Аккуратно освободившись от объятий Клиффорда, Бриджид поспешила к выходу, чуть не споткнувшись о бульдога Оливера, который развалистой походкой заявился в каминный зал, чтобы погреть старые кости и проверить, чем тут занимается его хозяин.
– Я не прощаюсь, Филипп! Я говорю «до свидания», – Бриджид торопилась исчезнуть и при этом крепко держала в руках контракт.
– Лейтенант Алексей Крапов. Я помню, – вслед ей громко произнес лорд.
Быстро убегая по дорожке в сторону калитки, Бриджид не смогла сдержаться и разрыдалась. Фамилию своего любимого лейтенанта она лорду не называла. Попадись ей сейчас под руку Джованни, она наверняка взяла бы грех на душу…
«Ну что же… Пусть считает, что с лейтенантом все отлично. Так легче исполнять партию Кармен… Настоящая любовь придает сил голосу, да, Оливер?» – лорд ласково потрепал по холке своего любимца, занявшего почти все пространство между столом и камином.
Глава XXIСосед
Остро отточенный карандаш, ведомый рукой Анны Григорьевны, быстро скользил по бумаге, сокращая слова, не растрачивая время на знаки препинания и абзацы. Если уж и не успеет она записать что-то за своим мужем, будто впавшим в какую-то прострацию, то оставит белую полосу на листе черновика, чтобы потом он сам заполнил пропущенное место. Сейчас главное – не перебивать его и не возвращать даже на пару абзацев назад, иначе она собьет его с мысли, отвлечет от сцены и драгоценное вдохновение отступит, оставив его воображение наедине с отвратительной реальностью. [41]
Фёдор Михайлович отчаянно ненавидел такие моменты, когда внешние обстоятельства вырывали его из контекста, когда воображаемый герой его романа должен был изречь нечто важное, переживая нешуточные эмоции.
Подойдя к окну, Достоевский отодвинул плотную бежевую штору и нашел взглядом купола Владимирской церкви, потом переключил свое внимание на икону Богородицы в серебряном окладе, висевшую напротив письменного стола, будто испрашивая у нее помощи.
Анна Григорьевна, сидевшая за громадным письменным столом, обитым зеленым сукном, с карандашом в руке, вся обратилась во внимание. Её супруг, сделав несколько шагов, присел в кресло с высокой резной деревянной спинкой, поместившееся как раз между резной этажеркой в четыре полки и зеленым столом, опустил взгляд вниз, разглядывая незатейливый рисунок на паркете и беззвучно шевеля губами.
– Я могу сидеть; ах, вы меня сбиваете! – негромко произнес Достоевский, после чего глухо прокашлялся, поправил плед, наброшенный на плечи поверх домашнего халата, и кинул взгляд в сторону милейшей своей супруги, которая уже записала реплику госпожи Хохлаковой к Алёше Карамазову. [42]
Кивок со стороны Анны Григорьевны означал, что она готова стенографировать далее и Достоевский, поглаживая рыжеватую бороду, сосредоточился, и продолжил, закрыв глаза:
– Этот процесс, этот дикий поступок, и потом все едут в Сибирь, другие женятся, и все это быстро, быстро, и все меняется…[43]
Анна Григорьевна недовольно поморщилась, взглянув на потолок. Уже минут десять с той стороны раздавались гулкие, равномерные звуки, будто кто-то великан измерял комнату над ними своими гигантскими шагами.
Фёдор Михайлович сделал паузу и попытался вернуть зрительный образ старшей Хохлаковой, встретившей Алёшу в своем будуаре на кушетке с демонстративно выставленной напоказ опухшей ногой. С каждым очередным звуком сверху черты героев его романа становились все более расплывчаты, а их речи – бессвязны. Массаж висков двумя пальцами тоже не помог сосредоточиться. Пришлось открыть глаза. Для Анны Григорьевны это означало паузу в стенографировании.
– Еще неделя – другая такой работы и Любимов меня проклянет… – в голосе писателя сквозило если не отчаяние, то досада. Раньше, когда он пребывал в лучшем состоянии здоровья, текст давался гораздо легче, сочинительство не казалось таким хрупким и долгим делом. Главы ложились на черновики стройно и быстро, материализуя его давние идеи, замыслы и раздумья. Теперь же он впадал в раздражение не только от приступов легочной болезни, но и от своей беспомощности в желании собраться с мыслями.[44]
– Душа моя… Я сейчас же поднимусь к Сонечке и попрошу её быть потише, – Анна Григорьевна накинула на плечи пуховый платок и решительным шагом направилась в парадное.
Белошвейка открыла дверь только после третьего настойчивого стука.
– Дорогая, я очень прошу вас… Фёдору Михайловичу нездоровится. Можно ли не громыхать, как вы это делаете.
Невысокого роста девушка, стоявшая в дверях, виновато опустила взгляд и тихо ответила:
– Я прошу прощения. Пришлось самой сундук двигать, а он же такой неподъемный…
– Ну ничего, Сонечка, крепитесь. Тяжко самой, конечно. Не женское это дело, сундуки таскать… А муж-то ваш где? Дождались бы… – Анна Григорьевна с пониманием относилась к судьбе белошвейки, вынужденной денно и нощно прострачивать простыни, почти не покидая комнаты. Единственной её связью с внешним миром были несколько мужиков-курьеров, регулярно забиравших свертки с отшитым бельем. Разве это жизнь? Разве такой участи достойна эта одинокая красивая девушка?
