– Что здесь происходит? – через секунду после того, как чайная ложка на столе, за которым сидел Еремин, подпрыгнула в стакане от удара по столу, открылась дверь, и Лузгин, на ходу снимающий пальто, окатил своего коллегу ледяным взглядом.
– Как вы быстро управились, Леонид Павлович! – Еремин поразительно изменился в лице и этот факт не ускользнул от внимания арестованного.
Адъютант повесил верхнюю одежду в шкаф, после чего с нотой раздражения обратился к коллеге:
– Позволите?
Еремин быстро поднялся со стула и передислоцировался ближе к дивану, чтобы уступить место хозяину кабинета и громко доложить:
– Арестованный Горянский. Федор Дмитриевич. Лингвист. Этапирован из Одессы.
– Не лингвист. Я филолог. Эта наука гораздо шире, – без стеснения поправил подследственный.
В интонации Еремина сквозила некоторая нота смущения. Этого этапа они с Лузгиным ждали уже который день, причем, ему, Еремину, в тактике дознания была отведена роль второстепенная. Лузгин составил перечень вопросов, детально пояснил начинающему дознавателю, как они будут выводить подозреваемого на чистую воду, и почему не следует давить на одесского интеллигента.
Отправившись в Кронштадт, к Завадскому, Леонид Павлович обратил внимание на застрявшую в снегу тюремную карету, долгое время колебался, и всё-таки приказал кучеру с половины пути возвращаться назад в отделение. Интуиция не подвела адъютанта. Это была та самая карета, которую они ждали.
– Еремин… – Леонид Павлович подвинул в его сторону чернильницу и письменный прибор. – Будете вести протокол.
Разительная перемена в поведении молодого дознавателя удивила и несколько даже обрадовала Горянского, да и человек в желтой перчатке вел себя совершенно иначе.
– Лузгин. Леонид Павлович, – представился адъютант, что вообще для арестованного стало полной неожиданностью. Те полицейские и жандармские чины, в руки которых ему довелось попасть в Одессе, такой манеры не имели. – Мне нужно в деталях исследовать обстоятельства вашего дела.
– Да, да… Я уже понял… Вы тут главный… – смиренно сказал филолог, поправляя аккуратно сложенный на коленях шарф.
– Георгий Саввич… – Лузгин, перелистывая страницы дела, не отрывался от текста.
– Да, Леонид Павлович, – Еремин изобразил на лице полное внимание.
– Будьте так добры… – Лузгин перевернул следующую страницу. – Принесите чайку.
Еремин молча положил перо и направился к двери, где вынужден был удивленно обернуться, услышав вслед еще одну фразу:
– Три стакана, пожалуйста. И сахару не жалейте. Вы вприкуску чай пьете?
Такое же удивление испытал Горянский, когда не сразу понял, что этот вопрос был адресован ему.
– Вы себе не представляете, господин дознаватель, с чем имеете дело…
Ближе к ночи филолог, которого Лузгин отпоил чаем и накормил кровяной колбасой, принесенной Ереминым из лавки неподалеку, уже не только пришел в себя, но и вел дискуссию, изменив своему правилу. В Лузгине он впервые за долгое время нашел достойного собеседника.
– Просветите может быть?
– Да, я поддался мгновенной и необоснованной слабости. Пошел, как слепая лошадь, на поводу у моды, если хотите… Так себя ведут безусые юнцы…
Лузгин делал вид, что читает протоколы допросов арестованного и постоянно кивал ему в ответ, чтобы не прервать этот порыв откровения.
– Я ведь работаю с этими юнцами. Я ежедневно слышу, чем они живут, какие мысли бродят в их головах. Да разве столько студенты? А журналисты? Адвокатура?
Адъютант поднял голову и оторвал взгляд от папки, в которой он нашел ответы на многие свои вопросы.
– Неужели цареубийство разрешит все вопросы этой публики?
– Такое есть мнение, да… Двадцать четыре года! Четверть века! Четверть века для страны потеряны! – филолог для себя решил, что если обозначит мотивы своего поступка, то это в какой-то части облегчит его участь.
– Уж так и потеряны… – Лузгин пытался побороть в себе усталость, а одессит только вошел в раж. – Одно то, что крестьяне свободу получили…
– И что же, что? Сколько поместий разорилось? – парировал Горянский.
– Вы бы сделали иначе?
Арестованный задумался, перебирая руками шарф:
– Освободил бы. Но и разорений тоже не допустил. Хорошо… Если такая свобода – благо, то почему то там, то здесь бунтуют крестьяне? Царь не ищет ответов. Он назначает генерал-губернаторов, верных ему до корней волос. А что делают те? Только давление, только жесткое давление. Выслужиться. Всех к ногтю. Тут же доложить и искать милости. Как же вы не видите?
Лузгин двумя пальцами прижал внутренние уголки глаз – у него неожиданно случился приступ головной боли. Конечно, слова арестованного филолога для адъютанта новостью не являлись. Что уж тут говорить, если крамольные слова в адрес императора звучали даже из уст некоторых героев турецкой войны.
