ельный взгляд на своего подчиненного. Яшка в ответ виновато пожал плечами.
— Доброе говорите… ну будь по вашему, Софья Алексеевна, — смерив меня прищуренным взглядом, Гордей помог потерпевшему подняться и проводил его до двери. — Василий Андреевич, ступайте домой. А жене передайте, что к завтрему чемодан пренепременно найдется.
— Дай-то бог, — протянул старик, не сильно, похоже, веря в чудо.
Закрыв за ним дверь, пристав еще раз смерил меня внимательным взглядом и повернулся к вытянувшемуся по струнке парню.
— Яшка, на Саганчую метнись, — не знаю, куда его отправляли, но рядовой заметно побледнел. — Егорке Синему доложишься, что от меня. Пущай тряхнет своих, кто на вокзале рыбачит. К завтрему чтоб чемодан и гаманок были.
— А ежели пошлет? — нахмурился Яшка. — Или пустыми воротит?
— Не воротит. Синий не дурак. А вздумает переть супротив порядка, я его к лешему на каторге сгною, — и так это жестко прозвучало, что сразу ясно — не шутит.
— Передам, Гордей Назарович, — одернув портупею, шаркнул ножкой парень и со скоростью молнии скрылся за дверью.
В кабинете стало вдруг так тихо, что будь сейчас сезон, можно было бы услышать, как пролетит муха.
Гордей не торопился начинать разговор. Обошел стол и сел на свое место. Подождав несколько секунд, но так и не услышав приглашения, я избавилась от верхней одежды и заняла стул, на котором еще минуту назад сидел потерпевший. Оправила юбки и закинула ногу на ногу.
Пристав на такую вольность и бровью не повел. Но уголок губ приподнялся.
— Я вам не мешаю?
— Как можно, Софья Алексеевна? Вы к нам уже, как на службу.
— Ага, весело тут у вас.
— Скучать не приходится.
Разговор откровенно не складывался, больше походя на игру в пинг-понг, где никто не желал уступать другому. И пусть игрок из меня был неплохой — сказывалось воспитание Прохора Васильевича — пристав тоже оказался не лыком шит.
Пора было заканчивать.
— Вы и вправду ему поможете? Я о том старичке, что сейчас вышел из вашего кабинета.
— Будьте уверены. Дело не стоит и выеденного яйца, — я оперлась локотком о его стол и положила подбородок на ладонь, готовясь внимать и слушать. — Вокзал — место лихое. Притягивает к себе всю городскую шваль. Он для них что рай небесный. Сами посудите, после дороги любой пассажир подобен слепому щенку в поисках молока. И подманивать не нужно, сам идет в пасть. Кошелек срежут, или чемодан уведут — полбеды, а то, глядишь, ножик под ребро сунут, и след простыл.
— Так если на вокзале пасется весь криминальный контингент города, откуда вашему Егорке Синему знать, кто обокрал старика?
— Старшине воровской артели всего Китежа всяко известно, что у него под носом творится. А неизвестно — выяснит. Шельму не сдаст, но честно награбленное, не сомневайтесь, возвертает.
— Вы с ним знакомы?
— Имел счастье… Не изволите чаю?
Ермаков так резко сменил тему, что я опешила. Но кивнула, так как несмотря на тепло в помещении, пальцы после поездки до сих пор были ледяные. Будто кровь в них целую вечность не поступала. А так хоть о горячую чашку погрею.
Стоило приставу выйти из кабинета, чтобы отдать распоряжение, как я, не найдя занятия лучше, принялась разглядывать его стол. Стопка папок, вчерашних газет… А это что? Две пуговицы и моток черных ниток с иголкой?
Теперь ясно, почему он в одной сорочке. Решил заштопать китель, а гости тут как тут. Сначала в лице достопочтенного Василия Андреевича, а затем и в моем…
И пусть проглядывающие очертания широких плеч и сильных рук усладили бы даже самый требовательный женский взор, я не смогла отказать себе в желании помочь.
Застав меня за шитьем, Гордей нахмурился. Но стоило бросить на него вопросительный взгляд, смущенно кивнул, поставил передо мной чашку с горячим чаем и блюдце с нарезанной тонкими кружочками колбасой.
Высушенная почти до каменной твердости, щедро сдобренная чесноком и ароматными приправами, она жгла нутро, но в то же время вызывала нешуточное чувство эйфории. И это при том, что меньше часа назад, после Глашиных кулинарных изысков, я думала, что до завтрашнего утра ни крошки в рот не возьму.
— Это что-то невероятное, — блаженно выдохнула я, проглотив последний кусочек. — Прошу, скажите, где вы ее берете? Сегодня же наведаюсь туда.
— Утримовская, — хмыкнул Гордей. — Моя маменька ее шибко жаловала.
— Она жива? — спросила я раньше, чем успела прикусить язык. Не хватало еще вмешиваться в чужую личную жизнь.
— В добром здравии, — поспешил заверить меня пристав. — Проживает в столице. Держат с отцом рыбную лавку.
— А вы, значит, избрали иной путь? — Хоть по губам бей, что за праздное любопытство?
— Так уж вышло, — пожал он плечами. — С детства запах рыбы на дух не принимаю.
Вроде серьезно сказал, а в глазах смешинки. Вот и думай — правда или нет?
— И решили пойти в полицию?
— Будьте добросердечны, Софья Алексеевна. Служба ничем не хуже других.
