На следующее утро, едва рассвело, отряд боярина Микулинского выехал из Сергиевой обители. Вместе со всеми трясся на самой смирной лошадке и Егорка с надетым через плечо отцовским луком, с непривычки с трудом держась в седле, у которого была приторочена торба со всем его небогатым скарбом.
Глава 6ПЕРВЫЕ ДНИ В СТОЛИЦЕ
Москва, осень 1571 года
К вечеру второго дня после выезда из Сергиевой обители отряд боярина Михаила Микулинского подходил к столице. Вёрст за десять до Москвы им встретился стрелецкий стан. Стрельцов было много — с полтысячи, а то и более. Егорка до сих пор с ними не сталкивался, если не считать немногочисленную охрану приходивших в Сергиеву обитель обозов, поэтому, раскрыв рот, уставился на синекафтанное войско, которое занималось чем-то непонятным.
Вся огромная масса вооружённых людей выстроилась на пустоши у берега неизвестной Егорке речушки в несколько колонн, каждая из которых состояла из шести рядов. Первый ряд, подняв пищали, выцеливал что-то вдалеке. Стоявший у колонны начальник махал рукой и командовал:
— Пали!
Стрельцы дружно кричали:
— Ба-бах!
Тут же опускали пищали и уходили назад, а на их место вставал второй ряд, становясь первым. Они тоже что-то выцеливали, кричали "ба-бах" и уходили назад. Так продолжалось довольно долго. Отряд боярина Микулинского остановился, чернокафтанные стрельцы с усмешкой поглядывали на своих ярких собратьев. Сам Микулинский сначала хмуро смотрел на происходящее, затем, хлестнув коня нагайкой, поскакал в сторону войска.
Один из гарцующих на коне Егоркиных спутников, средних лет рябой верзила, прозванный за неугомонность нрава Шилом, крикнул громко:
— А это кто тут у нас — никак скоморохи?
Чернокафтанные стрельцы дружно захохотали. Глядя на них, засмеялся и Егорка, хотя он и не понял, что смешного делало встреченное ими войско.
— Эй, вы, — крикнул кто-то рядом с Егоркой, — громче "ба-бах" кричите, а то татары не испугаются!
— А если тихо кричать, то пуля дальше десяти саженей не полетит! — добавил другой голос. — Давайте, глотки лужёные, голосите громче!
Вокруг Егорки все покатывались со смеху. В синекафтанном строе возникло замешательство. Стрельцы прекратили притворную стрельбу и молча смотрели на насмехающихся, медленно закипая.
— Да вы не только кричать громко умеете, — не унимался Шило, — но и глядите отважно! Доброе воинство, доброе — всех козявок в округе распугали! Ещё бы — таким-то криком!
Егорка поёжился: он видел, что ещё немного, и синекафтанные не выдержат насмешек и бросятся на его товарищей. Стрельбы и поножовщины, конечно, не будет, но бока им намнут знатно. Он стал озираться: может, сбежать, пока не поздно — а то не поглядят, что отрок? Но бежать было стыдно — пусть даже стрельцы Микулинского и не правы, но он вместе с ними, стало быть… Что "стало быть" — Егорка сказать не мог, но знал, что бежать сейчас — значит, совершить нечестный поступок. А нечестных поступков он за всю свою жизнь, пусть пока и недолгую, не совершал, и не хотел совершать в дальнейшем.
В среде синекафтанных возник ропот, который, усилившись, стал похож на дальние раскаты грома. Егорка понимал, до всеобщей свалки осталось совсем немного. Вот здоровенный черноволосый детина с тёмно-рыжей бородой сделал шаг вперёд, за ним другие, и ещё, и ещё. Вся масса стрелецов пришла в движение, быстро ускоряя ход. Начальники, командовавшие обучением, что-то кричали, но их никто не слушал. "Ой-ёй-ёй, — подумал Егорка, — кажется, пора бежать". Чернокафтанные стрельцы, словно не замечая численного превосходства противника, усмехаясь, доставали из ножен сабли, и разворачивали их обухом — тупой стороной — чтобы никого случайно не зарубить. Они, кажется, были даже рады схватке, словно она давала возможность, встряхнуться после долгого ратного безделья.
До бегущих синекафтанников оставалось уже саженей тридцать, когда между ними и стрельцами боярина Микулинского откуда-то сбоку стремительно врубились двое. Стрелецкий голова в синем кафтане лупил стрельцов тростью по спинам головам и громко кричал:
— А ну, всем стоять, батогов захотели?!!
Боярин Микулинский просто вынул саблю из ножен, и, не разворачивая её обухом вперёд, смотрел на бегущих, открыто и по-доброму улыбаясь им. Но в улыбке его было нечто, отчего задние стрельцы замедлили шаг и остановились, за ними — те, что бежали впереди. И лишь самые первые в горячке предвкушаемой драки не слышали и не видели ничего, но таких было уже немного, не более полусотни. Стрелецкий голова[45], догнав бегущего впереди других черноволосого зачинщика, сбил его конём на землю и, проскакав ещё несколько саженей, остановился, развернувшись лицом к стрельцам, которые, недовольно ворча, наконец-то остановились и медленно потянулись обратно. Распря была пресечена в зародыше.
