Переночевали верстах в десяти за деревней, а утром десятник, осмотрев окрестности ночёвки, сказал:
— К обеду будем на месте.
Так и вышло. Около полудня вдалеке замаячили шатры, проскакал небольшой конный разъезд. Вскоре дорогу преградил другой разъезд, из двадцати всадников. Были это не стрельцы, а непонятно кто. Одеты и вооружены хорошо: все в кольчугах, поверх которых надеты летние кафтаны, кожаные сапоги до колена, шапки хоть и затёртые, но с опушкой, и из хорошего, плотного войлока. Уж в войлоке-то Егорка хорошо разбирается! Старший разъезда выехал вперёд.
— Кто такие, куда путь держите?
— Из Земского приказа, — ответил Глеб, — по распоряжению государя, будем опись войска делать.
— Грамота имеется?
Глеб жестом подозвал Егорку, наклонился к притороченной суме и, покопавшись, вытащил бумагу с орлёной печатью. Протянул старшему:
— Вот.
Тот принял грамоту, внимательно прочитал, разглядел пристально печать, после чего вернул бумагу.
— Ступайте прямо. Мимо кремля к монастырю[115]. Там князя и найдёте.
Старший уже потерял к ним всякий интерес. Разъезд неспешным шагом направился в сторону от реки, которая снова была видна, появившись вскоре после отъезда с последней ночёвки.
— Как там — идут ратники? — крикнул ему в спину Глеб.
Старший обернулся:
— Идут. И конные, и пешие, и на стругах.
— Много ли?
— Увидишь.
Разъезд пошёл быстрее и вскоре скрылся за небольшой берёзовой рощей. Егорке показалось, что старший говорил как-то без особой радости, даже, скорее, с грустью. "Наверное, народу мало, — подумал он, — хотя ведь и конные идут, и пешие, да ещё и по воде. Если бы мало было, государь не отправил бы их опись делать. Или всё равно отправил бы?"
Пока Егорка предавался размышлениям, Глеб со стрельцами удалился саженей на пятьдесят. Спохватившись, он тронул бока своего коня каблуками старых кожаных сапог с заплатами на голенищах и, перейдя на намёт[116], бросился догонять отряд. Где-то вдалеке дымили костры — время-то обеденное, ратников кормить пора.
Русский лагерь раскинулся на стыке Оки и Москвы. Две реки, встречаясь, образовали небольшой полуостров, где и стояли шатры, и дымили костры, от которых веяло вкусным запахом варева, обильно сдобренного мясом. У Егорки аж слюни потекли: мясо — не дичь, оно и наваристей, и сытнее. "Ко времени поспели", — мелькнуло в голове.
Ратники в русском лагере были самые разные. И стрельцы в кафтанах разной расцветки, и городовые казаки в тегиляях[117], ратники в чудных железных шлемах с загнутыми полями и просто мужики самого разбойничьего вида с саблями да пищалями. Кто-то сидел у костра, поедая только что сваренную кашу, кто-то слонялся без дела.
Самое печальное, как заметил Егорка, что князя Воротынского нигде не было видно, и пока они его ищут, всё сваренное уже будет съедено, и им придётся ждать вечера. Прибывшие стрельцы разместились прямо посреди лагеря, а Глеб, подозвав Егорку, отправился искать князя.
Воротынский нашёлся на берегу Оки. Подошли пять стругов с ратными людьми из Мурома, и князь встречал прибывших, справляясь о числе и вооружении ратников. Глеб с поклоном подал ему царскую грамоту. Воротынский молча принял, пробежал глазами и вернул Глебу:
— А что не со Стрелецкого приказа прислали?
— Не знаю, княже. Государь сказал, не время сейчас рядиться, кто да чем занимается. Все одно дело делаем, а как супостата из державы изгоним, тогда и поглядим.
— И то верно, — согласился Воротынский и кивнул головой на струги: — Вот тебе прибывшие. Полторы сотни из Мурома. Других завтра перепишешь. Да пиши, пиши, народ прибывает. — Он вздохнул. — Хотя хотелось бы побольше. Сказывают, крымский царь всех собрал, кто в седле сидеть может. И не одни татары — ногайцы, касоги, черкесы, даже от турок ратники будут. Ну, да Бог нам поможет.
Воротынский крупно, размашисто перекрестился и направился к лагерю. Глеб мотнул Егорке головой — мол, чего стоишь — доставай бумагу, перья, чернила. Егорка, спохватившись, стал вытаскивать писарские принадлежности, с тоской думая, что пообедать теперь точно не получится. И остаётся надеяться, что на ужин-то он наестся от пуза.
В этот день, кроме муромцев, никто больше не пришёл, и Глеб с Егоркой да сопровождающими их стрельцами отправились размещаться на ночлег. С трудом найдя свободное место, прикрытое от ветра невысоким пригорком, они стреножили коней и развели костерок. Десятник сбегал куда-то, притащил кусок солонины, покрошил мелко и бросил в казанок.
Егоркин желудок вздрогнул в предвкушении: последний раз он радовался пище только рано утром, когда они отправлялись в путь после ночёвки. А днём не было времени — после муромцев они с Глебом переписывали других ратников, и было как-то не до еды.
