, чтобы и боли ей не доставить, и не дать саням застопориться на мостовой.
– Наконец-то, Леонид Павлович!
Капитан второго ранга Федор Сергеевич Гурьев, куривший на улице уж которую папиросу, встретил Лузгина у входа в офицерский флигель, гостеприимно распахнув руки, будто и не произошло ничего трагического.
Теперешнее положение дел доставляло начальнику минного класса множество хлопот, заставляло писать бесчисленные рапорты и отчитываться на ковре у генерала. Справедливо рассудив, что от него самого тоже многое зависит, Гурьев решил, что должен принять деятельное участие в поиске правды, тем более, что речь шла и о чести мундира. Одно дело – когда запалы пропали по разгильдяйству, по его, командира, халатности, а другое – если злоумышленник имел четкий план и минный класс оказался лишь его частью.
– Ваше справедливое отношение к делу вызывает уважение, Леонид Павлович, – Гурьев увлек адъютанта в сторону первого подъезда. – Вы могли бы подойти формально, и я повторил бы судьбу Завадского. Кстати, как он?
Лузгин поежившись, поспешил не ответить, а пройти внутрь помещения.
– За него не переживайте. Отпущен. Отъедается в Петербурге, но к службе приступит попозже. Это в интересах следствия.
– Да, да… Понимаю… Преступник не должен знать о том, что неоправданно задержанный офицер на свободе, это абсолютно логично, – Гурьев смущенно сжимал свою ладонь. – Значит ли это, что я вне всяких подозрений?
– Именно так, Федор Сергеевич. У вас алиби железное, да и фактурой вы на того плотника никак не похожи, – Лузгин красноречиво окинул взглядом долговязую фигуру начальника минного класса. – Почему телеграмма от вас?
– Естественно, я доложил военному губернатору о происходящем в течение тридцати минут после вашего отбытия и он распорядился содействовать во всем и докладывать о каждой мелочи.
Гурьев, отстранив полицмейстера, охранявшего вход в ту квартиру, что располагалась справа на первом этаже, продолжил свою речь:
– И вице-адмирал Казакевич, как только ему доложили о случившемся, приказал мне отбить телеграмму. Между нами, как мне кажется, установился контакт, весьма нужный для пользы дела…
Начальник минного класса чиркнул спичкой, и пока она горела, успел подойти к камину и зажечь фитиль почти догоревшей свечи.
Сняв одну перчатку, адъютант осмотрелся.
– Его превосходительство распорядился полицмейстеру ограничить допуск в помещение, затушить печь и камин, после чего – напустить холодного воздуха в квартиру, чтобы вы могли провести следственные действия с телом. Всё в нетронутом виде. Так что… – Гурьев поднял подсвечник над головой, чтобы осветить маленькую комнатушку. – Явное самоубийство. Стрелялся в сердце.
– Опрометчиво… Следственные действия проводятся не только с трупами. Хоть не наследили? – Лузгин рассчитывал согреться, но открытые окна не оставили ему такого шанса. – Между тем, в телеграмме указано, что у вас «найдены четыре запала и труп». Значит, вы проводили обыск?
Взгляд Лузгина свидетельствовал о его явном недовольстве, а голос был настолько официальным, что Гурьев тут же расстался с мыслью, что между ними установился какой-то общий язык:
– Неужели у меня была бы необходимость вызывать вас, если бы не запалы? У нас раз в год кто-то стреляется. Здесь случай неординарный, согласитесь.
Лузгин молча кивнул, не глядя на собеседника, и углубился в осмотр помещения.
Через довольно узкую дверь из парадного можно было попасть в прихожую, где в углу слева располагался камин, выложенный самой дешевой плиткой. Кроме вешалки и легкой этажерки, уставленной книгами, в первой комнате не находилось ничего достойного внимания. Никаких кружевных салфеток, картин на стенах, вазочек или любых других предметов, свидетельствовавших о том, что здесь присутствовала женская рука, взгляд Лузгина не обнаружил.
– Покойный проживал один… Здесь две комнаты, насколько я понимаю? – констатировал адъютант.
– Абсолютно верно. Неженатым офицерам больше не положено. Между этой квартирой и соседней есть сообщение, но проход закрыт шкафами с обеих сторон. Простенок закладывать не положено, квартиры казенные.
– А где запалы нашли? – Лузгин, несмотря на холод в помещении, снял фуражку.
Гурьев, нисколько не изображая из себя триумфатора, за пару шагов подошел к угловому камину и вытащил из поддувала металлический ящик, в котором в аккурат уложились четыре деревянные коробочки запалов конструкции Дрейера.
– Как только полицмейстер их обнаружил, было доложено по инстанциям и в течение получаса отбили телеграмму.
– Как думаете, давно он их здесь хранил? – поинтересовался Лузгин, но не для того, чтобы подтвердить свои не сложные умозаключения, а скорее, чтобы не оставлять Гурьева за бортом расследования.
– Я так не думаю. Последние дни стоит сильный мороз. Квартира отапливается двумя каминами. Этим и тем, что в дальней комнате. Всё же, это было бы неудобно – топиться с одной трубы.
Адъютант наклонился над камином, пощупал дрова, аккуратно сложенные колодцем и готовые к розжигу, после чего констатировал:
– Его давно не разводили. Он абсолютно чистый, И вот, смотрите… Дрова сыроваты были, и вот в этих местах, – Лузгин пальцем указал на сизые разводы, которые переползли с одной березовой чушки на другую, – они заплесневели. Плесень образовалась уже здесь, в камине. Обратите внимание, что поленницу давно никто не тревожил.
