Сильван с надеждой сказал: – Я пойду с тобой.
– Нет, – сказала она, строго глядя ему в глаза. – Я хочу, чтобы ты пошёл с ними, Сильван. Я говорила это тебе раньше. Я прибыла на Траву с миссией, по важной причине. Чем больше я узнаю, тем важнее становится эта причина, но я всё время отвлекаюсь – на тебя, на Риго, на Стеллу, на тревоги, загромождающие всё вокруг.
Стелла жива. Я рад этому, но мы не должны забывать обо всём остальном. Там чума, и люди умирают от неё. Лисицы знают что-то. Я должна разузнать об этом как можно больше. Брат Майноа стар и устал, и отцу Джеймсу может понадобиться моя помощь. Я останусь и узнаю, что смогу.
– После того, как я передам Стеллу в надёжные руки, я вернусь, – сказал Тони.
– Да, конечно. И если сможешь, расскажи отцу о произошедшем.
Она повернулась к фоксенам. Из травы донеслось мурлыканье. Фоксен подошел ближе. Люди пустились в обратный путь на широких спинах лисов. Риллиби держал обмякшее тело Стеллы; та поскуливала словно маленькое раненое животное.
Марджори почувствовала, что её зовут, и снова забралась на спину Первому. В её сознании тотчас же возникла ощущение поглаживания рук. Она склонилась вперёд на бесконечное пространство шкуры лиса и заплакала. Через некоторое время поглаживание перешло в лёгкое похлопывание, призванное привести её в чувства. Марджори мысленно произнесла: – Хорошо, мамочка.
В её уме тут же возник мыслеобраз, что Первый был мужчиной. Она увидела множество форм, не совсем отчетливо, большинство из них были мужчинами. Самцы были фиолетовыми, сливовыми, розовато-лиловыми и темно-красными. Самки были меньше, более нежно-голубого цвета.
В её голове раздался голос: – Я – «Первый». Я мужчина.
В его собственном сознании символ его имени имел образ движения и цвета – пурпурное марево, наполненное всполохами алых молний, окутанное серо-голубым туманом.
Картины двигались в её сознании, сменяя друг друга. Она увидела Майноа, дородного и одетого в зеленое, спокойно идущего среди лисьих фигур. Вокруг него расцвела его аура, но вот её свет стал тусклее. Тем не менее он продолжал идти.
Майноа, подумала она. Он мне тоже нравится.
Новое видение. Марджори среди множества фоксенов. Точнее, не она сама, а идеализированная Марджори, танцующая на газоне из низкорастущей травы среди лис, существ без формы и ограничений. Они танцевали вместе с ней, а солнце то вставало, то садилось и их длинные тени, казалось, тянулись почти до самого горизонта. Извилистые тени. Чувственные тени. Она, Марджори, среди извилистых чувственных теней танцует с фоксенами.
Они танцевали парами, мужчины и женщины, сплетая свои тени вместе, позволяя своим теням соприкасаться. Тени и умы соприкасаются. Марджори танцует с Первым, рукава её рубашки развиваются, словно крылья, развиваются, как хвост, её волосы распущены и вьются шелковистой гривой по плечам. Женщина. Танцы. Ты. Марджори. Женщина. Походка. Движение. Цвет. Запах.
Мышцы его плеч под ней двигались, словно невидимые пальцы, касающиеся её. Его кожа разговорила с ней, также как это было при общении с её лошадьми, передавая эмоции, передавая намерения. Она лежала на его спине, как лежала на спине Дон Кихота… На одно ослепительное мгновение она ясно узрела, и великолепие увиденного ошеломило её, и она отвернулась. Она почувствовала, что с дрожью отстраняется, отказываясь. Отрицание.
Он чувствовал её отрицание. Его образ в танце встал на задние лапы и изменился, став похожим на человека, с гривой и хвостом, не человеком, а похожим на человека, грива и хвост развевались, смешиваясь с её собственными волосами, когда он вовлекал ее в более тесный танец. Другие лисы тоже двигались парами, являясь частью всего этого кружения.
Радость. Движение и радость. Одна пара касается другой пары. Как подвесные колокольчики, ударяющиеся друг о друга, но нежно, едва соприкасаясь, порождая мелодичный звон; умы ударяют, мягкие удары, как от исполинских лап, нежные, как листья, мелодичные звуки, как будто трубят серебряные рожки.
Нет слов. Мурлыканье, рычание, рычание из широких глоток, где клыки цвета слоновой кости свисают, словно сталактиты чувств, глубоко проникая в неё. Широкие челюсти смыкаются, но нежно, лаская. Она не присоединилась бы к танцу по своей воле. К ней присоединится Первый. Она не увидит Его. Он увидит её.
Никаких мыслей. Только ощущения. Она плыла на нём, а он вздымался под ней, словно большой парус. Здесь и Сейчас. Только сейчас. Когти мягко выпускаются. Волнение мышц. Тяжесть, тяжесть внизу живота, гром в сердце. Молнии струятся по нервам.
Когти нежно коснулись её, скользя по её обнаженной плоти. Край его горячего влажного языка коснулся её обнаженного бедра, скользнув, как словно змейка, в её промежность.
Пылающий символ с двумя частями, которые двигались вместе, чтобы с мучительной медлительностью слиться в одну. Она почти могла видеть их. Моё имя, сказал Он. Наше имя. Мы.
