— А салон не закроют? — через пару минут спросил пёс. — Солнце почти зашло.
— Они до восьми работают, — брякнула я, хотя знала, что Рамзес знает, что я знаю: запись идёт до шести, потому что последнего клиента тоже надо помыть, постричь, высушить… А на шесть мы уже однозначно опоздали.
Пёс остановился.
— Ты врёшь, — заявил он. — Я же чую: ни к какой Наташке ты меня не записывала. Зачем?
Я тяжело вздохнула.
— Рамзес, — сказала я. — Ты мой самый большой друг.
И внезапно я поняла: а ведь так и есть. Мама дорогая, и как я раньше этого не понимала? Вернее, понимала, но мысль так и остаётся неосознанной, пока её вслух не скажешь, верно я говорю?.
Вот я пришла к Рамзесу, и наплела ему с три короба, и он прекрасно это знает, собаки ведь чуют враньё, для них это как нашатырный спирт понюхать… И всё равно со мной пошел. Потому что понимает: он мне нужен.
— Ты мой самый большой и верный друг, — повторила я. — А я всё равно тебе наврала. Прости меня, честно-честно. Я больше не буду.
— Будешь, — рыкнул пёс и уселся рядом с лавочкой, как бы приглашая: садись, поболтаем.
А мне и вправду надо было присесть: сама не заметила, что глаза опять на мокром месте и коленки дрожат.
— Я стараюсь. Нет, честно, — плюхнувшись на лавочку, я зарылась пальцами в тёплую шерсть на его загривке. — Но почему-то у меня не получается.
Нос сам по себе шмыгнул, и я отвернулась.
Проклятый нос.
— Просто у тебя возраст такой, — фыркнул Рамзес. — Всё просто ужасно и будет ещё хуже. Но ты потерпи: скоро всё наладится.
— Когда? — я опять шмыгнула.
— Скоро. Когда подрастёшь.
— И ты туда же, — плакать расхотелось. Захотелось кого-нибудь убить. — Только и слышу от всех: когда подрастёшь, когда подрастёшь… Сашхен вот тоже…
И я заткнулась.
Рамзес, не отрываясь, смотрел мне в глаза. Его собственные глаза, карие, с красноватыми отвисшими веками, выражали доброту и сочувствие.
— Давай, — предложил он. — Колись. Расскажи дяде Рамзесу, как поохотилась на тварей.
Я моргнула.
— Я же в душ сходила. И переоделась…
— А я об чём, — он демонстративно почесал ухо задней лапой. — Думаешь, я из прихоти в салон хочу? Вторые сутки воняю, как Тварь подзаборная. Хоть нос затыкай.
— Рамзик, миленький, прости меня…
— Проехали. Я бы и сам сходил, но ты же знаешь…
— Да уж, — я невольно хихикнула. — Если ты в салон один заявишься, да ещё и скажешь: я к Наталье, по записи… Всех там Кондрашка хватит.
Рамзес тоже засмеялся. Но тут же опомнился, и строго заметил:
— Кондратия не трогай. Очень работящий парень, грех жаловаться. Ладно, рассказывай.
Я глубоко вздохнула, и… Ну да. Рамзесу можно. Уж он-то точно не проболтается.
Когда я дошла до чувств, которые испытывала, пока Сашхен нёс меня на руках… На всю жизнь это запомню, честно-честно.
Пёс довольно фыркнул.
— А мы с Терентием как раз ставки делали: когда ты ему признаешься.
Уши запылали мгновенно, и вот сейчас я пожалела, что осталась без косичек: с такой стрижкой уши мои светились, как светофор.
— И давно вы знаете?
— С тех пор, как ты по нему сохнешь.
— Ой блин.
— Феромоны.
И тут до мена дошло…
— Значит, Сашхен тоже знает? — я что хочу сказать: у Владыки стригоев нюх не хуже, чем у Рамзеса.
О-ё-ёй.
— Куда ему, — фыркнул пёс. — Наш Сашхен настолько поглощен другими делами, что на тебя и…
— Ну давай. Договаривай, — голос у меня дрогнул. — На меня и не смотрит, — пёс страдальчески поднял белые брови.
Посидели молча, наблюдая, как в стёклах многоэтажек на той стороне улицы отражается заходящее солнце.
— А знаешь что, — сказала я минут через пять, поднимаясь с лавочки. — В жопу его, этого Сашхена. У нас с тобой своя жизнь, ага? Пойдём лучше к Геньке, он тебе обрадуется. А когда вернёмся, я вымою тебя сама, в домашней ванне.
— Ави опять ругаться будет, — пёс поднял тяжелый зад и вильнул хвостом. — Шерсть, мол, сток забила…
Но было видно, что мысль ему нравится.
— У меня французский шампунь есть, — пообещала я. — Аннушка подарила. Для защиты от желтизны платиновых волос. Сиренью пахнет.
— Сирень — это хорошо, фыркнул пёс и мы пошли дальше.
Положив руку на холку Рамзеса, я счастливо вздохнула.
Жизнь прекрасна и удивительна.
А Сашхен? Да ну его в… Ну, вы поняли.
Генька нам обрадовался.
Спросил конечно, почему я вчера не пришла, и почему сегодня школу прогуляла, но я сказала, что приехала крёстная из Лондона, и мы с ней по магазинам ходили. А что?.. Практически правда.
О новой моей стрижке Генька ничего не сказал. Но заметил, это точно: когда он на меня смотрел, глаза у него делались аж квадратные.
Ну, а колечко в носу он уже видел: я так в школу приходила.
