Но это было вчера, а сегодня дежурю я, а в резерве — Филиппов. Он отправится спать, и мне придется отбиваться одному. Ничего, не впервой.
Получив ценные указания от начальника, мы разошлись по кабинетам. Я для начала позвонил Вике, своей знакомой подружке, но она к телефону не подошла, значит уже ушла на работу. А ее собака — ньюфаундленд Бинго — даже если и ухитрится снять трубку, разговаривать со мной не станет.
Время до обеда прошло довольно спокойно. Разобравшись с парой мелких заявителей, я, покачиваясь на стуле, решал кроссворд. Нельзя же все время о работе думать, надо и психологическую нагрузку снимать.
Я так увлекся, что даже не услышал стука в дверь и поэтому, естественно, не заметил вошедшую в кабинет женщину.
— Можно? — раздался тихий голос.
Я оторвал голову от кроссворда, автоматически смахнул газету со стола и, сделав внимательное лицо, кивнул на стул.
— Пожалуйста. У вас что-нибудь случилось?
— Случилось. Мужа убили.
— Боже мой, когда?
— Вчера, в машине, у метро.
— А, это вчерашний водитель. Да, да, в курсе. Вы что-нибудь хотели узнать или наоборот — сообщить?
Я внимательно оглядел посетительницу. Довольно привлекательное лицо, одежда по моде. Маленькие бриллиантовые серьги в ушах, такое же колечко на пальце. Неплохо для жены шофера. Хотя, если сейчас халтурить, можно хорошо приподняться, а халтурят почти все.
— Мне нужно разрешение на захоронение, — произнесла она, поправляя растрепавшиеся на ветру волосы. — В дежурной части сказали, что у вас можно взять.
«Ничего удивительного, в нашей дежурной части могли и на луну послать», — про себя подумал я, но вслух сказал:
— Увы, я не могу дать вам разрешения, это, к несчастью, не в моей компетенции. Вам надо в прокуратуру, к следователю, который ведет дело.
— А он разве не здесь?
— В отделениях милиции не бывает следователей, тем более, следователей прокуратуры.
— А вы кто?
— Я оперуполномоченный.
— Господи, футболите туда-сюда.
— Минуточку. Я вас пока никуда не футболю. Горе я ваше понимаю, но извините, есть определенные правила игры. Следователь ведет дело — он процессуальное лицо, только он может дать вам разрешение. А мы должны установить и задержать преступника. Следователь нам дает поручение найти, мы ищем. Ну, в двух словах нашу систему не объяснишь.
— Вижу я, как вы ищете, — кивнула женщина на кроссворд.
Черт, прокол. Надо быть внимательнее.
— Голову вы людям морочите, а не ищете. Как в прокуратуру-то добраться, можете объяснить?
— Могу.
Я дал вдове адрес и рассказал, как туда ехать. Она взяла листок и, не попрощавшись, вышла.
Да, неудобно получилось. Но не объяснять же ей, что это не моя территория, что я занимался психологической разгрузкой и что вовсе не хотел ее обидеть. Ей не до того. Найдем, не найдем — мужа не вернешь. Но это поначалу, потом захочется правосудия, а кого судить — неизвестно, вот и сыплются комплименты в наш адрес — даром едите народный хлеб. Да, есть грешок, кое-кто действительно кушает этот хлеб даром. Но себя лично я к таким не отношу и по мере скромных моих сил и средств пытаюсь разобраться в происшедшем. Не всегда, конечно, получается, но в конце концов я не Господь Бог, я обычный человек с незаконченным высшим медицинским образованием.
Правда, если честно, то за шесть лет работы опером прыти у меня поубавилось. И мало того, как подметил Шурик Антипов, я стал циником. К людям не по-человечески отношусь. Что касается циника, то, может, он и прав. Какой-то вы, товарищ Ларин, бес-с-сердечный, раньше вроде таким не были. А на это я скажу, что с кем поведешься… Среда обитания, как говорят психологи, окружающая атмосфэра. А когда у меня появился цинизм, вспомнить я точно не могу. Цинизм подкрался незаметно. Вообще-то он накапливается внутри, как усталость. Постепенно. Вместе с обстоятельствами, с жизненными. И работай я сейчас инженером или педагогом, то, может, не было бы у меня нынешнего цинизма и смотрел бы я на происходящее удивленно-возмущенным взглядом и вопрошал: «Как же-так?»
А все почему? Потому что не сидел тот же инженер, к примеру, с двадцатилетней девчонкой в кабинете и не выслушивал ее рассказов про то, как она своего трехмесячного ребенка вынесла зимой на балкон в одной распашонке и оставила на морозе. А потом вызвала «скорую», которая констатировала смерть от воспаления легких. Что ж вы, мамаша, не уберегли?
А в паузах своего монолога читала мне эта мамаша Есенина: «Ты меня не любишь, не жалеешь…» Мол, нравится ей очень Есенин, аж до «не могу».
И я не вскакивал со стула, как нормальный, благородный, чувствительный человек, и не бил я по морде эту сопливую мамашу за то, что она свое дитя за ненадобностью угробила, а теперь Есениным прикрывается. Сидел я спокойно и слушал.
И даже кивал головой. И только за то, что я ее слушаю и киваю, девчоночка эта принесла мне кое-что в своем клювике. Чтобы я смог где-нибудь что-нибудь «перекрыть». Оперативно. Не обязательно КАС, а хотя бы тот же военный магазин, где мамаша эта трудится и куда воровская братия шмотки таскает «паленые», краденые то бишь.