Змей поднял её и унёс далеко. Она подошла к двери из пламени, Он пригласил её, но она испугалась и не пошла…
Когда к ней вернулось сознание, она обнаружила себя лежащей на траве, прижавшись к его груди, между его передними лапами, укрытая мягкой шерстью его живота. Его дыхание отдавало в её ушах звуками ветра. Её лицо было мокрым, но она не помнила, чтобы плакала. Её волосы были распущены по плечам.
Он встал и ушёл, оставив её лежать там. Она встала, радуясь, что было темно, и Он не мог видеть её смущённого лица. Она было подумала, что ей нужно одеться, и но вдруг обнаружила, что была одета, что нагота скрывается внутри. Её разум. Что-то изменилось.
Через несколько мгновений Он вернулся, снова предлагая свои плечи. Она села, и Он осторожно и аккуратно понёс её, а танец стёрся в памяти. Что-то прекрасное и ужасное.
Менады, подумала она. Танцы с богом.
Он разговаривал с ней. Объяснял. Он назвал имена, но она увидела лишь несколько самок, их явно было не так много, как самцов. Лишь немногие из них способны к размножению. Безнадежность. Будущее раскрывается, как бесплодный цветок, его серединка пуста. Нет семян.
Откуда лисицы знают про цветы? Здесь, на Траве, не было цветов. Твой разум. Всё там. Я взял там… Мы виновны, сказал Он. Возможно, все мы должны умереть, предложил Он. Искупление. Грех. Не первородный грех, может быть, но грех, тем не менее. Коллективная вина. (Ей представилась картина говорящего отца Сандовала. Очевидно, отец Сандовал думал об этом). Лисы допустили это. Не они сами, а такие же, как они, давно. Она увидела картинки у себя в уме, лисы были где-то в другом месте, пока гиппеи резали арбаев. Крики, кровь. Чётко и ясно. Как будто это было вчера. Они были виноваты, все лисы.
Это была не ваша вина, сказала она. Не твоя вина.
Ей стало холодно от образов. Столько смерти. Так много боли.
Но предположим, что некоторые из нас сделали это. Когда мы были гиппеями. Кто-то из нас.
Не ваша вина, настаивала она. Когда вы были гиппеями, вы был в неведении. У гиппеев нет представления о морали. Гиппеи не знают греха. Как ребёнок, играя со спичками, сжигает дом.
Больше картинок. Прошлое время. Гиппеи давным-давно вели себя лучше. Прошлое воспоминание. До мутации. Тогда никто не убивал. Когда лисы откладывали яйца. Изображение фоксена, согнувшей голову между передними лапами и выгнувшей спину от горя. Покаяние.
Тогда вы должны всё вернуть. Сделайте вещи такими, какими они были раньше. Некоторые из вас все еще могут размножаться.
Их так мало. Очень мало.
Неважно, что мало. Не тратьте своё время на раскаяние или чувство вины. Решение проблемы – вот лучшее! Это было правдой. Она знала, что это правда.
Она подумала о коленопреклоненной фигуре, о лисе, согнувшейся от горя, в то время как гиппей гарцевал и мычал.
Ночь прошла незаметно для них. Впереди появились светящиеся шары Древесного Города Арбаев, к которому они поднимались. Она услышала довольное ржание лошадей, пасущихся внизу на своём островке. Она очень устала, так устала, что едва держалась. Первый встал на колени, ссадил её и ушёл, растворился в пространстве.
– Марджори?
Она посмотрела на озабоченное лицо отца Джеймса.
– Стелла…
– Жива, – сказала она, облизывая онемевшие губы. Произносить слова было странно, как будто она использовала определенные органы для неуместных целей. – Она знает свое имя. Думаю, она нас узнала. Я послала остальных отвезти её в Коммонс.
– Их забрали лисы?
Она кивнула.
– Некоторые из них. Потом ушли остальные, все, кроме… все, кроме Него.
– Первого?
Она не могла называть Его так. Благослови меня, отец, ибо я согрешил. Я совершила прелюбодеяние. Не с человеком, не со зверем.
– Вас не было очень долго. Половина ночи прошла.
Она неопределённо кивнула. Он помог ей подняться и привёл её в дом, который она выбрала сама. Там она наполовину села, наполовину упала на свою постель.
– Нет сомнений, что гиппеи убили арбаев. Есть также небезосновательные подозрения, что гиппеи убивают человечество. Я не знаю, как. Лисы не говорят нам, как. Как будто они не уверены, достойны ли мы этого знания. Это как играть в шарады. Или расшифровывать ребусы. Нам показывают картинки. Время от времени они показывают нам отдельные слова. И как бы ни было с нами трудно, они общаются с нами лучше, чем с гиппеями. Они и гиппеи передают или принимают на разных длинах волн или что-то в этом роде. После мутации они не общались с гиппеями, хотя у меня есть ощущение, что в прежние века, когда лисы откладывали яйца, они могли направлять своих детёнышей.
Для самой Марджори это уже не были шарады или ребусы. Это был почти язык. Это мог стать полноценным языком общения, если бы не отступила в последний момент.
– И как давно они претерпели такую трансформу? – спросил отец Джеймс.
– Очень давно. Ещё перед появлением арбаев. Века. Тысячелетия.
– Огромный отрезок времени, чтобы они могли помнить об этом, и всё же они помнят.
– Как бы вы это назвали, отец? Эмпатическая память? Расовая память? Телепатическая память? – Марджори провела пальцами по волосам. – Боже, я так устала.