– Спасибо, Анна Григорьевна, я постараюсь не доставлять вам неудобства. Простите еще раз, – держась одной рукой за косу, словно ребенок, барышня смущенно улыбнулась и, дождавшись, пока соседка снизу отправится домой, тихонько прикрыла дверь.
Спиной опираясь на дверной косяк, Соня Выговская с тревогой вслушивалась в звуки, раздававшиеся из парадного. Только когда дверь снизу хлопнула и лязгнула замком, белошвейка облегченно выдохнула и на цыпочках отправилась в соседнюю комнату.
– Это соседка… Я же просила, Саша… ты передвигаешься как цирковой медведь. Где же твоя известная всему Комитету осторожность?
Михеев, опустив револьвер, вышел из-за шкафа и поцеловал белошвейку в высокий лоб.
– Ты мой талисман. Когда ты рядом – ничего страшного не происходит. Жизнь становится спокойной и размеренной, будто и нет никакой борьбы, нет нелегального положения, – коренастый здоровяк вставил пистолет в голенище сапога и обнял маленькую девушку.
– Может быть, когда-нибудь… – Соня позволила себе слабость впасть в романтический настрой – запах любимого мужчины лишал её способности рассуждать здраво.
– Не может, Сонечка, не может! – резко ответил Михеев, отстранив её от себя. – Как только мы с тобой раскиснем, позволим себе слабость привязанности, или еще хуже – свяжем себя семейными обязательствами, мы станем уязвимы и тут же проиграем. Стоит ли сомнительная мещанская перспектива всех тех усилий и жертв, что мы уже принесли?
– Не стоит, конечно. Прости. Иногда женское начало во мне всё же берет верх. Это была секундная слабость.
Соня собралась с мыслями, смущенно расправила складки слегка примявшегося платья и, как ни в чем не бывало, легким шагом отправилась к серванту. Тихое, едва заметное позвякивание фарфоровых чашек, стоявших на блюдцах с голубой каймой, выдало легкое дрожание её тонких рук.
– Саша, давай чай пить. Разговор что-то не вяжется…
Михеев, разглядывая со спины точеную фигурку Софьи, отогнал мысли о прошлой ночи, которую они провели вместе. Соня открылась для него совершенно с другой стороны. Обычно собранная и строгая, не терпящая слабости и нерешительности, в любви она оказалась такой же страстной и ненасытной, как и в революционном деле.
– По такому случаю, у меня есть мёд… – белошвейка не говорила, она ворковала, как всякая женщина, желающая отблагодарить своего мужчину за любовь и доставленное удовольствие, и эта нота не осталась незамеченной Дворником.
– Всё. Собрались… – строго, словно преподаватель, произнес Михеев. – Пора возвращаться в реальность. Кто эта соседка? Почему она тебя знает?
Соня улыбнулась, наблюдая, как Дворник старается избавиться от романтического налета, еще оставшегося на его лице.
– Знаешь, Саша, было бы странно жить в одном парадном с Достоевским и делать вид, что ты не ведаешь, кто это. Нет, конечно, белошвейка Выговская не имеет времени на чтение «Бесов». Тем более, что я там совершенно не со всем согласна, но это человек был за свою борьбу приговорен к казни через повешение. Найдётся ли среди мыслящих людей хоть один, не знающий его трудов и заслуг? Ну, хорошо… я просто белошвейка, и мы обычные соседи… Тем более. Если я не буду здороваться с ним и его супругой, то это покажется странным, не так ли? Анна Григорьевна – прекрасной души человек. Я ей подшивала кое-что. Фёдор Михайлович в силу рода своей деятельности – человек нелюдимый и не терпит посторонних в доме. За редким исключением. А она младше его на… – Девушка задумалась, подняв глаза вверх. – На двадцать пять лет, представляешь? И это не мешает им быть счастливыми. Она полностью приняла такой образ жизни и помогает ему буквально во всем. Знаешь, Саша…
Раньше она так с ним не разговаривала. Софья поймала себя на этой мысли и тут же её устыдилась. «Знаешь, Саша…» – она будто делилась новостями со своим мужем, не отвлекаясь от накрывания стола к чаепитию. Не хватало только мирного посапывания младенца в кроватке с балдахином.
Все это очень напоминало счастливую семью. Такую, в какой выросла она. Где отец – генерал оберегал их от внешнего мира со всеми его несправедливостями и подлостями. Счастливую до тех пор, пока Соня её не оставила, посчитав своим предназначением не обеспеченное будущее выпускницы Смольного, а постоянную борьбу и смертельный риск за свои идеалы. «Нет… Так нельзя…»
Софья собралась с мыслями и решила перевести разговор в привычное русло:
– Ты говорил о Кронштадте. Как там наш сапёр? У меня есть данные, что в гарнизоне офицеры не то, чтобы готовы к активным действиям, но гордятся своим инакомыслием. В клубе стало модным крамольные речи произносить. Прекрасная почва для нашей работы, не находишь? Может быть, посоветуешь ему прислушаться, присмотреться. Там глядишь – и собьются в организованную ячейку.