— Даже не спорю, — улыбнулась я. — Ваша служба и опасна, и трудна, Гордей Назарович. Я уверена, ваши родные вами гордятся.
— Дай бог встретимся, непременно уточню, — в его зеленых глазах как будто бы промелькнула мрачная тень.
— Давно не виделись?
— Почитай уж год, как отбыл в Китеж.
— Что же натолкнуло вас на переезд из самой столицы?
Похоже горячий чай, вкусная колбаса и непринужденная обстановка заставили меня расслабиться, забыться и ступить на скользкую дорожку неприятных вопросов. Это стало понятно сразу по резко изменившемуся взгляду и глубокой морщинке между черных мужских бровей.
Наклонившись вперед, пристав облокотился о стол, сложил ладони домиком и смерил меня своим фирменным прищуром.
— Софья Алексеевна, а ведь я до сей поры не ведаю, чему обязан радости видеть вас?
Ну что ж, скрывать не было смысла.
— Я приехала пораньше, чтобы поприсутствовать на допросе господина Ломпасова. Надеюсь, вы еще не начинали?
— Не пришлось, — устало вздохнул Гордей.
Энтузиазма его голосу явно не хватало, но ничего, я добавила его в свой.
— Ну так чего же мы ждем? — вскочив со стула, я вручила Ермакову заштопанный китель. — Идемте скорее.
Даже не стараясь выглядеть гостеприимным, Ермаков проводил меня в арестантское отделение, где ввиду небольшого размера участка, располагалось всего три камеры. Большая, на семь-восемь человек. Малая — на три-четыре. И одиночная, что в миру звалась «сибиркой».
Разделяли их глухие простенки. Стальные прутья возвышались от пола до потолка. А входом служили запираемые на амбарные замки низенькие дверцы, войти и выйти из которых можно было лишь согнувшись в три погибели.
Непыльные обязанности надзирателя исполнял тщедушный старичок с морщинистым, как у шарпея, лицом. Он же и ткнул пальцем в сидевшего на протертой деревянной скамеечке парня, в котором с большим трудом можно было признать вчерашнего щеголя Авдея Тихомировича Ломпасова.
Поверх халата накинуто потрепанное шерстяное одеяло. Угрюмое выражение лица. Взгляд устремлен в одну точку. Волосы за ночь превратились в птичье гнездо.
Не успел пристав вытащить из кармана внушительный ключ, как за нашими спинами раздался визгливый женский крик. За ним последовал мужской, зычный. По ступеням застучали каблучки. И в арестантскую, крепко вцепившись в элегантную шапочку, ворвалась молодая девица — пышная, румяная, коса до пояса, зимняя одежда осталась где-то наверху — а за ней запыхавшийся Стрыкин.
— Авдеюшка, миленький, да что же это за произвол? Да как такое только возможно? — найдя взглядом ненаглядного, взвыла она.
Одеяло полетело на пол. Резко подскочивший на ноги Ломпасов, выпучил глаза и рванул к решетке. Вцепился в прутья и попытался просунуть сквозь них свое узкое лицо.
— Аннушка, голубушка, как ты здесь?
— Спасибо Господу, мир не без добрых людей, — запричитала девица, вцепившись в ладони Авдея. Да так крепко, что я испугалась, как бы решетка не треснула под давлением их необузданной страсти. — Соседушка твой, Гаврила Владимирович заприметил, как тебя в полицейский экипаж усаживали. Я как услыхала, думала, сердце остановится. Три участка оббежала, покуда нашла.
— Барышня… — недовольно скрипнул зубами Гордей. — Извольте отойти от подозреваемого…
— Подозреваемого? — возмущенно воскликнула она. — Да как вы смеете? Мой Авдеюшка за всю жизнь и мухи не обидел. Выпустите его немедля, он ни в чем не виноват!
— Тут уж суд разберется, — все больше хмурясь, заявил пристав. — А вас, барышня, сызнова прошу покинуть арестантскую, покуда я самолично не вынес на руках.
— Я это так не оставлю! — замахала шапкой разъяренная девица. — Попрошу папеньку написать жалобу на имя градоначальника. От вашего участка ни кирпичика не останется.
— Ежели б мне по полушке [2] вручали за каждую этакую пригрозу, я б нынче миллионщиком был, — процедил Ермаков, отворачиваясь от парочки, что не могла влюбленных глаз друг от друга оторвать.
Чем больше я наблюдала за несчастным Авдеем, тем сильнее убеждалась, что моя интуиция меня не обманывает. Не мог этот парень хладнокровно убить ножом ни в чем неповинную женщину. И дело даже не в хлипкости натуры. Тот в чьем взгляде отражается чистая любовь, попросту не способен на столь тяжкое преступление.
Жаль, что интуицию к делу не пришить. А вот отсутствие алиби и царапины на плече и запястьях — еще как.
Впрочем, учитывая его вчерашние словесные виляния, и сегодняшнее появление невесты — невесты ли? — ситуация еще может проясниться.
— Анна… простите, не знаю как вас по батюшке.
— Анна Федоровна, — даже не оборачиваясь, представилась девица.
— Анна Федоровна, не подскажете, где вы находились вечером третьего дня? — выйдя вперед, уточнила я.
Девушка шумно выдохнула. Пухлые щеки обожгло ярким румянцем. Глазки забегали, пока не остановились на резко побледневшем Авдее.
— Я… я… — разволновалась она, еще больше уверяя меня в правильности внезапных предположений.