Фон Мольтке и Шпеер церемонно поцеловали руку жене канцлера Эмме, вышедшей к ним в длинном вечернем платье из черного бархата. Эмма очень следила за собой, систематически занималась спортом: ходила на лыжах, ездила на велосипеде и плавала. Неделю назад она завершила курс омоложения в частной клинике недалеко от Лозанны, сделала подтяжку лица и в пятьдесят пять выглядела тридцатипятилетней.
Шпеер и фон Мольтке уселись напротив канцлера с супругой. Официант, также, как и все служащие замка, одетый в военную форму без знаков различия, подал «регенсбургеры» — короткие толстые сосиски, нафаршированные ароматическими травами. Его помощник расставил перед обедающими маленькие фарфоровые стаканчики с горчицей и хреном.
Фон Мольтке при виде сосисок поджал губы. Этот прусский аристократ не скрывал своего пренебрежения ко всему баварскому. Фишер, коренной баварец, знал это, но желая поддразнить Мольтке нарочно угощал его «регенсбургерами»…
Появилась тележка с бутылками и хрустальными бокалами, на которых сразу же заиграли лучи солнечного света, пробивавшиеся сквозь высокие стрельчатые окна.
— «Блауэр Шпэтбургундер», — объявил Фишер, бросив быстрый взгляд на бутылку, которую ловко откупоривал официант. — Из вюртенбергского винодельческого региона. Виноградник расположен на берегах Неккара. Отличное вино!
— Нет, нет! Только не красное! — резко остановил официанта фон Мольтке. — Предпочитаю белое вино.
Канцлер ехидно улыбнулся. Он продолжал дразнить министра обороны и вооружений, прекрасно зная, что тот обладал завидным аппетитом, а за годы полевых учений привык к грубой пище, не ограничивал себя и в любом спиртном. Но здесь фон Мольтке хотел показать, что ничто не может поколебать его впитанного с молоком матери презрения ко всему баварскому.
Встретившись взглядом с глазами официанта, застывшего как хорошая гончая, канцлер едва заметно кивнул. Бокал фон Мольтке тут же наполнили «Рейнрислингом».
— За Германию! — провозгласил традиционный тост Фишер.
— За Германию… в каких границах? — пожелал уточнить министр иностранных дел.
— Максимально возможных! — воскликнул канцлер, и «Блауэр Шпэтбургундер» забулькал у него в горле.
За «регенсбургером» последовал другой баварский деликатес — запеченная с миндалем рыба «фельшен», разновидность лосося. Ее выловили в Бадензее за полчаса до того, как поджарить в духовке.
«Фельшен» полагалось запивать баварским белым «Меерсбургером», однако фон Мольтке упрямо тянул свой «Рейнрислинг». Министр подносил к губам бокал в форме луковицы с обрезанным верхом. Пузырьки, поднимавшиеся на поверхность, били в нос и распространяли нежное благоухание. Насладившись им в течение нескольких секунд, фон Мольтке опрокидывал бокал.
Он почти ничего не ел. То ли баварская пища была ему в принципе противна, то ли министр не желал перебивать ее запахами изысканный аромат вина.
А официант уже расставил тарелки со «швайншаксен» — жареной свиной ножкой. Фон Мольтке для виду поковырял ее ножом, съел маленький кусочек и снова обратил все внимание на вино.
— Вы совсем ничего не едите. Не заболели ли? — озабоченно нагнулся к нему канцлер.
В глазах Фишера заплясали веселые огоньки.
— Нет. Я здоров. Но, видимо, совершил ошибку, пообедав перед тем, как приехать сюда, — сухо ответил министр.
— Тем лучше! — неожиданно воскликнул канцлер. — Это дает нам возможность, не откладывая, поговорить о делах!
Шпеер отодвинул от себя тарелку с недоеденным «швайншаксеном» и обратился в слух.
— Я хотел посоветоваться с вами относительно германской политики в польских делах. — Канцлер вытер рот салфеткой и дождался, пока его бокал вновь не наполнят вином. — Моя речь в Мюнхене вызвала неоднозначную реакцию…
Он испытующе посмотрел на собеседников. Канцлеру хотелось выслушать их мнение.
— Да. Поляки прямо обвинили вас в том, что ваша речь в Мюнхене — прямой призыв к объявлению войны Польше, — заметил Шпеер.
— А что скажете вы, фон Мольтке? — живо повернулся к министру Фишер.
— Во время второй мировой войны Польша стала немецкой за тридцать шесть дней. Война была объявлена 1 сентября, а уже 6 октября эта страна стала частью германского рейха. Думаю, сейчас на оккупацию Польши бундесверу понадобится максимум три дня.
— Три дня?!
Фишер подался вперед. Его лицо изобразило крайнюю заинтересованность.
— За полвека усовершенствовались коммуникации. Польша покрыта сетью дорог, аэродромов. А наши войска способны быстро двигаться… Варшавского пакта более не существует и Россия нам не помеха. Помимо этого, население деморализовано дороговизной жизни, некомпетентностью правительства. Военная разведка пришла к выводу, что, если социально-экономическая ситуация в стране не изменится, поляки будут рады приходу к власти Германии. Уже сейчас там ведутся настойчивые разговоры о том, что неплохо бы злотый заменить на сильную германскую марку… — глаза министра обороны и вооружений хищно блеснули.
