Обычно холодные серые глаза камер-фурьера светились такой надеждой и признательностью, что Лузгин вынужден был всерьез задуматься, как помочь пожилому служаке провести последние годы своей дворцовой карьеры на южном берегу Крыма:
– Обещаю, что похлопочу. Это в моих силах…
– Вот, не ошибался я в вас, Леонид Павлович, – улыбка тронула тонкие губы старшего камер-фурьера, и он достал из внутреннего кармана прошение о переводе. – Или, может, на кого другого написать, повыше? Что посоветуете?
Лузгин взял листок бумаги, исцарапанный пером, прочел его и уверенно ответил:
– Прошение не понадобится, дорогой Матвей Маркович… Все сделаем в приказном порядке. Только не время сейчас… Давайте весной, а? Вот справимся с делами во дворце и обещаю – в апреле уже будете приборы в Ливадии пересчитывать.
Отложенная мечта, конечно, оптимизма Фарафонтову не добавила. С другой стороны – старший камер-фурьер отлично понимал: подай он прошение от своего имени, без всякого покровительства, шансов на то, чтобы сменить Петербуржские туманы на черноморский бриз, будет минимум. Куда ему тягаться с теми пронырами, что имеют протекцию.
И вот теперь, пребывая в надеждах о светлом будущем, Фарафонтов который день подряд со свойственной ему основательностью проводил каждое утро по нескольку часов у черного входа. Он здоровался с каждой прачкой, с каждым полотером, потом оценивал их внешний вид и следил, не топорщатся ли карманы.
Осмотр помещений дворца, который сделал Еремин (Фарафонтов был у него гидом) совершенно ничего не дал, кроме возникших тревожных слухов. Для очистки совести Лузгин попросил старшего камер-фурьера, служившего при императорской семье уже не один десяток лет, посмотреть за приходящими в хозяйственную часть. Капитана интересовало, кто идет на службу со свертками, сумками или мешками. Отдельно был организован досмотр всех коробов и корзин от поставщиков двора Его величества и всяких посылок, доставляемых курьерами. Переворачивали даже зелень и свертки с сырами прочей снедью, прежде чем отдать их на кухню, что вызывало бурю возмущения у кухмейстеров и кондитеров.
– Мое почтение, Матвей Маркович! – плотник Стёпка Батышков, парень видный, с густой шевелюрой и плотной бородой, быстрым шагом, почти бегом, прошел в ворота. – Что это вы тут торчите который день?
– Порядок навожу… камер-фурьеров своих гоняю. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не опоздал! Гофмейстер выговор мне сделал. А чего мне за них отвечать? – Фарафонтов окинул столяра взглядом. Ничего лишнего. Карманы плотно прилегают, руки свободны. На пуговице, по последней моде, висит небольшой узелок с едой для обеда.
– Так застудишься, Матвей Маркович! Хоть бы внутри стоял… – сердобольный столяр широко улыбнулся, обнажив ровные белоснежные зубы.
Табаком Стёпка не баловался, спиртным от него никогда не пахло, да и работа у него спорилась: Батышкову два раза говорить было не нужно. А уж, как полировал, стервец! Любой лак после его руки становился, словно зеркало – блестел отсветами, и можно было рассмотреть себя, будто в зеркале. Статный и остроумный, Степан стал желанной мишенью для многих барышень, служивших во дворце, но попытки их обратить на себя внимание оказались безуспешны – столяр вел себя во отношении слабого пола сдержано. Тем более, что старший вахмистр Гуляев прочил ему свою дочь Прасковью – красавицу и умелицу.
– Продрог уже… – Фарафонтов, потирая покрасневшие на холодном ветру руки, хлопнул Стёпку по плечу. – Пошли, сил моих уже нет…
– Так, а всех посчитал? – сквозь смех произнес Стёпка, замедлив шаг, чтобы пропустить вперед закоченевшего камер-фурьера.
– Всех, всех… – у Фарафонтова уже зуб на зуб не попадал.
«Ну ничего… Еще немного, и в Ливадию…» – Матвей Маркович в красках представил себе свой любимый угол пляжа, где волны, разбиваясь о валун, раскидывали брызги и пену на несколько метров вокруг.
– Там тебе, Степан, задание будет. Стол красного дерева в кабинете Его величества полировать. Мои охламоны вчера на него графин уронили. Хрусталь к чертям, на коврах вода, стол изодран осколками. Ну как их после этого не казнить, а?
– Не переживай, Матвей Маркович! Будет стол как новый, я как раз, пасту вчера свежую принес, как знал, что тебе помочь нужно будет! Откладывай пока свою казнь! – Степан сегодня проспал, потому поторапливался и слова эти крикнул старшему камер-фурьеру, убегая вниз по лестнице, ведущей в подвал, где под караульным помещением находилась плотницкая.
«Гуляев не дурак, что Степку за Прасковью сватает, с таким девка не пропадет, и руки откуда надо растут, и голова на месте…» – Фарафонтов дышал на руки, пытаясь совладать с мелкой дрожью, напавшей на него от холода.