— Так им и надо, — сказал он тогда. Кому и что надо, я уточнять не стала. Ясен перец, Жанке с Юлькой из класса. Как увидели — совсем квёлые сделались. Им, отличницам, это как серебряный кол в печень.
Погуляли мы здорово: недалеко от Генькиного дома была такая собачья площадка: там и горки, и стенки, и бревно, по которому бегать можно… Бегали, правда, мы с Генькой — Рамзес чётко дал понять, что ни на какое бревно он не полезет, слишком стар он для этого дерьма. И пошел валяться на травке.
Но мы оторвались по полной: я сделала Геньку два из трёх. В смысле, обогнала на полосе препятствий.
К нам даже парень подошел, он служебную овчарку выгуливал. И поинтересовался: не хотим ли мы с Генькой в секцию юных пограничников. Ну и Рамзес конечно, как же без него?
Мы вежливо отказались.
Рамзес своё отслужил: кто в армии был, тот в цирке не смеётся. Мне Тварей ночных хватает. А Генька так вообще ботаник, он больше компьютерные стрелялки любит.
Возвращались домой в темноте. Генька порывался меня проводить, но я сказала, что меня уже провожает Рамзес, и он успокоился.
А потом это и случилось…
Шли мы мимо одной подворотни, мы мимо неё сто раз ходили, это соседний с Генькиным дом, и тут я почуяла…
Ну да. Тварь.
Мы с Рамзесом переглянулись, а потом одновременно посмотрели на Геньку. План был очевиден: проводить его, как ни в чём ни бывало, до дому, а потом вернуться, и…
Блин. А с чем вернуться-то? Я ж не на охоту, я гулять шла. С собаченькой и лучшим другом.
— Ни дерьма, ни ложки, — рыкнул Рамзес. И был совершенно прав.
— А? — встрепенулся Генька. — Ты что-то сказала?
— Пошли быстрей, — я ускорила шаг. — Бабушка волноваться будет.
— Нет, ты подожди… — я закатила глаза. Знаю этот тон: теперь он ни жизни не отступит. — Кажется, там что-то есть. Что-то… — Он поморщился, как от лекарства. — Что-то плохое. Страшное.
Я моргнула.
— Ничего там нет. Показалось тебе.
И тут из глубины двора донёсся крик…
Горло перехватило. Я глянула на Рамзеса: что делать?
Но светлый хвост лишь мелькнул, и пропал в тёмной подворотне, и я бросилась за ним.
Через секунду остановилась и посмотрела на Геньку.
— А ты куда?
— Как куда?.. — он вылупился своими зелёными глазищами. — Там же кричали.
Там Тварь. И судя по крику, она до кого-то добралась…
Но ведь Генька! Но ведь Тварь…
А, ладно, некогда щас разбираться.
И я сорвалась с места. Генька за мной.
Я чувствовала: Тварь где-то рядом.
Из глубины души поднялось возмущение: оборзели вконец. Уже и по подвалам не тихарятся, внаглую рыщут!
Оказалось, всё просто: в глухой, запущенный двор выходили двери чёрных лестниц. Они были заколочены, досками крест-накрест.
Напротив — гаражи.
С десяток ржавых ворот глядело на пустырь, в заросший бурьяном двор. Машин в них давно никто не держал — трава росла повсюду, никаких следов шин.
Тварь была там.
Рамзес уже стоял передними лапами на одной из створок, издавая утробный инфразвуковой рык.
Неожиданно дверь подалась, её толкнули изнутри, и прямо на нас, издавая тот самый истошный крик, рванул кто-то с синей мордой, прямо на четвереньках.
Сунув руку под куртку, я рванула из кобуры Бараша… Я ж не дурочка, совсем без оружия на улицу выходить, Бараш всегда со мной. У меня и кобура специальная, на эластичных ремнях…
Палец уже лежал на спусковом крючке, но я вовремя остановилась.
Это был алкаш. Он так и припустил через двор, на четырёх мослах, и исчез где-то за бурьяном.
— Фух, — глаза Геньки, как приклеенные, следили за Барашем в моей руке. — Кажись, пронесло. Это просто пьяница. Назюзюкался до зелёных белочек, и давай орать.
Но я не спешила убирать пистолет. Там, в гараже, всё ещё была Тварь. Я её чувствовала, Рамзес её чувствовал… И Генька её чувствовал: он всё время косился в темноту, потом нервно сглатывал.
Просто Генька ещё не знал, что именно чувствует. И потому не боялся.
— Геня, — сказала я, вставая так, чтобы видеть и пса, и вход в гараж и пацана рядом с собой. — Генечка… А не пошел бы ты домой, а? Бабушка ждёт, пирожков, поди, напекла… — Я чувствовала, что порю чушь. Щас она начнёт визжать и вырываться… — Это просто пьяница, ты же сам видел. Так что ты иди, а мы тут…
— Фиг тебе.
— А?.. — я боялась даже посмотреть на него, Тварь могла прыгнуть в любой момент.
Умница Рамзес встал с другой стороны — чтобы её перехватить, если что.
— Я же чувствую, — сказал Генька. — Там, в гараже, ЧТО-ТО. И ты, Машунья, знаешь, ЧТО. И готова его УБИТЬ.
Блинский ёж. Ну что теперь делать?..
— Если ты сейчас уйдёшь, я потом всё тебе расскажу. Стопроцентов.
— Врёшь. Не расскажешь. Лапши навешаешь, я тебя знаю.
Блин. Блин, не время щас торговаться!
— Ладно, стой здесь, — сказала я. — И не вздумай сунуться за нами, понял? — Я позволила себе бросить на Геньку ОДИН внушительный взгляд.