Илья Михайлович, отменно владевший английским языком и давно познавший местные нравы, для себя сразу же отметил скромность подачи материала. Пронырливые журналисты уж давно должны были бы раскопать все подробности и подать случившееся, как «кровавую драму», но никакой детальной информации в прессе не появилось, будто всем одновременно корреспондентам это стало не интересно. Второе, что смутило Подгорского в этой истории – отсутствие информации о жертвах, а ведь затонули два корабля! И третье – никто даже не попытался выдвинуть версию, по чьей вине произошло столкновение.
Представившись страховым агентом, озабоченным судьбой своего клиента, Подгорский в портовой конторе выяснил интереснейшие подробности, предшествовавшие отплытию «Жозефины». Оказывается, полиция искала какого-то человека, пытавшегося проникнуть на французский корабль, но так его и не схватила. Изучив список пассажиров, поднявшихся на борт (звонкая монета сделала свое дело), Подгорский убедился, что адъютант, следовавший в порт под фамилией Тэкери, в них не значится.
Все попытки разговорить полицейских, присматривавших за посадкой, потерпели неудачу. Констебли с непроницаемыми лицами только понимающе кивали «страховому агенту», а потом развели руками, сопровождая этот жест непременным «сорри».
Упорству Подгорского мог бы позавидовать самый опытный сыщик. Чиновник предположил, что с адъютантом могло что-то случиться в пути, но ни в полицейских участках, ни в госпиталях о предмете его поисков ничего не знали.
«Это именно тот случай, когда я просто готов сдаться. Он будто сквозь землю провалился…» – устало заметил однажды Илья Михайлович, рассказывая супруге о своих злоключениях.
– Ты и половины работы не проделал, а собрался руки опускать, – с укором ответила Анна Евгеньевна.
– Нет больше между Лондоном и Саутгемптоном такого места, где я бы его не искал.
– Правильно, милый… – Анна Евгеньевна подлила супругу прекрасного черного индийского чая. – Но ведь это лишь половина пути, который он должен был проделать в тот день. Я права?
Подгорский прищурил взгляд, с интересом пытаясь предугадать ход мысли супруги, которая не спеша резала яблочный пирог:
– Аня, не томи…
– Сейчас, дорогой, одну минуту.
Прекрасно подрумянившаяся шарлотка перекочевала в тарелку и Анна Евгеньевна, кокетливо улыбнувшись, достала из серванта номер парижской газеты «Фигаро» месячной давности.
– Благо, у меня есть, кого просить в Париже. Конечно, с опозданием, но я её получила. Обрати внимание на вторую страницу. Заметка внизу.
Подгорский суетливо надел пенсне и уперся взглядом в газету.
«Гибель кораблей в проливе Ла-Манш. Вчера ночью в результате столкновения с английским сторожевым шлюпом затонуло французское почтовое судно «Жозефина». Вместе с остававшимся до последнего на мостике капитаном Брюне пропали без вести четыре члена экипажа. Среди пассажиров жертв нет, все четырнадцать человек спасены французскими рыбаками. Редакция просит помочь в установлении личности одного из мужчин, спасенного из холодных вод пролива, который находится в беспамятстве и имеет глубокую рану на голове. Спасенный пассажир пребывает в лазарете монастыря Дочерей Милосердия.»
Илья Михайлович разочарованно выдохнул и медленно опустил газету, физически ощутив на себе саркастический взгляд супруги. Как обычно, его подвела основательность. Он не додумался рассмотреть иные сюжеты, кроме тех, что выстроил в своей голове.
– Узко мыслите, Илья Михайлович! – удовлетворенная произведенным на мужа впечатлением, Анна Евгеньевна присела за стол и занялась выискиванием кусочка сахара подходящего размера. – Вы не напомните, уважаемый господин Подгорский, сколько людей было в списке на посадку в Саутгемптоне?
Илья Михайлович был готов провалиться сквозь землю. Он даже не допускал мысли, что адъютант сумел пробраться на корабль, хотя вполне мог догадаться, что Великий князь не пошлет с рискованной задачей в Лондон неподготовленного юнца. Перед глазами Подгорского всплыл короткий перечень ведомости на посадку. Последняя фамилия в нем значилась под номером тринадцать, он это помнил абсолютно четко.
Лицо Анны Евгеньевны излучало победное превосходство. Их вечные споры с мужем о различиях между женской и мужской логикой закончились её триумфом.
– Нисколько не умоляя ваших способностей к анализу и сыску, мой дорогой Илья Михайлович, вынуждена констатировать провал вашей теории о том, что женщинам нельзя доверять практическую работу. Теперь-то вы согласны? Кто этот четырнадцатый? Мы о нем ничего не знаем. Допускаю ошибку журналиста, допускаю любые другие обстоятельства, но в этом следует детальнейшим образом разобраться. Я опираюсь на анализ, а не на эмоции, как вы, мой друг, могли подумать. Вы не там ищете, Илья Михайлович…
Анна Евгеньевна с уничтожающей улыбкой, подчеркнуто официально, каждым словом убивала в супруге любую, даже самую слабую попытку противоречить.
