– Что вы хотите сказать? – удивился Гурьев. Полицмейстер, замерший в дверях с лампой в руке в положении вокзального фонаря, тоже с интересом наблюдал за ходом мысли стремительно ворвавшегося в расследование капитана второго ранга из Петербурга.
– Еще не готов сформулировать… Сейчас. Гурьев перевесился наружу через оконный проем. – А двор, как я погляжу, почти глухой?
Торцом к офицерскому зданию стоял служительский флигель, но вход в него был с обратной стороны и все тропки шли в сторону арки в каменном заборе, до которой было метров тридцать от окна. В сторону этой же арки вела пара глубоких следов, начинавшихся от окна.
– Вот как бывает, Федор Сергеевич, если бы не свежий снег, я бы еще сомневался…
Лузгин, переложив лампу из одной руки в другую, подошел к соседнему окну, от которого начинались следы в снегу, и кончиками пальцев демонстративно приподнял короткий хвост веревки, привязанной к оконной ручке.
– Я имел сначала мнение по поводу того, что веревка была приспособлена для более плотного закрывания оконной рамы, все-таки она уже от старости рассохлась… Допустим, что веревка на углу рамы могла бы и перетереться… Но это – в летнее время. На зиму щели забивают всё же шнуром, чтоб не дуло. Но еще там внизу свежайшие следы. Слава Богу, что вы не догадались исследовать место снаружи. Что скажете, Федор Сергеевич?
– Пребываю в недоумении, – честно и быстро ответил Гурьев. – Уж просветите, если не все так безнадежно. Мне еще военному губернатору докладывать.
Лузгин внимательно посмотрел на срез веревки и еще раз, убедившись в своей правоте, покивал головой:
– Хотите знать?
– Непременно! – ответил Гурьев. – Поди прочь, охраняй вход, как предписано! – это было адресовано уже в сторону полицмейстера, собравшегося было немедленно покинуть квартиру.
– Погодите, милейший! – остановил его Лузгин. – Окна вы открывали?
– Так точно, ваше благородие! – отрапортовал служивый, вытянувшись в струну.
– Вспоминай, веревка была заправлена под закрытую раму?
Полицмейстер впал в ступор:
– Никак не припомню, вашблагородь! Тут жеж покойный… Я на носочках, на носочках…
– Ну, когда это окно открывали, оно легко подалось? – настаивал Лузгин.
– Пожалую, не очень… Так точно! Туго открывалось! Веревка была запущена под раму.
Удовлетворенный ответом полицмейстера, Лузгин его отпустил.
– Я решительно ничего не понимаю, Леонид Павлович, – Гурьев попытался сесть на диван, но тут же вскочил, рассмотрев при свете лампы предосудительный взгляд адъютанта.
«Твою ж мать!» – со стороны входа в квартиру раздался возмущенный возглас полицмейстера, который в темноте повернул в сторону нужного места и там задел ведро, издавшее в ночной тишине неимоверный грохот – «Виноват…».
Только дверь закрылась, Лузгин подозвал поближе своего невольного помощника:
– Посмотрите, Федор Сергеевич. Эта веревка имеет срез чистый и свежий. Совершенно не похоже, чтобы она служила какое-то долгое время и перетерлась в процессе… К тому же, длина среза позволяет ее выпустить наружу. Внешняя рама открывается на улицу, внутренняя, естественно, внутрь. Как думаете, для чего здесь это приспособление?
Гурьев лишь недоуменно покачал головой.
– Для того, Федор Сергеевич, чтобы внутреннюю раму закрыть, выпрыгнув в окно. Тот, кто застрелил лейтенанта, опасался, что звук выстрела привлечет соседей. Кстати, стрелять в сердце – тоже не типично для самоубийц. Могу понять, если ствол к виску приставляют, или в рот, к примеру… Не убедительно. К тому же, мундир совершенно не пострадал от пороховых газов. Убийца имел было несколько секунд, чтобы вложить во внутренний карман убиенного заранее подготовленную записку. После чего он привязал к ручке этот шнур, подвинул стол ближе к нужному окну, запрыгнул на подоконник, с помощью шнура закрыл раму, обрезал лишний хвост и спрыгнул вниз. Наружную раму закрыть было совершенно не сложно. Судя по времени телеграммы, лейтенант Крапов не явился на утреннее построение и его кинулись около семи утра. Пока открыли, пока разобрались, пока вы отбили телеграмму, прошел еще час. Можно предполагать, что убийство совершено в интервале со вчерашнего вечера и до шести утра.
– Выстрела, как ни удивительно, никто не слышал. Его сосед сверху вернулся в час ночи. Играл в собрании в карты. А семья напротив находилась в дальней комнате, так что, похоже, ваше предположение можно еще более ограничить в рамках, – Гурьев решился вступить в диалог, будучи уверенным, что не будет осмеян.
– Прекрасно. Я вам благодарен за уточнение. Не исключено – знай ночной гость Крапова о том, что он не будет услышан, мы бы с вами взрывателей не нашли, и дело выглядело бы как обычное самоубийство из-за разбитого сердца. А я, кстати, знаю предмет вожделений покойного, так что по сути своей, записка не так уж и далека от истины.
– Вы удивительный человек, господин Лузгин, – удивился Гурьев. – Скорость вашего мышления впечатляет.