Лишь после того, как каша была съедена, Егорка почувствовал, насколько он устал. Хотя в Москве ему довольно много приходилось ездить на коне, но вот совершать трёхдневные переходы — ещё нет. Непростое это дело. Стрельцы выглядели бодрыми, словно и не было этого перехода длиной более сотни вёрст, а у Егорки и ноги болели, и седалище. Судя по тому, как кряхтел, устраиваясь на ночлег, Глеб, ему тоже с непривычки было несладко.
Когда они легли, Егорка, поправляя под головой седло, спросил, глядя в темнеющее небо, где ярко светила какая-то большая, яркая, похожая на шляпку серебряного гвоздя, звезда, рядом с которой по одной появлялись звёзды поменьше:
— Глеб, а зачем переписывать всех прибывших?
— А? Что? — Глеб, уже начавший засыпать, встрепенулся. — Кого переписывать?
— Всех, кто на войну пришёл. Зачем? Воеводы сами разберутся, сколько войска, кого куда в сражении ставить.
Глеб зевнул:
— Вот ты в приказе чем занимался перед отъездом?
— Считал, сколько камня для московских мостовых привезли.
— А зачем его считать — всё равно замостят ведь, учитывай ты или нет.
— Ну, наверно, людям, которым его добыли и привезли, платить надо. И посчитать, сколько камня осталось привезти, чтобы замостить все дороги. Это ж всё не просто так, везде учёт нужен.
Глеб внимательно посмотрел на него и спросил со значением:
— Ну?
— И на войне тоже так, получается?
— Конечно. Вот пришли люди — они оторвались от своего дела, а у них ведь семьи. Их кормить надо. А многие по набору пришли — им тоже денежка нужна. Видел там иноземцев в железных шапках?
— Видел.
— У этих война — это как у гончара горшки лепить или у крестьянина землю пахать. Они этим живут, и им всё равно, за кого воевать. Таким вовремя не заплатишь — или убегут, или к врагу перекинутся. Так что нужен учёт, Егорка.
Глеб снова зевнул:
— Да и кроме этого… с оружием пришли многие, но не все. Можно, конечно, их в посохи[118] определить, да только много их, которые без оружия. Лучше дать бердыш или пику. Или лук — пусть воюют, если умеют. А для пищалей припасы нужны — и порох, и свинец. Даже фитиль — он тоже денежек стоит. Стрельцам на войну положено каждому два аршина фитиля, два фунта пороха, свинца — не помню уже, сколько. Коням — овёс, людям — крупы, рыбу да солонину. И всё это надо посчитать, отмерить, привезти. Война ведь — дело недешёвое.
А ведь так оно и есть, и как он раньше о том не подумал? Пока Егорка размышлял о рассказанных Глебом вещах, тот заснул и уже начал похрапывать.
— Глеб, а Глеб!
Но Глеб его не слышал, он что-то спросонья пробубнил под нос и перевернулся на другой бок. Егорка потеребил его за полу кафтана:
— Глеб, Глеб. Да не спи ты!
Писарь поднял голову, спросил страдальчески:
— Ну чего тебе ещё?
— А как во время войны всё это записать? Тут ведь — одного ранили, одного убили, а потом ещё кто-то прибился. Никаких ведь писарей не хватит, чтобы всё точно учесть.
— Не хватит, — согласился Глеб, — а знаешь, как говорят — кому война, в кому мать родна?
— Я такое не слышал.
— Есть такие ушлые люди, которые поставят пороху десять пудов, а запишут — двадцать. А потом с казны платы требуют. Так же и со свинцом, с фитилями и конским кормом. А кто его потом разберёт — то ли так было, то ли оно при переправе через реку утопло, то ли супостат захватил. Обогащаются нечестивцы, чтоб им на том свете уголька под котёл пожарче.
Егорка захлопал глазами:
— Так ведь это…
— Да, Егорка, нехорошее это дело. И называется оно "воровство государево". За него на дыбу вздёргивают, ноздри рвут да головы рубят. Если поймают, конечно.
— А ловят?
— Ловят, как же не ловить? Да только люди — они ведь жадные. Когда перед глазами золото блестит, ничего не боятся. Да ладно бы, если б только сами страдали, они и семьи свои в такие беды впутывают!
— Глеб, а как…
— Послушай, Егорка… — Голос Глеба стал вдруг твёрдым и недовольным. — Ты спи лучше. Завтра у нас много работы, и поблажек я тебе не дам. А если ты меня сейчас ещё разбудишь, я тебя — нагайкой по заднице.
Ни слова больше не говоря, он отвернулся и снова захрапел. Вслед за ним заснул и Егорка.
Наутро, как и обещал Глеб, работы у них было много. Егорка бродил от одной ратной ватаги к другой и старательно выводил на бумаге: "Да в большом же полку быта с митрополита и со владык: детей боярских 430 человек, голичан и коряковцов и костромич и балахонцов 1000 человек с их головами; з головами стрельцов: з головою с Осипом Исуповым 500 человек, с Михаилом со Ржевским 500 человек"[119].
Приходилось следить, чтобы одних и тех же ратников вслед за Глебом не записать дважды. Хорошо ещё, тех, что с оружием да со своим воинским припасом пришли, было куда больше, чем безоружных, — хоть тут им полегче, не надо указывать. Люди шли небольшими отрядами — по суше, конные