И не сидел благородный и высоконравственный педагог с Витькой-Дуплетом и не слушал, как тот своему приятелю-корешку голову кухонным ножичком отпилил. И не подливал он Витьке самтрестовский коньячок и не смеялся вместе с ним, когда тот вспоминал, как у покойника открылись глаза и кудлатая башка полностью отделилась от тела. А вот я слушал все, подливал и смеялся… И было у меня в голове тогда только одно: «Ты не молчи, Витек, ты давай, журчи, я тебе и коньячок, и сигаретку, потому как если ты замолчишь — все, труба. Выпустит тебя следователь, и пойдешь ты дальше головы снимать…»
Я это, конечно, не в укор инженерам и учителям. У них своя работа, у меня — своя. Это я к вопросу о цинизме. О среде обитания, о чутком отношении к гражданам, о жизни, в конце концов. Да хватит, товарищ Ларин, оправдываться. Ты не на товарищеском суде и не на ковре у прокурора. А что есть — то есть. Бес-с-сердечный ты, бес-с-сердечный. Сухарь.
Ну, ладно, время обеда. Я накинул куртку, предупредил дежурного; что пора пожрать и вышел на улицу. Погода не улучшилась — тот же гололед, та же слякоть. Перепрыгивая через лужи, я направился в столовую. Проглотив дежурный обед, я решил прогуляться до места вчерашних событий. Не то чтобы специально, а так, послушать сплетни, купить свежую газетку, одним словом, разбазарить тридцать минут, оставшихся у меня от обеда.
Никаких следов от вчерашнего происшествия уже не осталось. «Вольво» убрали, асфальт вымыли. Торговцы продуктами и сигаретами пританцовывали на легком весеннем ветерке. Мимо меня прошла девушка с крайне тоскливым взором. Ровно через секунду я понял истинную причину ее грусти, потому что ноги мои подлетели кверху и я всей массой рухнул на тротуар, поскользнувшись на еще не оттаявшей лужице. Самое обидное, что при этом мой кулак ударил меня по моему же лицу. Я бы ему этого никогда и ни за что не простил, будь он чужой.
В результате удара моя губа стала медленно, но верно надуваться. Во черт, а! Под скрытыми ухмылками прохожих я поднялся и отряхнулся. Одежда пострадала несильно, так как грохнулся я не в лужу.
Прикрывая распухающую губу, я побрел дальше. Хороший у меня через полчасика видон будет. Надо что-нибудь пооригинальнее придумать, а то ведь никто не поверит, что я просто упал.
— Кирилл, — донесся до меня чей-то окрик.
— Привет, Степаныч, — поздоровался я, обернувшись на голос своего знакомого торговца газетами.
— Что не подходишь?
— Извини, не заметил. Тут вот незадача одна, — указал я на губу.
— Что такое?
— Да грохнулся. Гололед. Здорово распухло?
— Извини, как гласит восточная мудрость, горбун не увидит твоих бородавок, если ты не увидишь его горбов, — засмеялся Степаныч. — Ничего нет.
Степаныч был интересным мужиком. Ему стукнуло уже под пятьдесят, а может и больше, я точно не знаю. В молодости он сидел за политику, имел два высших образования, философский склад ума, небольшую склонность к пьянству и веселый характер. На свою небольшую пенсию он просуществовать не мог, а поэтому подрабатывал продажей газет у метро, а по весне к лотку с газетами присоединялись еще и медицинские весы, на которых он за небольшую плату взвешивал всех желающих. Сейчас весы уже стояли на своем обычном месте, значит зима кончилась. Почти народная примета.
— Что-то ты похудел, — заметил он.
— Да, тяжелая зима, авитаминоз, отсутствие женской ласки и всякое такое прочее.
— В тебе сейчас семьдесят с половиной, не больше.
— С одеждой?
— Без.
— Здорово! Ты уже на глазок определяешь?
— Конечно. Весы так, для вида. А я наловчился, без них указываю. Никогда не ошибаюсь. Опыт.
— Понятно. Как нога?
— Ничего. Зимой побаливала, а сейчас немного отпустила.
— Мазью-то мажешь моей?
— Да, спасибо. И что ты в милиции делаешь? Шел бы в кооператив какой медицинский. Кстати, на вот, газеты. Я тебе отобрал, там подчеркнул, что читать, держи.
Степаныч протянул мне пачку старых газет. Он иногда снабжал меня прессой, причем новости зачастую были уже порядком устаревшими. Я не читал отмеченных им статей, но газеты брал, чтобы не обижать пенсионера.
— Там, почитай, и про вас есть. Интересно. Ужас, что творится. Как в гражданскую войну. Стрельба, убийства, грабежи. Куда мы катимся?
Я промолчал. Степаныч мог оседлать своего любимого «конька» и говорить без перерыва часами. Как, впрочем, и другие одинокие люди, которым просто необходимо общение.
— Да, — вздохнул он. — Как-то мы упрощенно живем. Сначала Маркса начитались — мир состоит из богатых, бедных и прибавочной стоимости и, чтобы хорошо жить, надо ликвидировать первое и последнее. Ликвидировали. А теперь поняли, что ошибочка вышла. Крути назад, ликвидируй что-нибудь другое. Лучше второе и третье. Чтобы сразу всем богатыми стать. Вот так. Сразу. Не создавая, а только ликвидируя. Отсюда и все наши беды.