– Я отправляюсь во Францию… Признаю свое поражение, любовь моя. Но всё же! Я поеду сам. Было бы странно, если бы страховой агент выполнял свою работу в сопровождении супруги. Вы не будете с этим спорить? – Подгорский решительно поднялся, отложил в сторону французскую газету, после чего с видом обиженного лицеиста поправил нашейный платок.
– Нет, что вы, Илья Михайлович. Вам всего-то осталось прибыть на место и найти пациента. Я в ваших способностях уверена…
Монастырский лазарет в окрестностях Гавра произвел на видавшего виды господина Подгорского удручающее впечатление. Скорее, это было не медицинское учреждение, а богадельня, где нашли приют не только нищие, страдавшие от чахотки и разных кожных язв, но и умалишенные разной степени юродивости, доживавшие в закрытом от постороннего взгляда монастыре свои последние дни.
Настоятельница приняла Подгорского настороженно – сказалась неприязнь к людям с британским акцентом, но как только Илья Михайлович, с трудом подбирая выражения, обозначил цель своего визита, лицо женщины просветлело, и она тут же пригласила «страхового агента» проследовать за ней.
Через узкие, высокие окна под своды громадного зала лазарета косыми полосами проникал яркий дневной свет, но лучше бы светило не утруждалось.
Картина, представшая перед глазами чиновника русского посольства, скорее напоминала сюжет какой-нибудь средневековой гравюры, где умалишенные громко хохочут, пронзительно глядя на мир сквозь ошарашенного зрителя.
Медленно и осторожно ступая вслед за настоятельницей, Подгорский пробирался между двух рядов то ли кроватей, то ли топчанов, накрытых грубой тканью. Каждый следующий шаг давался с трудом. Илья Михайлович вынужден был преодолевать сильное чувство тревоги, смешанное с отвращением, но опасения его оказались напрасны – он так и остался незамеченным.
Терзаемые болью и страданиями, эти несчастные люди не могли найти себе места. На ближней от входа койке корчился в муках тощий старик, не имеющий сил даже издать звук страдания. Одетая в полотняную робу на голое тело, худая, словно балерина женщина щупает лучи, безуспешно пытаясь их поймать. Она тянется вверх, привстав на кончики пальцев и совершенно не понятно, почему её тонкое тело не теряет равновесия. На соседней кушетке, сбитой из грубых досок, неподвижно лежит мальчик. Глаза его смотрят прямо вверх, но он ничего не видит – его зрачки молочно-белого цвета. Обе руки поверх покрывала. Мышц практически нет. Кожа неестественно бледная, будто как у покойника. Заросший здоровяк с черными зубами плачет навзрыд, сдавливая голову грубыми руками. Кажется, его гигантские пальцы вот-вот продавят череп где-то за ушами.
Посреди всего этого адского представления медленно делают свое дело две опрятно одетые монахини. Их белые балахоны выделяются среди общей серости. Они двигаются плавно, будто ангелы, плывущие по воздуху – одежды настолько длинны, что не видно, как они ступают на холодный каменный пол.
Подгорский видел на своем веку много. Восточная жестокость, свидетелем которой он бывал не единожды в Константинополе, сделала его черствым к чужим страданиям, но здесь, в этой богадельне, у него зашевелились волосы на руках.
– Скажите, Преподобная мать… Все эти люди, они наказаны господом нашим? Они все лишены рассудка?
Настоятельница, манерным движением руки поправив круглые очки, сквозь толстые линзы пронзила Илью Михайловича колким взглядом.
– Еще большой вопрос, сын мой, кто наказан, они или мы… – монахиня вознесла взор к сводам зала, расписанным образами, и несколько раз перекрестилась. – Я вижу в ваших глазах испуг и смятение, сын мой…
Подгорский фанатичной религиозностью не отличался. Скорее напротив, его интересовали вещи материальные, доступные для понимания пытливому человеку. Церковь природу электрического свечения и телеграфа никак не поясняла. Для себя Илья Михайлович избрал тактику познания мира через науку, поэтому ни в какие дискуссии с представителями духовенства предпочитал не вступать.
– Смятение моё, Преподобная мать, связано с единственной причиной. Имею опасение найти своего клиента в подобном состоянии. Для компании это не лучший вариант, да и для меня тоже. Расходы, сами понимаете… – заметил Подгорский, брезгливо отступив от молодого человека с всклокоченными волосами, принявшегося прямо в проходе между кушетками справлять естественную нужду.
– Вы не попадете в рай, – с укором промолвила монахиня, отодвигая балдахин из плотной ткани. В конце зала таких кроватей стояло по три с каждой стороны. Судя по всему, занавес скрывал от посторонних глаз пациентов, нуждавшихся в этой какофонии сумасшествия хоть в каком-нибудь покое. – Вот он. И если это не тот человек, которого вы ищете, прошу как можно быстрее оставить лазарет. Вы мне неприятны.
Подгорский слова настоятельницы пропустил мимо ушей. Все его внимание было направлено на щель между двумя плотными кусками застиранной материи.
Первые несколько секунд Илья Михайлович, забывший по рассеянности очки в Лондоне, пытался осмотрет