Чтобы не быть обители совсем уж в тягость, начал дед Кузьма корзины плести. Натащит на колокольню ивовых прутьев — и сидит целыми днями, работает. А как закончатся — идёт в лес, благо разведал он в полуверсте от обители на берегу речки Кончуры богатые заросли ивняка.
Как будто их нарочно кто-то для прутьев готовил: густые, обильные, прутья срезать удобно и подойти легко, даже ног не намочив. Натащит дед Кузьма прутьев за день, а потом неделю корзины плетёт. Отец Алексий даже ворчать начал:
— И куда столько корзин? Без надобности они нам в таком числе. На торг разве что?
— Да хотя бы и на торг, — отвечает дед Кузьма, — всё прибыток, а не убыток. А лучше пусть в чулане лежат. Авось пригодятся.
— Авось, авось, — передразнил его отец Алексий, — только место занимать будут.
Но в душе, видимо, с дедом Кузьмой согласился, потому что больше ничего не сказал, а корзины и впрямь начали выставлять на торг, когда окрестные мужики съезжались к монастырю на воскресный базар.
Дарья после того, как Анна с Варей ушли в Москву, так и осталась при поварне. Она давно там освоилась, и Марфа, старшая повариха, нарадоваться не могла, что у неё такая усердная и расторопная помощница.
Со времени последнего набега прошёл уже год, и народ, спасавшийся за мощными стенами Сергиевой обители, разбрёлся кто куда: кто в свои сёла да деревни — отстраивать сожжённые дома, кто в войско, а малое количество осталось при монастыре. Работы у поварих было теперь не в пример меньше, чем в прошлое лето. Кроме Марфы и Дарьи были здесь ещё три бабы, да каждый день отец Алексий присылал кухонных мужиков из числа паломников да трудников для всякой тяжёлой работы — дров наколоть, воды натаскать или ещё для чего, что бабам делать несподручно.
Дарья была самой младшенькой, и её частенько отправляли в лес, когда приходила пора грибов и ягод. Пусть отдохнёт от тяжёлой кухонной работы! Грибы и ягоды — всё ж полегче, чем стоять с тяжёлым черпаком у котла или плиты. Понятно, что одну её никто в лес не отпускал. Сопровождал Дарью дед Кузьма, который в каждый поход в лес пополнял свой запас ивняка — в самом деле, зачем время впустую терять?
Когда сначала Егорка, а потом Анна с Варварой ушли в Москву, дед Кузьма с Дарьей стали ближе. Оба хорошо помнили, при каких обстоятельствах познакомились, как и совместный поход от лесной дороги в глухом лесу Рязанского уезда до Сергиевой обители. Дарья даже стала называть его не "дед Кузьма", а просто "дедушка" и частенько таскала ему из поварни самые лакомые, самые жирные куски, отчего тот даже слегка округлел, залоснился и нет-нет, да и расправит плечи, словно вспомнив молодые годы. Каким орлом летал! Да, орлом, и хоть силушка сейчас совсем не та, что прежде, но орлиность никуда не делась. Так и хочется порой сунуть пальцы в рот и разразиться молодецким посвистом, от которого ранее, по заверениям деда Кузьмы, быки и кони-тяжеловозы шарахались в сторону, а всякая летучая мелочь вроде голубей и ворон — так вообще на лету падала замертво!
Опекал он Дарью, здорово опекал. За год в обители стала она девицей видной: высокая, статная, ладная. Ступает плавно, глядит весело. Вот и крутились возле неё всякие — даром что Сергиева обитель. Придёт иной паломником, а как Дарью увидит, так и забывает, для чего пришёл. И каждому надо в поварню, каждый напрашивается у отца Алексия в кухонные мужики — хоть немного, да побыть рядом. Авось да обратит на него внимание красавица — а там уж как получится.
Дед Кузьма таких парней примечал да приглядывал ещё, как на них Дарья смотрит. Да только она никому не улыбнётся — не по нраву ей ухажёры! Дед Кузьма с ними разговаривал просто. Выберет место без сторонних глаз и поговорит — да спокойненько так, негромко! И прямо в глаза смотрит — по-особому, с прищуром. И отставали парни от его названой внученьки! Иные — здоровяки, подковы руками гнут, а почему-то отводили взгляд от спокойного дедовского прищура. Хотя, казалось бы, им один лишь раз развернуться — и нет деда.
А особо непонятливым дед Кузьма показывал, как ловко он умеет ножиком махать. И снизу удар, и сверху, и сбоку в брюшину или в висок. Да быстро так! С непривычки даже не уследишь, где прошла полоска смертоносной стали. Нет, не ради угрозы, а ради того лишь, чтобы умение своё показать. Но после такого разговора даже самые непонятливые понимали всё и больше его внученьку не тревожили.
Неделю-полторы Дарье никто не докучал, а потом пришёл обоз из Москвы. Большой обоз, из семидесяти подвод. При нём — отряд из сотни стрельцов, во главе которых стоял молодой чернокафтанный боярин.
Доставили на подводах в обитель крупы и всякое съестное, чего в монастыре не делали или делали недостаточно, а дальше обоз должен был идти в Устюг Железный да в Каргополь. В Устюге предстояло погрузить в телеги русское оружие, а в Каргополе — иноземное, что должны были доставить из устья Двины. Тогда и стало известно, что татар в Москве ожидают во второй половине лета. Торопился боярин, боялся, что не успеет к битве. Да только заметил дед Кузьма, что день, другой — а стоят стрельцы в обители. Вроде и телеги разгрузили, и лошади отдохнули от недолгого пути из Москвы, а не уходят. А на третий день пришла к нему в каморку Марфа — старшая повариха. Посмотрел дед Кузьма на неё удивлённо, но ничего не сказал.