Боярин Микулинский, сурово взглянув на своих стрельцов, не сказал ни слова, а лишь пришпорил коня и поскакал неспешной рысью в сторону Москвы. Чернокафтанники вложили сабли в ножны и последовали за ним. Последним трусил на своей лошадёнке Егорка, слушая стрелецкие разговоры:
— Жаль, размяться не вышло, — произнёс самый молодой, который был старше Егорки лишь годика на три.
— Ничего, скоро крымчаки придут — разомнёшься, — ответил стрелец лет тридцати с едва заметным шрамом на шее.
— Поскорей бы.
— Навоюешься ещё.
— Слушай, дядя, — не унимался молодой, — а что это они там бабахали?
Стрелец со шрамом посмотрел на него насмешливо:
— Ты сколько уже служишь?
— Ещё полгодика — и год будет. Огромный срок! Из городовых казаков взят боярином Микулинским за лихость в рубке.
— А в городовых казаках сколько состоял?
— Ну, это совсем много, — ухмыльнулся молодой, — ещё бы месяца три — и полгода точно было бы.
— Заметно.
Некоторое время они ехали молча.
— Дядя, что заметно-то?
— Что ещё года нет, племянничек.
— Слушай, да ты не кочевряжься. Объясни толком, что это было?
— Дело это было, — ответил старший и снова замолчал, словно наслаждаясь неведением молодого. Но тот долгого молчания не выносил:
— Да скажи ты толком.
— Приём это боевой. Пищаль ведь быстро не зарядишь, верно?
— Верно. Я, конечно, уже много умею, но до тебя далеко, — подольстился молодой.
— Первый ряд стреляет из пищали и уходит назад, второй становится вперёд и тоже стреляет. А пока передние стреляют, задние ряды — заряжают. Потом третий, четвёртый и другие. Потом снова первый. Понял?
Лицо молодого растянулось в улыбке:
— Понял! Это чтобы ворогу роздыху не давать.
— Всё верно, — подтвердил старший, — у немцев этот боевой приём называется "улитка". По-ихнему — караколь[46].
— Тогда зачем мы насмехались над ними?
— Затем, что навык придёт, когда приём этот — с порохом и пулями. Всё, как в бою, по-настоящему. А голова у них — то ли пороху пожалел, то ли ещё чего. А без пороха толку мало. Стрелец должен не только бабахать, должен он успеть зарядить пищаль, пока другие палят, и от других не отстать. А на это навык нужен.
Вдалеке раздался пищальный залп, почти сразу — ещё один, и ещё. Егорка насчитал больше двадцати залпов, потом сбился. Вдалеке затихло. Старший удовлетворённо произнёс:
— Кажись, боярин наш их голове разум на место поставил.
Молодой, сняв шапку, почесал вихрастый льняной затылок:
— И откуда ты всё это знаешь, дядя?
— А оттуда, племянничек. Не век же мне в десятниках ходить. Начальнику кроме отваги в бою ещё и разум нужен. Чтобы хорошо воевать — надо много знать.
Молодой сделал подчёркнуто озадаченное лицо и придурковато открыл рот:
— Во-о-о-о как! Да ты в сотники, а то и в головы метишь?
— Конечно. Коль будет на то божья воля, — усмехнулся десятник и, пришпорив коня, поскакал чуть быстрее, давая понять своему молодому товарищу, что разговор на этом окончен. Издалека уже гораздо тише вновь донеслись пищальные залпы.
Молодой стрелец оглянулся на Егорку и весело подмигнул ему. Но Егорке показалось, что в глазах у него кроме нарочитой весёлости затаилось ещё что-то, и подумал, что десятник, конечно, прав — каждый человек должен стремиться к чему-то большему, чем то, что он имеет сейчас. А иначе зачем жить-то, ни к чему не стремясь? Мимо проплыла стрелецкая застава. Сторожа, узнав въезжающих, лишь помахали им руками. Отряд боярина Микулинского был в столице.
В Москве Егорка до сих пор не бывал. Но слышал от других, что город это большой, богатый. Много здесь разных красивых домов, есть даже каменные. А уж про церкви и говорить не приходится: некоторые ставили приезжие итальянские мастера ещё лет сто назад, во время правления деда нынешнего царя.
Егорка знал, конечно, что татары при набеге жгут всё, что гореть способно, но надеялся всё же увидеть, хоть и обгоревший, но величественный город. Но боже мой, какое жалкое зрелище представляла собой Москва! В ней не осталось ни одного уцелевшего дома, только кое-где торчали из груд обгоревших брёвен закопчённые печные трубы, да неприступной твердыней высились кремлёвские стены, преодолеть которые осаждавшие так и не смогли.
Среди руин бродили немногочисленные уцелевшие московские жители, кое-где стучали топоры: люди отстраивали свои жилища, как-никак осень уже, ещё немного — и холода. Но таких было мало, большинство москвичей погибло во время взятия города и пожара. А многих увели в полон.
В кремль въехали через Фроловскую башню[47]. Охранявшие её нарядные стрельцы в алых кафтанах и жёлтых сапогах, узнав боярина, пропустили отряд. Егорка весь извертелся. Перед кремлём он, задрав голову, глядел на храм, построенный лет десять назад в ознаменование взятия Казани[48]. Он так вертел головой, что та аж закружилась, чуть с коня не упал. А в кремле заробел: кругом церкви, колокольня вон какая высоченная торчит