– Есть ли еще вопросы у господ ревизоров? – спросила купчиха, подобострастно вглядываясь в глаза городового.
Только тот вдохнул, чтобы осыпать хозяина лавки вопросами, военный инженер подвел итог:
– Я думаю, нет. Мне все понятно. Единственное замечание – с таким отношением к чистоте и порядку вы долго не продержитесь. Я бы сюда второй раз не зашел…
Спустя несколько минут господа проверяющие и сопровождающий их дворник покинули пределы этого коммерческого предприятия.
– А мы второй раз вас тут и не ждали, – прошептала им вслед хозяйка.
– Почему мы ушли? – удивленно воскликнул полицейский, как только они оказались на Малой садовой. – Торговля сырами, а картина с осетриной. Супруги, а кровати врозь стоят, и что это за сметана в подвале? Почему хозяйка трет подоконник, когда у нее в подвале протекает бочка со сметаной?
– Уважаемый, как вас там… Мы провели дознание, выполнили все поручения, и в отчете будет написано, что ничего, что вызвало бы подозрение в смысле безопасности государя, я отразить не могу. Вы бомбу видели?
Полицейский напряг грудь так, что она чуть не оторвала пуговицы на шинели. Знай он, каким важным дознанием занимался, да разве бы…
Военный инженер, словно прочитав его мысли, сразу же парировал:
– И я не видел! Но, без сомнения, я укажу на вашу ретивость и внимательность! Такого спеца еще поискать нужно! Вам бы в Третье отделение, или как там оно теперь называется! Слава Богу, что мы не нарвались на бомбистов, право дело. Не сомневаюсь, что ваш рэвольвэр нашел бы себе работу!
Дворник некоторое время кивал неизвестному господину, который расхваливал городового, а потом молча откланялся и, размахивая метлой, отправился в сторону подворотни, расчищая себе и прохожим путь от утренней пороши.
Приоткрыв дверь, Софья проводила взглядом полицейского, который в одиночестве направился в сторону Михайловского манежа, вглядываясь в окна закрытых еще торговых заведений.
– Ну что же… Лузгин, говорите… Он нам не помешает. Не успеет. Приговор будет приведен в исполнение сегодня.
В голосе маленькой женщины с высоким лбом и собранными в плотный узел волосами звучал металл, который не позволил бы никому усомниться. Эта – сдержит свое слово. Именно таким жестким тоном барышня, именовавшая себя мещанкой Марией Семеновной Сухоруковой, арендовавшая вместе с супругом дом вдоль железнодорожного полотна в Москве, смогла заставить своих единомышленников прошлой зимой докопать тоннель для закладки мины под царский поезд. Это она с иконой в руках отбила натиск соседей, стремившихся потушить их горящий забор во время пожара в слободке. Это она смогла отвести все подозрения от усадьбы, пока там велся подкоп под пути, а затем, потерпев неудачу, хладнокровно переоделась в институтку и смогла уйти от преследования, просто уехав в Петербург поездом под носом у Третьего отделения.
«Все меняется. Я не могу рисковать. Задействуем запасный план…» – супруга купца Кобозева спешно снимала передник, чтобы отправиться в кофейню Андреева, где её появления на всякий случай уже ожидали нужные люди с бумажными свертками в руках…
Тучная женщина в коротком, но толстом тулупе, подчеркивавшем дородность её форм, в двух платках на седую голову громко причитала, глядя под ноги и осторожно ступая по скользким камням панели Екатерининского канала. На углу Инженерной она огляделась по сторонам, стараясь поверх голов прохожих рассмотреть знакомую фигуру внучка Николаши.[56]
Пятнадцать месяцев назад Нюра, оставив в Москве свою лавку на Болоте в ведении мужа, примчалась на поезде в Петербург спасать внука от чахотки. В кратчайшие сроки волевая женщина навела в своем новом доме железный порядок. Справилась со скандальным зятем, приструнила ленивую и безответственную дочь, да так и осталась в столице, решив открыть мясную лавку на Сенном рынке. Энергичная натура торговки не терпела бездействия и дела пошли в гору – появились некоторые деньги, за которые она приодела Николашу, трудившегося после выздоровления при ней на разносе. В его обязанности входило ежедневно делать три, а то и четыре ходки по городу с корзиной, полной мяса – Нюра в силу общительности своего характера быстро нашла себе постоянную клиентуру в поварской среде и несколько греческих кухмистерских заведений на условиях доставки регулярно оставляли у нее приличные деньги, особенно – по выходным.[57]
Сегодня было воскресенье. Ранним утром, Нюра выдала внуку задание, и он уже доставил по назначению две корзины. К обеду осталась еще одна, которую ожидали на Казанской улице. Колюшок забрал из бабкиной лавки последнюю корзину с семнадцатью фунтами говяжьей мякоти и ребер в два часа пополудни. Каково же было удивление Нюры, когда к ней в ряды под самое закрытие с криком и шумом заявился скандального вида стряпчий, поставивший ультиматум от своего хозяина – грека: если через двадцать минут заказанного мяса не будет, то ни одно из его заведений больше не возьмет у нее ни фунта. Никогда. И еще хоть раз при доставке корзины случится оплошность более, чем на четверть часа, то никакая скидка в цене ей не поможет, а пока – штраф за то, что подвела. Тридцать копеек.