Только видит, мнётся баба, не решается начать. И чего тогда пришла-то?
— Да говори уж, — не выдержал он наконец, — так и будешь пыхтеть здесь?
И тут Марфу прорвало, словно плотину в половодье. Забилась, запричитала:
— Ой, скажу, Кузьма, ой, скажу! Что это делается-то? Дарьюшка наша, голубушка, как доченька мне, а тут такое! Не могу больше терпеть, сил моих никаких нету!
Похолодел дед Кузьма, оборвал кликушу:
— Цыц! А ну, говори внятно, что с Дашуткой случилось!
— Боярин, боярин этот, чёрный, как ворон! — Марфа опустилась на лавку.
— Что — боярин?!! — прикрикнул на неё дед Кузьма.
— Ходит всё вокруг Дашутки нашей, всё ходит да вздыхает! А мы-то и сказать боимся. Важный такой боярин, сказывают, в чести у царя! На такого управу разве найдёшь? А Дашутка наша — сиротка ведь!
— Цыц, говорю! Рассказывай, как дело было!
— Да как было? Ходит, говорю, вздыхает!
— Коль вздыхает — это ещё не страшно. Что ж ему теперь — не дышать, что ли?
— Так ведь Дашутка наша!..
— Тьфу ты, — рассердился старик, — да можешь ты толком объяснить, что было? На вот тебе корзину новую. Будешь в неё бураки складывать. — И кивает в угол, где стоят полтора десятка вчерашних корзин.
То ли слова эти неуместные про корзину успокоили Марфу, то ли выкричала всё, что в себе держала, да только умолкла она как-то сразу, носом шмыгнула и заговорила без крика:
— Боярин этот, что обоз из Москвы привёл, он ведь сразу хотел уйти из обители, да только случилось так, увидел он Дашутку. И не уходит теперь.
— Вздыхает? — спросил старик.
— Ага, — кивнула Марфа. — Он тогда в поварню пришёл, чтобы узнать, чем его стрельцов кормить будут.
— Заботится, значит, о своих.
— Заботится. Приходит он в поварню, а там Дашутка стоит. — Марфа впервые с начала разговора улыбнулась. — Весёлка в руках, кашу мешает. Раскраснелась вся, глаза блестят — жарко ведь, у казана-то. А у самой прядка волос из-под платочка выбилась. И весёлая такая, ну, чисто царевна! Он и обездвижел. Ну словно как столб встал, и ни с места! Рот раскрыл. И долго так стоял, над ним уж посмеиваться начали. Потом оклемался, ушёл. И снова пришёл.
— Он вздыхает, значит. И всё?
— И ещё ходит.
— Но Дарью не обижает?
— Не обижает.
Дед Кузьма усмехнулся:
— Доходится до того, что государево поручение не выполнит. Тогда не до вздохов будет.
Марфа посмотрела на него глупыми и добрыми глазами:
— Так делать-то что будем?
— Вразумлять.
— А как это?
Старик встал:
— Где мне этого боярина найти?
Марфа тоже поднялась, глядя ему в глаза, словно собачонка на хозяина:
— Так где ж? Бродит вокруг поварни. Дарьюшка наша там же.
Дед Кузьма усмехнулся:
— И правда, пойду вразумлю несмышлёныша.
— Как же… Боярин же.
— А что — бояре несмышлёнышами не бывают? Ещё как!
Уже выходя из своего жилища, обернулся, поправляя на поясе нож:
— Да ты корзину-то возьми!
Марфа стрельнула глазами на стопку корзин в углу каморки:
— Кузьма, слышь, я две возьму?
— Бери, бери.
…Боярин и впрямь крутился у поварни. Молоденький совсем, на год-два, не больше, постарше Дарьи. Подошёл к нему дед Кузьма, поклонился, как по чину положено:
— Здравствуй, боярин. Ты почто внучку мою беспокоишь?
Спокойно заговорил дед Кузьма, не как с теми шалопаями, что докучали Дарье раньше. Потому как понимать надо: боярин же! Если разъярится, может, никого не спрашивая, плёткой отходить, а то и под кнут подвести. Тогда и Дарьюшку защитить некому будет — возьмёт её боярин силой.
Но видел старик теперь — даром, что ли, столько лет живёт — не из таких он. Случается порой, что увидит парень девку — и так она его зацепит, что совсем дурным становится, как будто его дубиной по голове огрели. Такой, как кутёнок малой, — тыкается мордочкой везде, не понимая, что ему делать. Знал, знал дед, что выхода у него только два — либо сложить буйную голову на войне, потому как жизнь без зазнобы — всё равно что смерть, либо соединиться с ней — в церкви ли, без — всё равно. И ещё знал, что никогда боярин не сможет обидеть Дарью, скорее, отдаст себя на растерзание диким зверям. Или — в омут с головой.
Посмотрел на него боярин глазами — почти безумными: — Так ты дед её?
Кивнул старик, и тут же бухнулся перед ним боярин на колени, дед Кузьма аж отпрянул испуганно:
— Не могу я, не могу без неё! Отдай её за меня! Знаю, что не ровня она мне, да только жить без неё не могу! Всё равно мне, что без приданого, что из простых она! У меня знатности да богатства на десятерых хватит!
Озадачился дед Кузьма: