– Я крайне разочарован, Георгий Саввич… – генерал, опираясь на стол кулаками, расставил локти, от чего его синий мундир вздыбился под эполетами с инициалами правящего императора, а верхняя пуговица, казалось, вот-вот сорвется с нитки и отстрелится, словно пуля.
Дрентельн, издав на выдохе тигриный рык, поднялся со своего кресла с высокой спинкой, прошитой нитями крест-накрест, заложил руки за спину и сделал несколько шагов в направлении своего подчиненного. Спустя несколько секунд, окинув Еремина взглядом с головы до ног, генерал будто передумал, сдержал какие-то слова, готовые сию секунду вылететь из-под его пышных седых усов.
Взгромоздившись опять на кресло, Дрентельн взял в руку карандаш и принялся его вертеть пальцами правой руки, словно иллюзионист. Взгляд его, полный суровости и напряжения, следил за деревянной палочкой до тех пор, пока пальцы не запнулись в этой лихой карусели. Неудачу в жонглировании генерал компенсировал резким движением, сопровождавшемся хрустом поломанного карандаша.
Капля пота добралась уже до поясницы Георгия Саввича Еремина, старшего дознавателя Третьего отделения Его императорского Величества личной канцелярии.
– Капитан второго ранга Лузгин… – обычно красноречивый и эмоциональный Дрентельн выговаривал слова медленно, оставляя себе время на обдумывание следующей мысли. Впервые ему, генералу и жандарму, приходилось пребывать в такой щекотливой ситуации, где на кону стояла не только карьера, но и честь его подразделения.
– Ваше высокопревосходительство… – Лузгин, занимавший ближнее к генеральскому столу место, поднялся и кивнул головой.
Продолжавший истекать потом Еремин пришел в совершенное напряжение. Во-первых, Лузгин никогда не надевал свой мундир, всегда прибывал на службе в гражданском. Во-вторых, за все время службы капитана в отделении, он ни разу не проявлял настолько подчеркнутого уважения к генералу. Их отношения всегда были образцом сухости и официоза. И третье – Георгий Саввич сейчас чувствовал себя по другую сторону баррикад, будто генерал и капитан играли постановку, и не факт, что ему, Еремину, не была отведена в ней какая-то действующая роль.
– Садитесь, Еремин! – жест генерала указал на дальний от него стул.
Георгий Саввич не соразмерил вес мебели и издал о натертый до блеска паркет неприятный, скрежещущий звук, от которого генерал вынужден был поморщиться.
– Вы, Леонид Павлович, можете пояснить причины столь явного провала в ходе расследования? Вот это всё… – генерал от возмущения не мог подобрать правильное слово и завершил свою мысль обобщающим жестом обеих рук.
– Разрешите доложить? – Лузгин, немного наклонившись вперед, взял в руки коричневую кожаную папку и открыл ее, переложив внутри лист бумаги исписанной стороной к себе.
– Докладывайте… – в руках генерала появился следующий карандаш.
– Спустя три месяца службы в отделении, по требованию Его Высочества Великого князя Константина, я составил детальную пояснительную записку о ходе следствия, которая уже передана для рассмотрения Его Высочеству.
Генерал Дрентельн сам еженедельно и в красках докладывал Великому князю о дознании, испытывая на себе его гнев и милость, отвечал на вопросы и просил содействия в некоторых вопросах. При этом несколько раз на аудиенциях присутствовал с ним и Лузгин, в миссию которого входило вовремя давать справочную информацию и детализировать некоторые подробности, которые мог упустить генерал.
Еремин же в этих словах сделал открытие, ответившее на многие его вопросы – почему капитан не отчитывается генералу, почему действует на свое усмотрение и последнее время вообще ни с кем не делится своими выводами и планами.
– Однако, Ваше высокопревосходительство, в моем докладе есть раздел, который я посчитал невозможным представить к докладу до тех пор, пока не будет получена ясность здесь, в нашем отделении.
Слова капитана «…в нашем отделении» вызвали у Дрентельна улыбку, которую ему едва удалось скрыть, а у Еремина следующий приступ потения – до сих пор его коллега никогда не отличался любовью к политическому сыску и жандармам.
Кивок генерала, крутившего карандаш в руках, означал, что Лузгин может продолжать. Оба внимательно следили за каждым движением мышц лица Еремина, уже интуитивно ощущавшего себя подсудимым.
Конечно, капитан не мог себе позволить экспромтов в таком щепетильном деле. Прежде чем с санкции Дрентельна был устроен этот спектакль, адъютант доложил ему о своих выводах и предъявил аргументы.
– Георгий Саввич… У меня есть несколько вопросов, которые мне необходимо задать, чтобы совершенно исключить ошибку. Я буду признателен за искренность…
– Это допрос, Ваше высокопревосходительство? – Георгий Саввич нервным движением расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, дернув ее пару раз с несоизмеримо большим усилием.
Генерал промолчал, лишь вопросительно подняв брови в адрес докладчика.
– Господин Еремин… Поясните пожалуйста, что вас подвигло на убийство литератора Горянского Дмитрия Федоровича… – голос Лузгина звучал ровно, спокойно, будто речь шла о краже ватрушек из лавки на набережной.
Внешне Георгий Саввич сохранил полное самообладание, но внутри у него похолодело, ноги стали ватными, а неприятное головокружение заставило прищурить глаза:
– Как вы смеете, капитан… что за чушь? Как только правда восторжествует, мы будем стреляться!
– Непременно, Георгий Саввич, непременно… У меня есть опыт, и, как видите, стою перед вами… – ответил Лузгин, перевернув страницу в своей папке, а Дрентельн улыбки уже сдержать не смог – в один из редких моментов откровения Великий князь Константин как-то пожаловался ему на своего отчаянного адъютанта, чуть было не провалившего своей дуэлью целую международную комбинацию.
– Перед тем, как вы определитесь с оружием… – Лузгин демонстративно медленно разглядывал свои записи, дав возможность генералу оценить реакцию Еремина. – Я хотел бы знать… Да, вот… Я хотел бы знать, Георгий Саввич, за какие такие заслуги вы прошлой осенью великодушно отпустили студента Тимофея Нестрецова, задержанного за распространение прокламаций в Императорском университете?
– Его оговорили… Я опрашивал профессоров, и те отозвались о Нестерцове крайне положительно… – Еремин едва заметно опустил голову и понизил голос, что означало крайнюю степень сосредоточенности.
– У меня другие данные, Ваше высокоблагородие. – Лузгин достал бумагу, которую передал генералу для прочтения. – За студента Нестерцова Тимофея хлопотал ротмистр Ивантеев. Показания, отобранные у него сегодня утром, находятся перед вами.
Георгий Саввич даже не догадывался, насколько бледным стало его лицо, из-за чего его подкрученные усы казались еще более темными.
– Еремин от благодарности за услугу отказался категорически со словами «сочтемся еще», – продолжил Лузгин, обратившись к генералу. – Нестерцов – это пасынок ротмистра Ивантеева. Старший сын его нынешней супруги, именно поэтому у них разные фамилии и великодушный шаг дознавателя не мог вызвать никакого подозрения.
– Все в материалах дела этого… – Еремин показательно запнулся. – Нестерцова.
– Каким-то непостижимым образом Ивантеев именно в день прибытия этапа из Одессы, когда Горянский начал давать показания, ночью сам сменил караульного и лично… лично заступил на вахту, – Лузгин сделал паузу.
Торжествующий и разъяренный одновременно, взгляд генерала подразумевал для Еремина если не четвертование, то, как минимум, казнь через повешение:
– И кого же ротмистр впустил ночью в тюремный коридор и снабдил ключом от восьмой камеры, где содержался Горянский?
В воздухе повисла пауза. Еремин смотрел в пол, генерал сверлил взглядом предателя, а Лузгин перекладывал бумаги, глядя в папку.
– Ваше высокопревосходительство… ротмистр показал, что господин Еремин вышел из камеры через пятнадцать минут. Посторонних шумов он не слышал. Уже не важно, видел ли ротмистр повешенного заключенного в окошко после того, как закрыл дверь ключом. Он молчал до сегодняшнего дня. Говорят, его благоверная женушка бросила… С него-то что… Взятки гладки. Он приказ выполнил, камеру дознавателю открыл, потом закрыл, а судьба пасынка его теперь не тревожит, похоже.
– Эх, бабьё… Все беды от них… – тихо произнес Еремин, поправляя рукав прилипшей от пота рубашки.
– Эпизод номер два! – Лузгин обратил внимание, что Еремин пребывал в расстроенных чувствах и уже не противоречил. – Минный класс в Кронштадте.
– Интересно, интересно… – генерал придвинулся ближе ко столу. Час назад капитан ему докладывал только о ротмистре.
– Несколько дней назад я преднамеренно оставил на своем столе выполненный от руки схематический рисунок запала конструкции поручика Дрейера. Вот эта схема, Ваше высокоблагородие… – Лузгин подошел к генералу и положил перед ним на стол наспех выполненный рисунок с комментариями ниже.
Происходящее для Георгия Саввича теперь уж очень напоминало судебный процесс, где Лузгин выступал в роли обвинителя, а генерал выполнял обязанности присяжного.
«Вот кого нужно было Дворнику отдать… Эх, знал бы где упадешь, соломки б подстелил…» – Еремин с ненавистью посмотрел в спину капитана, да так, что тот вынужден был обернуться:
– Вы понимаете, о чем пойдет речь, коллега?
– Не понимаю. Из всего, что вы тут наговорили, любой начинающий адвокат сделает себе карьеру и станет знаменитостью. Продолжайте, если есть, что сказать… – Еремин совладал с собой, и голосу его вернулась прежняя твердость.
– Кстати, не пытайтесь бежать, за дверью караул… – генерал Дрентельн впервые прервал адъютанта, – продолжайте…
– Ко мне в кабинет, Ваше высокопревосходительство, коллеги заходят крайне редко. Они считаю меня нелюдимым, и в некоторой степени сторонятся. Однако, не все так плохо. Я прикрыл записи под чертежом краем папки, на которой лежало перо. Прочитать мой конспект, не нарушив положения его – невозможно. Каждый раз, когда ко мне заходил кто-то из коллег, я под любым предлогом оставлял его в кабинете в одиночестве на несколько минут. Гостей у меня за два дня испытаний было пятеро. Попов, Тихий, Красильников и Желудев к папке не прикасались.