о-нибудь более доступное пониманию и, покопавшись в электронной читалке, остановил свой выбор на одном из романов, повествующих о приключениях голландского профайлера.
– Там все не так просто. – Иван Андреевич запер калитку и быстро догнал неторопливо идущего к дому Илью. – Кое-где семь, в некоторых толкованиях восемь, но вот возьмите, к примеру, самоубийство. Его в этом списке нет, а церковь полагает его одним из тягчайших прегрешений. Удивительно же?
– Никогда об этом не задумывался, – честно признался Илья.
– Вам и ни к чему это.
Вместе с Луниным писатель поднялся по деревянным ступеням на террасу, слабо освещенную несколькими стоящими на столе свечами. Только сейчас, в их неровном свете, Илья смог заметить, насколько сильно постарел Короленко за прошедший год. Он сильно похудел. Тонкая, полупрозрачная кожа обтягивала выпирающие из-под нее кости черепа. Казалось, что, если натянуть ее еще немного сильнее, она непременно порвется. Илья машинально коснулся рукой собственного лица и почувствовал пружинящий под кожей щеки плотный слой жира.
– Вы молоды, полны сил, дышите полной грудью. Вас подобные вопросы и не должны волновать. Но ведь проблема все равно существует. И как решает эту проблему церковь? – Короленко занял одно из стоящих у деревянного стола плетеных кресел, махнув рукой Лунину на другое.
– Как? – на всякий случай поинтересовался Илья.
– Никак, – пренебрежительно махнул рукой Иван Андреевич и придвинул к себе стоящую на столе наполовину полную бутылку с коньяком. – Наша милая всепрощающая церковь провозгласила самоубийство чуть ли не самым тяжким грехом, придумав этому воистину иезуитское обоснование, хотя вы, конечно, знаете, что в нашей державе иезуитов как таковых вовсе не было.
– Да? – удивился Лунин, имевший весьма смутное представление об иезуитах и еще меньшее обо всем остальном, связанном с выбранной Короленко темой.
– Да, – кивнул писатель, разливая коньяк по бокалам, – самоубийство в глазах церкви ужасно тем, что этот самый самоубивец, совершив свое жуткое деяние, не имеет после возможности покаяться. Улавливаете нюанс? То есть ежели ты кого другого удушегубил, а потом перед смертью успел покаяться да грехи замолить, это одно. Это, так сказать, понять можно, поди, сами видели, какие у бандитов раньше похороны были. С попами, с крестами, с бубенцами. А вот ежели человек сам на себя руки наложил, то ему только на бубенцы и можно рассчитывать. Вот вы как полагаете, Илья Олегович, справедлив сей подход?
– Ну, знаете, – чуть не поперхнулся коньяком Лунин.
– Вот и я думаю, что несправедлив, – по-своему истолковал его замешательство Короленко. – Конечно, само по себе самоубийство – это вещь жуткая, запредельная, я бы сказал. Те идиоты, которые это из-за неразделенной любви делают али еще по какой глупости, они, может, и заслуживают, чтобы гореть в геенне огненной, ежели таковая, конечно, существует. Но ведь бывает так, что самоубийство – это жест отчаяния.
– Мне кажется, это всегда жест отчаяния. – Тема разговора уставшему после пятичасового сидения за рулем Лунину казалась довольно странной, но он решил по мере сил поддерживать беседу, надеясь затем перейти к тем вопросам, которые представляли для него больший интерес.
– Отчаяние отчаянию рознь, – возразил Иван Андреевич, – большей частью оно, конечно, от слабости человеческой. Чуть судьба на излом прихватила, проверить решила, так человек сам и готов пополам переломиться, а так нельзя, неправильно это. Недостойно звания человеческого.
Сделав небольшой глоток, Короленко поставил бокал на стол и откинулся на спинку кресла. В темноте его голос показался Лунину особенно пронзительным, казалось, что затронутая тема имеет для писателя какое-то важное значение, но какое именно, пока ему было непонятно.
– Но ведь бывает и так, – продолжил писатель, – что для того, чтобы продолжать жить, человек должен вынести страдания, не важно какие, физические или моральные, которые обычный человек, не слабак, не тряпка, но и не герой, вынести не может. Может быть такое?
Под пристальным взглядом блестящих в темноте глаз Илье ничего не оставалось делать, как утвердительно кивнуть.
– А раз может, – удовлетворенно кивнул ему в ответ Короленко, – не кажется ли вам чрезмерно жестоким, я бы даже сказал, бесчеловечным требовать от простых людей быть героями только ради того, чтобы они заслужили прощение?
– Должен ли быть человечным тот, кто человеком не является? – Слова сорвались с языка Лунина, прежде чем он сам понял смысл заданного им вопроса.
Несколько мгновений Иван Андреевич пристально буравил взглядом Илью, затем вновь потянулся к бокалу с коньяком.
– Я начинаю жалеть, что отец Сергий так рано уехал. Он определенно оценил бы простоту и вместе с тем изящество вашей формулировки.
Илья смущенно заерзал в кресле и, наконец, не утерпел:
– Иван Андреевич, а ведь я к вам по делу приехал.
– Неужели? – притворно удивился Короленко. – Хотя, чего ж там. Кто потащится в такую даль, чтобы просто так навестить старого больного старика?