Нюра вдохнула полной грудью и ответила наглому юнцу громко, убедительно, не выбирая выражений, но тут же осеклась, вовремя сообразив, что сама допустила роковую ошибку – последним адресом она отправила Николашу совсем в другом направлении, туда, где его сегодня совсем не ждали.
Чертыхаясь и тяжело дыша, торговка преодолевала ледяные буераки, айсбергами торчащие своими верхушками из снежной каши, что равномерно покрыла панель Екатерининского канала. Среди немногочисленных силуэтов прохожих отчетливо выделялась фигура её внука. Нюра издалека приметила плетеную корзину с мясом, которую мальчик всегда носил на голове – и руки не устают, и спина не болит.
– Коля! – Нюра вскинула вверх обе руки, пытаясь обратить на себя внимание, но её постигла неудача – поскользнувшись, женщина чуть было не упала в грязную смесь воды и снега, схватившись в последний момент за локоть одетой по последней моде девушки, стоявшей у ограды канала и поглядывавшей в сторону Михайловского дворца.
– Ой, извиняйте… – Нюра на мгновение встретилась с ней взглядом.
«В такую погоду барыни в экипажах разъезжают, а не на канале мерзнут…» – подумала торговка, вглядываясь в большие и ясные глаза девушки, в одно мгновение показавшиеся ей знакомыми. Та лишь снисходительно кивнула, и тут же демонстративно повернулась к Нюре спиной, после чего вытащила из меховой муфты руку с белым платком и непринужденно махнула кому-то вдаль.
Через пару минут баба Нюра, ускорив шаг, и экспрессивно размахивая руками, обратила на себя внимание внука.
– Фух… насилу нашла тебя, Колюшок… – на холоде голос Нюры осип и она глубоко закашлялась. Торговка тяжело дышала, взявшись за правый бок, в котором неожиданно сильно и остро закололо. – Внучек… промахнулась я. Не туда тебя послала… На Казанскую надобно эту корзину нести, к грекам… Фууух… Где ж ты шлялся?
– Как где?! Ты ж сама сказала, скорее! А на меня, как на юродивого посмотрели и назад отправили! Тебе чтобы угодить, в апостолы надо записаться! – сердито ответил мальчик.
Худощавый, долговязый, несколько нескладный, как и все юноши четырнадцати лет, внук московской торговки Нюры регулярно спорил со своей бабкой по любому поводу, пытаясь избавиться от её чрезмерной опеки. Даже в делах торговли, в которых, казалось, бабе Нюре не было равных.
«Институтка… Точно… Институтка из поезда…» – в голове женщины мелькнул ответ на терзавший её вопрос. Знакомые глаза, прикрытые вуалью элегантной шляпки, не давали покоя. Нюра имела профессиональную память на лица. Если кто в Москве однажды брал у нее квашеную капусту, так она того в следующий раз непременно допытывала, понравилось ли. Если в Петербурге на Сенном интересовались, когда будет говяжье сердце, Нюра непременно запоминала этих людей и уж следующий раз проходу не давала: «Дорогой мой, ты ж сердечко спрашивал! Глянь-ка! Для тебя специально принесла!». В памяти женщины всплыл скромный наряд барышни, что подсела к ней тогда в поезде, её сложенные на коленях худые руки и детский, полный наивности и печали взгляд, устремленный в пол.
«Бывает же такое…» – подумала Нюра, восхитившись преображению, произошедшему с её случайной попутчицей.
Пока бабка погрузилась в глубины своей зрительной памяти и на минуту замолчала, Николаша остановился и переключил свое внимание в сторону кавалькады, неспешно выкатившейся на Набережную из-за угла Инженерной улицы.
Коля обожал коней. Особенно тех сильных и грациозных, на которых красовались драгуны и казаки. Их особенная стать и ухоженность заставляли мальца замирать от восторга. Холеные, вычесанные гривы, громадные, глубокие глаза под длинными ресницами, рельефные мышцы ног, способные унести седока со скоростью ветра, крепкая сбруя и скрипящее седло…
Николаша искренне верил, что настанет тот день, когда проклятая корзина с мясом исчезнет из его жизни так же неожиданно, как и появилась вместе с бабой Нюрой. Нет, к бабке своей мальчик питал самые светлые и теплые чувства, особенно, после того, как она нашла его в больнице и буквально выходила за пару месяцев. Больше всего Коля опасался, что Нюра со своей ежедневной погоней за копейкой затянет его в этот рыночный круговорот и будет Колькина жизнь состоять из прилавка, передника, измазанного свиной кровью, и громадного топора, которого малец почему-то инстинктивно побаивался. А малый хотел не этого. Он мечтал о своем коне, которого будет вычесывать два раза в день, поить водой, а потом, надев мундир драгуна, в числе лучших станет в кавалерийский строй на разводе в Михайловском манеже для приветствия императора.
Два терских казака в черных каракулевых папахах из числа личного состава Собственного Его Императорского Величества Конвоя двигались впереди кареты, запряженной гнедой парой. Еще два лейб-гвардейца скакали по бокам, на уровне дверей с вензелем и последние два замыкали конвой. Следом, немного отстав, следовали сани с каким-то генералом, обернувшимся в громадный тулуп. Процессия набирала ход, и казаки пустили коней в галоп.