«Нет, хватит уже… Сколько можно… Ничего не нашли, ничего не носят, ничего не будет… Надо бы капитану успокоиться…» – наслаждаясь теплом, старший камер-фурьер отправился восвояси, наводить порядки в сложном дворцовом хозяйстве.
Степан же, резво скинув не по погоде легкое пальтишко, взялся за ревизию своего плотницкого ящика, где, согласно его привычки, инструмент должен быть разложен идеально настолько, что даже при резвом шаге не издаст ни звука. Для себя Степан Батышков дано определил, что как бы там ни сложилось, он не пропадет. Самое его большое богатство – это сильные руки, четкий глазомер и умение быть невидимым для хозяев. Был Степка, оторвиголова, да весь вышел, а на том месте, где он беззвучно работал – чистота идеальная, да полировка первоклассная, достойная дворца Его императорского величества. Слава о его полировке пошла еще с того времени, как его взяли плотничать на императорскую яхту.
– Да сейчас, сейчас… Запоздал, не видите, что-ли… Идите, не ждите, мне все равно в другую сторону! – громко сказал Степан двум остановившимся в дверях плотникам, что сегодня работали с ним в одну смену. – Сейчас… Идите, а то достанется на орехи…
Махнув рукой, пожилые мужики развернулись, задев стену доской, которую нужно было оттащить на чердак, чертыхнулись, да и отправились работать.
Проводив их взглядом, Степан взялся за ручку плотницкого ящика, потрусил его так, чтобы убедиться в полной беззвучности, после чего, удовлетворенный результатом, подошел к своему сундуку, стоявшему вдоль стены возле колонны. Крышка не издала ни малейшего звука, из сундука пахнуло застоявшимся воздухом, насыщенным неприятным запахом пота и затхлости, исходившим от грязной одежды, которую Батышков складывал туда после рабочего дня для последующей стирки.
Аккуратно развязав узелок с обедом, который столяр принес, привязанным к пуговице пальто, плотник извлек оттуда около фунта динамита и, прислушиваясь к посторонним шумам на лестнице, осторожно уложил его под грязные вещи, где на дне сундука покоилось уже почти два пуда взрывчатки.[32][33]
С каждым днем Батышков приближался к своей цели – два с половиной пуда динамита, которые должны были пробить не только потолок над плотницкой, но и разворотить караульное помещение вместе с гвардейцами, а затем силой взрыва пробить перекрытие, служившее полом в желтой столовой. Дело оставалось за малым – отследить тот момент, когда император там окажется для обеда, который у него, согласно заведенному ритуалу, длился сорок минут.
Поднимаясь по широкой лестнице, застеленной синей ковровой дорожкой, Степан Батышков очередной раз размышлял об убойной силе заряда. Сводчатый кирпичный потолок мастерской мог существенно погасить ударную волну, стоит попробовать взрывом разрушить саму колонну. Было бы время – пронес бы еще хотя бы пуд, но, во-первых, тайная лаборатория не успевает изготавливать динамит в нужных количествах, а во-вторых, во дворце началась какая-то тревожная суета. Фарафонтов водил ревизоров по всем подсобкам, даже к прачкам заглянули. Благо, проверяющий оказался парнем брезгливым, и открывать попахивающий сундук не стал, лишь почему-то красноречиво покосившись на его хозяина.
«Еще неделя-другая, и может быть поздно… Нужно поторопиться…» – плотник поднялся на второй этаж юго-западного ризалита Зимнего дворца и, по привычке не издавая лишнего шума, прошел длинным коридором, где его с нетерпением уже ожидал камердинер.
– Слава богу, наконец-то… У тебя есть час, пока Его величество отсутствует… – камердинер провел Степана в рабочий кабинет Его величества, и показал круглый стол, для бумаг, поцарапанный осколками хрусталя.
– И всего-то? – Плотник поставил свой ящик на мягкий ковер, заглушавший звуки шагов и провел кончиками пальцев по краю крышки. – Меньше часа…
– Очень хорошо. Приступай, а я через четверть часа вернусь… – камердинер, удовлетворенный заключением Степана, для себя отметил, что Фарафонтов был прав, когда настоял, чтобы именно Батышков занялся этим делом.
До сих пор Степану не приходилось бывать в этом кабинете и, оставшись в одиночестве, он потратил некоторое время на изучение богатой обстановки.
Основательное, круглое кожаное кресло на четырех ножках, было уже далеко не новым, о чем свидетельствовала вмятина на том месте, где годами сидел Его величество, работая за столом, уставленном маленькими портретами членов императорской семьи. На видном месте, установленный напротив стола, притягивал к себе внимание мраморный бюст покойного наследника, Великого князя Николая Александровича. Все стены и колонны увешаны картинами. Разными, в овальных и прямоугольных рамах. Пейзажи, портреты. Многих их этих людей Степан не узнал, его взгляд зацепился только за изображение покойного императора Николая Первого и здравствующей императрицы Марии Александровны. Книги, на полках много книг.
Вся обстановка говорила о том, что это место предназначено не только для сосредоточенной работы, но и для помощи хозяину сохранить воспоминания, лишний раз повидаться с нынче покойными и здравствующими родственниками. Может быть, спросить у них совета. Может быть, попросить прощения…