– Что с вами, Иван Андреевич? Если честно, вы сильно изменились.
– И не сказать, что помолодел, – усмехнулся писатель, – не берите в голову. Так, вылезли всякие болячки, но, думаю, некоторое время еще поживу.
– А почему вы один? Где ваши франкоговорящие овчарки? Да и Фадея я что-то не вижу.
– Фадея я спать отправил, чтобы под ногами не мешался. Он ведь нехристь у меня. В детстве не окрестили, а как вырос, так и сам не захотел. Отец Сергий уж и так его склонял, и этак, да все равно ничего не вышло. Так что я теперь стараюсь, чтоб они меньше друг друга видели.
– А собаки, они тоже с отцом Сергием не сошлись характерами? – беззаботно улыбнулся Илья и тут же увидел, как помрачнел Короленко.
– Нет больше моих девочек. Отравили, уж год как почти, в декабре прошлом.
– Вот это да, – растерялся Лунин. – Как же так вышло?..
– Сам не пойму, такие умные собаки были, не каждому человеку столько ума дано бывает, – Иван Андреевич оценивающе взглянул на Лунина и, придя к какому-то, очевидно неутешительному, выводу, с грустью покачал головой, – да, не каждому. Они ведь от посторонних ничего не принимали. Я и Фадей, других они вовсе не признавали. А тут утром просыпаюсь, слышу, во дворе вой стоит. Ну чисто волк дикий воет. Я карабин схватил, на крыльцо выскакиваю и вижу – Фадей посреди двора стоит на коленях и завывает. Ну, думаю, все, и так у мужика ума немного было, а тут и последним тронулся. Подбежал я к нему и тут, не скажу, что тоже завыл, но ноги-то у меня подкосились. Лежат мои девочки на снегу рядом друг с дружкой, лежат и не дышат. А морда у каждой вся в пене. Я их потом на вскрытие отдал.
– Собак? – удивился Илья.
– Моих девочек, – угрюмо отозвался Короленко, – оказалось, съели по куску мяса с какой-то отравой. Как могло такое случиться, ума не приложу. Это ведь кто-то ночью залез во двор, и собаки не только его не тронули, но и мясо у него из рук взяли. И главное, зачем это все было нужно? У меня ведь земли много, полгектара, считай. Они и со двора никогда не выходили, никому не мешали.
– Странная история, – пробормотал Лунин. – Значит, так ничего узнать и не удалось?
– Нет, в тот же день никаких следов не нашли, а потом уже не до этого стало. Представляете, так совпало, на следующий день пропал наш главный следователь.
– Шубин?
О том, что руководитель районного следственного комитета подполковник Шубин уехал на охоту и исчез, Илья, конечно, знал, хотя подробности этой истории ему до этого дня никто не рассказывал.
– Он самый, Константин Сергеевич. Мы же с ним оба охотники заядлые, вы же знаете.
Лунин кивнул. Он прекрасно помнил ту, годичной давности охоту, когда лишь быстрота реакции и сильные руки Фадея спасли его от неминуемой гибели.
– А в декабре оно самое то на зайца с ружьишком сходить. Я сам в тот год не поехал, уж больно из-за собак расстроился. Какая уж тут охота, когда у тебя глаза все время слезятся да руки дрожат? Так что обо всем узнал на день позже. Вышел Костя поутру из зимовья, у озерца с кофейком постоять, и больше уже никто его не видел. Одну только термокружку потом на берегу и нашли.
– Так, может, он, как и я, в воду полез не там, где надо? – предположил Лунин первое, что пришло ему в голову.
– Не могло быть такого, – решительно возразил Короленко. – Шубин там все места как свои пять пальцев знает, где ключи бьют, туда не сунется.
– Неужели никаких следов не было?
– Так, чтобы глазом видно, никаких. А ведь декабрь, снег кругом уже. Пускали, конечно, собак. Они вроде какой-то след взяли, да через километр потеряли его. В общем, так Костю и не нашли, ни живого ни мертвого.
Некоторое время они сидели молча. Одна из двух стоящих на столе свечей погасла, а слабый мерцающий огонек оставшейся освещал лишь небольшое пространство вокруг себя. В темноте Лунину стало вдруг холодно и неуютно, он подумал, что Короленко вполне мог бы пригласить его в дом, туда, где тепло, светло и не гудят над ухом надоедливые комары.
– Так какое дело привело вас ко мне, Илья Олегович? – задал наконец вопрос Короленко. Звать гостя в дом он явно не собирался.
– Думаю, вы помните цель моего прошлого визита. – Илья потер начавшие замерзать пальцы.
– Если не ошибаюсь, вам была нужна консультация, – кивнул писатель, – причем трудно сказать, была ли она литературного или в большей степени психологического характера.
– Если честно, я и сам не очень понял, – признался Лунин.
– Но ведь та история благополучно завершилась. Не думаю, что в этом есть моя заслуга, но миссию свою вы благополучно выполнили, Смотрова арестовали.
– А моя миссия была в том, чтобы арестовать Смотрова?
Вопрос прозвучал неожиданно громко. Короленко вздрогнул и, как показалось Лунину, с испугом взглянул на своего собеседника.
– Я имел в виду, что вы арестовали преступника. Такая формулировка вас устроит?