Найти заговорщиков, готовых к отчаянному действию в такой густой заварке из недовольства, сатиры и роптания сейчас представлялось капитану второго ранга затеей малоперспективной. Ну, попался этот странный, немного наивный в своей романтичности литератор на организации подписки на сбор денег для покушения. Таких литераторов, действительно, много. Стало модно не только критиковать царя, но и призывать к возмущению, к протесту. А что же Третье отделение? Этим вопросом Лузгин задавался каждый день. На всю Россию – семьдесят шесть чиновников, погрязших в бумагах, рапортах и доносах.
– Допустим, что ваш план удачно свершился. Подчеркиваю – допустим. Каков будет ваш следующий шаг? – взгляд Лузгина выражал искреннее любопытство.
Филолог принял расслабленную позу, глядя в потолок и после глубокого вдоха ответил:
– А я не знаю. Для этого есть светлые умы, которые знают, как поступить. На своем месте я сделал все, что мог.
– Федор Дмитриевич… А вас не посещали опасения, что неуправляемая империя может просто погибнуть под собственным весом? – если бы Лузгин понимал, каковы конечные цели заговорщиков, то можно было бы развить еще одну ветку расследования – от обратного, в поиске тех, кому это нужно.
– Посещали. Но, разве такого рода потрясения не есть фундамент для прогресса? Посмотрите… Уж скоро сто лет стукнет, как Бастилия пала. И какой рывок сделала Франция! Какое развитие искусств, наук, какое вдохновение!
Еремин усердно скрипел пером, конспектируя речи Горянского, и записи эти уже никак не представляли собой протокол, скорее – интервью прогрессивного интеллигента.
– А как же армия? Как быть с внешними врагами? – капитан, мысливший всегда категориями логическими, стройно укладывая причинно-следственные связи в цепь событий, недоумевал, насколько далек профессор от реальности и вместе с тем, насколько он увлечен своей идеей.
– Боже мой! Как же вы слепы! – всплеснул руками Горянский. – Поезд пошел под откос? Его взорвали! Думаете, здесь без них не обошлось?
Очевидный оптимизм филолога доставил адъютанту некоторое разочарование. Профессору грозит если не виселица, то каторга, а он с таким умилением восторгается случившимся.
– Внешние враги перестанут быть врагами, как только увидят, что Россия стала на правильные рельсы реформ. Зачем им на нас нападать, если мы не будем представлять угрозы? И будет мир, будет развитие, будет хлеб для всех! – эмоционально продолжил филолог.
– А зачем им сильная Россия? – Лузгин поймал себя на мысли, что военный и интеллигент никогда не придут к общему знаменателю.
– А за тем, что когда мы выйдем из своего дремучего леса, мы сможем стать им не только друзьями, но и компаньонами! Как много нужно сделать, и сколько лет нам понадобится, чтобы сделать это самим…
Через минуту обдумывания услышанного, Лузгин решил этот бессмысленный спор прекращать. В конце концов, задача перед ним стоит предельно понятная и простая – докопаться до истины, найти тайных заговорщиков.
– М-да… очевидно, что существует общественное недовольство, и оно принимает агрессивные формы, если такие люди как вы, Федор Дмитриевич, решаются на подобные действия. Отставим в сторону утопические идеи и вернемся к нашему делу…
Еремин достал чистый лист бумаги, приготовившись заполнять протокол по форме.
– Из ваших показаний следует, что по организованной вами подписке на сбор денег удалось собрать полторы тысячи рублей. Я не ошибаюсь? – Лузгин извлек из папки исписанный лист и отложил его в сторону.
Филолог тут же сник. Адъютант слишком резко вернул его в реальность.
– Федор Дмитриевич… Вы производите впечатление человека не только образованного, но и здравомыслящего. Давайте взвесим ваши шансы на оправдательный приговор.
Во взгляде профессора появилась надежда.
– Их нет… – Лузгин взглянул на арестованного с сочувствием. – Если только мы не представим дело следующим образом…
Еремин перестал записывать, понимая, что сейчас беседа проходит в неофициальной манере.
– Моё предложение состоит в следующем… – Лузгин достал папиросу и неспешно закурил. – Сейчас вы искренне и подробно рассказываете мне, кому, с чьей подачи вы передали деньги.
Горянский слушал каждое слово капитана. Впервые ему поступило предложение не выбрать способ своей гибели, а получить свободу.
– Мы проверяем ваши показания…
Казалось, сердце филолога сейчас разорвется, настолько красным стало его испещренное старческими морщинами лицо.
– И если окажется, что вы были со мной честны, если окажется, что ваши слова – правда и я найду этих мерзавцев, то мы с Георгием Саввичем…
Лузгин красноречиво взглянул на коллегу, который смиренно кивнул в ответ, совершенно не понимая, что сейчас скажет капитан.
– Мы с Георгием Саввичем попытаемся обставить дело так, будто вы были агентом Третьего отделения в Одессе.
Горянский шарфом промокнул выступившую на лбу испарину:
– А как же я потом вернусь? Это же… Как я людям буду в глаза смотреть…
– В противном случае вы не вернетесь домой никогда. Учитывая ваш почтенный возраст и состояние здоровья… Думаю, любой приговор можно будет считать смертельным.