широкий дорожный «аппендикс», заворачивавший на переправу.
Машина оставалась открытой и по расписанию выполняла функции прожекторного поста. С определенной периодичностью танкисты включали фонарь на танке, подсвечивая им мост и ограниченную прилежащую к нему территорию берега.