Не обратив внимания на эти неуместные в данной ситуации дифирамбы, адъютант предпочел не сбиваться с хода своих мыслей, а лишь поднес руку к камину, что располагался в этой комнате и убедился, что он еще хранит остатки тепла, не смотря на открытое окно.
– Теперь у меня есть одна просьба. Мне нужен тот самый матрос, что нес вахту в день нашего с вами знакомства. Это сложно сделать сейчас?
Гурьев немного помедлил, но тут же, молча, вышел в коридор, чтобы дать полицмейстеру указание доставить подозреваемого, пребывавшего в соседней казарме. Только такой аргумент мог сдвинуть его с места по приказу военного.
Спустя минут десять матросик с заспанным лицом прибыл в распоряжение начальника класса в сопровождении полицмейстера.
– Руки, руки убери! – возмущался юноша, когда его буквально втолкнули в квартиру.
– Вашблагородь, по вашему приказанию матрос Полоскун доставлен! – отрапортовал полицмейстер. – Иди, грешник…
– Оставьте нас, пожалуйста, – скомандовал Гурьев.
В полумраке перед собой юный матрос Полоскун различил начальника минного класса, который после всех событий к нему явно не благоволил и того самого господина, из-за которого это все произошло. При этом, они стояли по разные стороны от трупа с револьвером в руке, лежавшего головой к камину в луже почерневшей уже крови.
Отходной путь в парадное перекрывал полицмейстер, приволочивший его почти силком. Даже боцман в казарме был вынужден отступить перед этим гигантом, обещавшим стереть того в порошок, если господа не увидят через минуту перед собой «этого вбивцу». Для парня дело принимало скверный, как он думал, оборот.
– Не я это! Не я! У меня свидетели есть! Мы вчерась полы в казарме шкоблили! Христом богом клянусь, спросите кого хотите! Не я!
Паренек забился в угол, скомкав в руке бескозырку. Он вообще бездыханное тело до сих пор видал только в гробу на отпеваниях, а тут – офицер на полу с дыркой в мундире.
– Отставить истерику, матрос Полоскун! – скомандовал капитан второго ранга Гурьев. – Рррняйсь! Срррно!
Парень, рефлекторно повинуясь команде офицера, выпятил грудь, принял руки по швам и замер.
Лузгин глубоко вздохнул, взял в обе руки по лампе и подошел к трупу:
– Смотри сюда, матрос Полоскун. Ты знаешь этого офицера?
Побледневшая за время пребывания на полу кожа мертвеца несколько обострила его черты лица, а свет керосиновых ламп, освещавших его по бокам, сделал отчетливо видимыми фиолетовые трупные пятна, явственно выступившие по краям ушей.
– Никак нет! Ваше! Высоко! Благородие! – в каждом слове матроса сквозило отчаяние. Будто от того, как он быстро и громко ответит, зависела вся его дальнейшая жизнь и свобода.
– Хорош орать, Полоскун… Весь флигель побудишь. Тебя как звать-то? – адъютант, наблюдая дрожь в руках юноши, решил того пожалеть и сменил тон почти на отеческий.
– Максимом. Максимкой величают.
– Слушай меня, Максимка… Сейчас ты напряжешь память и посмотришь на него еще раз внимательно.
Заставив себя наклониться над бездыханным телом, матросик все же без сомнения прошептал:
– Никак нет, вашблагородь… не знаю я его. Я тут второй месяц, откудова я могу знать?
Адъютант взял одну из ламп и удалился в платяной шкаф. Порывшись там совершенно не долго, Лузгин подошел к серванту, извлек из одного из ящичков нечто небольшое и вернулся к трупу, чтобы провести с ним несколько нехитрых манипуляций.
– А так?
Перед матросом лежал уже не офицер, а мужик в заячьей шапке, на верхней губе которого появились рыжеватые усы.
– Ох, провалиться мне сквозь палубу… – матрос от неожиданности опешил. – Дык этож тот плотник, якорь ему в…
Удовлетворенный своей смекалкой, Лузгин вернул на место шапку и довольно пышные накладные усы. У него уже не возникало вопросов, из какого театра лейтенант Крапов их получил.
– А вот это, – адъютант показал Гурьеву небольшой пузырек фиолетового стекла, – это клей для бутафорских усов. Пойдёмте, Федор Сергеевич. Труп можно убирать. Матрос Полоскун свободен. Мне все понятно. Топорная работа.
При выходе в парадное Гурьев пропустил Лузгина вперед себя и не поленился заглянуть в чернильницу, стоявшую с пером на верхней полке этажерки. Чернила на её дне полностью высохли.
Глава ХХЛюбовь
В конце марта погода в Лондоне и его окрестностях стоит прескверная. Промозглый туман стелется настолько низко, что невозможно различить верхушки еще лысых деревьев, будто какой-то неаккуратный молочник перевернул в небе бидон с драгоценной теплой жидкостью, и она разлилась над пожухлой травой и зарослями ракитника, часто покрыв их крупными, прозрачными каплями.
Леди в черном платье с лиловыми вставками и такой же черной шелковой накидке, всматриваясь в попутные пейзажи, была вынуждена даже приподнять густую темную вуаль, прикрывавшую её прекрасные глаза, достойные кисти любого именитого портретиста, но и это ей не помогло различить знакомые места в наступающих сумерках. Она не была здесь уже несколько лет, и в памяти стерлись многие ориентиры. Оставалось полностью довериться пожилому кэбмену в поношенном цилиндре с шикарными бакенбардами.