— Словом, вы предлагаете продумать вопрос об оккупации Польши? — усмехнулся Фишер.
На самом деле ему было не до смеха. Гельмут Фишер понимал: так же, как фон Мольтке, в Германии думают многие. Пока он выпускает из котла пар тем, что произносит двусмысленные речи, намекает на возможность нового наступления на Польшу. Но ведь придет время, когда от него потребуют определиться окончательно… И если его выбор не устроит фон Мольтке и ему подобных, быть может, придется уйти с политической арены!
— Можно называть это по-разному: «оккупация», «восстановление исторической справедливости», «воссоединение Германии», — пожал плечами фон Мольтке. — Дело не в названии. Мы не философы.
— Тогда… кто же мы?
Шпеер то ли хотел вызвать фон Мольтке на дискуссию в присутствии канцлера, то ли и в самом деле растерялся.
— Наша наипервейшая задача — выражать национальные интересы Германии. — Голос фон Мольтке звучал сурово, почти вдохновенно. — А сейчас эти интересы требуют распространения юрисдикции берлинского правительства на польские земли. Как можно добиться этой цели? Экономическими средствами? Возможно, но сомнительно. Политическими и дипломатическими? Еще сомнительнее. Значит, остаются военные. Как говорил Бисмарк, когда дипломаты и торговцы замолкают, в разговор вступают пушки.
— Но поймет ли вас немецкий народ? — впервые за все время подала голос Эмма Фишер. — Я помню, кто-то из великих сказал: «Не может быть свободным народ, угнетающий другие народы…» Неужели вы беретесь отыскать немцев, готовых добровольно расстаться со своей свободой?
— Мадам! Это изречение принадлежит какому-то англичанину. Обратите внимание: оно было произнесено в шестидесятых годах нашего столетия. То есть в тот момент, когда от некогда великой Британской империи откалывались уже не Индия, Сингапур или Австралия, а слаборазвитые африканские страны! Вы улавливаете мою мысль? Англичане испытывали небывалый позор. Но, поскольку это нация завистников, они постарались сделать все, чтобы не дать возможности другим народам создать свою великую империю.
— Слишком фантастическая версия, — неуверенно хмыкнул Шпеер.
Фишер недовольно прищурился. Он давно заметил, что в присутствии фон Мольтке более слабый по характеру министр иностранных дел, как правило, теряется.
— Она легко доказуема! — вскричал фон Мольтке. — Ответьте-ка на простой вопрос: где нашли приют, убежище и кусок хлеба революционеры-коммунисты Карл Маркс и Фридрих Энгельс? В капиталистической Великобритании. А ведь это авторы «Манифеста коммунистической партии», объявившие «священную войну» частной собственности! Почему же англичане терпели их на своей территории? Да потому, что своими коммунистическими проповедями Маркс и Энгельс успешно подрывали устои могучих государств. Они натравливали рабочих на правящие классы, на интеллигенцию, на дворян, а в результате — гражданская война. Затем они заставляли рабочих экспроприировать землю у крестьян и насильно объединять их в коммуны. Измученное войной граждан против граждан государство начинало элементарно вымирать. Тут-то и выходили на сцену англичане. Они не вели гражданских войн, не проводили у себя коллективизацию фермеров и диктовали волю странам, ступившим на гибельный путь коммунистических экспериментов. Так они поступили с Россией и странами Восточной Европы.
Произнеся эту длинную тираду, фон Мольтке отпил еще «Рейнрислинга». Щеки министра обороны и вооружений покрылись румянцем, в уголках глаз затаился лихорадочный блеск.
«А ведь он просто пьян, — внезапно осенило канцлера. — Конечно! Пил на пустой желудок — и захмелел!»
Поняв, почему фон Мольтке стал произносить такие легкомысленные и задиристые речи, канцлер словно прозрел.
— Конечно, бывшие немецкие земли, ныне вошедшие в состав Западной Польши, всегда будут оставаться больным вопросом германо-польских отношений. Но я думаю, что нам просто нет смысла воевать с Польшей из-за этих, да и других земель, — веско заявил он. — Мы можем закабалить ее экономически. И получить куда большую прибыль, чем если бы польская территория стала принадлежать нам после успешного завоевательного похода!
Министр иностранных дел согласно кивал головой. И даже не из подобострастия, а просто потому, что рассуждения канцлера полностью отвечали его собственным взглядам.
Фон Мольтке хотел возразить Фишеру, но канцлер уже властно поднял руку. К нему подбежали двое молодых людей. Фишер протянул руку — сначала фон Мольтке, затем Шпееру:
— Спасибо за компанию, — сказал он. — Было очень приятно пообедать и побеседовать в вашем обществе!
Министры с должным почтением потрясли руку властного канцлера и приложились к наманикюренным пальчикам Эммы Фишер. Охрана проводила их до двери.
После обеда канцлер с женой ушли отдохнуть в свои покои, а вечер провели в кабинете Фишера.
Гельмут стал листать документы, требовавшие его подписи, а Эмма с томиком Гете в руках удобно пристроилась в углу.
Над островом задули прохладные ветры. Они несли холод с покрытых снегом пиков швейцарских, немецких и австрийских Альп. Расторопные слуги, угадывавшие любое желание хозяина, немедленно растопили камин. Весело затрещали березовые дрова: в кабинете стало тепло.