Осмотрев с пристрастием находку, адъютант удостоверился, что взрыватели боеспособны и проследовал дальше, забрав у своего спутника подсвечник.
Узкий, непропорционально высокий коридор, в конце которого виднелся один из оконных проемов, освещенных полной луной, полосой холодного света указывал путь в следующую комнату.
– Главный предмет внимания находится за углом справа, – предусмотрительно заметил Гурьев, вызвав у Лузгина череду мыслей, которые тот не захотел высказать вслух. Нет помощника хуже, чем инициативный профан. Уже везде был, уже все посмотрел, ко всему прикоснулся.
– Опустите свечу…
Адъютант, присел на корточки, так, чтобы детально рассмотреть картину.
Правильные черты лица, не искореженные предсмертной гримасой, светлые волосы… Тело лежит на спине, ноги широко расставлены. Левая рука неестественно загнута назад и её ладонь находится под поясницей, а правая окинута в сторону и в кисти её покоится револьвер Смит-Вессона с шестидюймовым стволом. На расстоянии четырех пальцев влево от застегнутых пуговиц мундира – аккуратное пулевое отверстие. Под телом большая лужа крови.
– Посветите ближе!
Гурьев нагнулся, чтобы поднести подсвечник и тут же услышал глубокий выдох адъютанта, выражавший либо разочарование, либо негодование.
– Ммм-да… – многозначительно закончил адъютант, осмотрев покойного.
Гурьев, преодолев боли в пояснице, неистово мучавшие его последнее время, разогнулся, и почти шепотом спросил:
– Как понимать этот ваш возглас? Просветите, Леонид Павлович, я пребываю в недоумении.
– Это лейтенант Алексей Крапов. Федор Сергеевич, велите принести керосиновую лампу! Так работать не пристало. Две керосиновые лампы, три, сколько найдете… – Лузгин подавил в себе приступ раздражения.
Пока Гурьев отдавал поручения полицмейстеру, пока принесли керосиновые лампы, адъютант при свете единственной пребывавшей в его распоряжении свечи попытался осмотреться. Сервант с небогатым набором посуды, несколько ящичков для всяких мелких полезностей и пузырьки с лекарствами и микстурами, каждый из которых адъютант открыл и понюхал.
Платяной шкаф не являл собой образец военного порядка, особенно в той его секции, которую занимала гражданская одежда. Быстро вернувшийся Федор Сергеевич застал адъютанта за изучением его содержимого.
Не сделав пока никаких выводов, Лузгин переключился на остальной скудный и небогатый интерьер. Лейтенант явно не страдал от избытка банковских билетов.
Жилище холостяка могло о нем рассказать не слишком много. Дешевые обои, видавший виды диван, круглый стол на четырех ножках, стоявший между окнами, но смещенный вправо. Четыре стула… Стоп. Один под окном, три задвинуты под стол, который явно двигали.
Посветив свечей низко над полом, Лузгин обнаружил отпечатки ножек стола, и они не соответствовали его нынешнему положению.
– Вашблагородь… – комната одномоментно осветилась парой ламп, которые принес полицмейстер.
– Так и стойте, сюда не заходите! – скомандовал Лузгин. – Эту комнату осматривали?
– Никак нет, вашблагородь! Только окна открыл! – громко доложил полицмейстер.
– И хорошо… Дайте… – одна из ламп перекочевала в руки Лузгина, который поставил её на пол, после чего проверил барабан револьвера. В нем не хватало одной пули.
– Нусс… – адъютант тщательно ощупал карманы покойного и, удовлетворенный своей находкой, подозвал Гурьева. – Федор Сергеевич, подержите лампу… Спешно расправив сложенный в несколько раз листок, адъютант, напрягая зрение, попытался разобраться в этом неразборчивом, мелком почерке.
«Терпеть больше такого унижения не могу. Или с ней, или на том свете. Прощайте, друзья.»
Вопросительный взгляд Лузгина, брошенный на начальника минного класса, поставил того в тупик и Федор Сергеевич, тут же парировал:
– Я же говорю, самоубийство…
Адъютант, как обычно кивнув несколько раз, взял лампу в правую руку и принялся изучать обстановку.
– Федор Сергеевич, вы не находите странным, что записка во внутреннем кармане?
– Совершенно не нахожу, Леонид Павлович. Лейтенант пребывал в неуравновешенном состоянии. Кто знает, что у него было на уме?
– Не скажите, дорогой мой… – Лузгин продолжал светить себе, осматривая оконные рамы. – Самоубийство – дело публичное. Записка должна быть на видном месте, рядом с чернильницей. Вы видите чернильницу?
– Никак нет, Леонид Павлович… – тихо ответил Гурьев, будто пытался не отвлекать адъютанта от хода его мысли.
– Конечно. Она при входе на верхней полке этажерки. Внутрь там вставлено перо. Не удивлюсь, если и чернила там подсохли давно. Как думаете, пребывая в душевном волнении, имея перед собой заряженный револьвер, офицер, который не заботился о слое пыли в своем жилище… – Лузгин демонстративно повел пальцем по верхней грани дверцы шкафа, и на его желтой перчатке осталась темная грязная полоса. – Этот офицер, он перед тем, как стреляться, отнесет чернильницу на место?