- Это дамасская сталь, - сказал я, отдавая нож Тихому, - поверь кузнецу, внуку кузнеца с пятеркой по металловедению. Там еще и арабские письмена прокованы - не гравировка какая-нибудь!
- Джураев! - крикнул Тихий через открытую дверь в грузовую кабину, подал нож подскочившему солдату-переводчику: - Что здесь написано, понимаешь?
Джураев с интересом повертел нож, попробовал ногтем остроту, и сказал:
- Надпись на фарси, командир. Означает "меч Аллаха". Это прозвище дал пророк Мухаммед своему воину Халиду ибн Валиду, который воевал с неверными... Это - настоящий персидский кинжал, командир, я видел такой в музее Бухары, только без надписи.
- Очень хорошо, - сказал Тихий, заворачивая кинжал в мою ветошь и пряча в карман "разгрузки". - Теперь "меч Аллаха" в моих руках. И, значит, теперь ему придется разить верных. Какая странная у него судьба! Надеюсь, он такой же волшебный, как лампа аладдина, иначе непонятно, чего мы тратили горючее, ресурс матчасти и людей, выполняя бессмысленный приказ задымить кяризы. Духи еще вчера ушли, у них там такая разветвленная сеть, что, не всплывая, они могут до Ирана под землей дошлепать.
Только сейчас я рассмотрел Тихого по-настоящему. Вчера утром его лицо было разрисовано копотью,, вечером в комнате при тусклой лампочке, которая затушевывает лица тенями, тоже не удалось взглянуть повнимательней, теперь же мы сидели на расстоянии вытянутой руки в прозрачном ясном свете утра. Тихий был человеком пустынно-горным. Точнее, выглядел так. Комбез-"песчанка", короткая стрижка цвета песка, щетина, легкая приплюснутость носа, твердая линия рта, скуластость, спокойный прищур желто-зеленых глаз, сухощавая ловкая фигура, экономные движения, - он был из семейства кошачьих, родственником или далеким потомком барса и львицы, встретившихся когда-то у реки, на границе скалистых гор и горчичной пустыни. Он выглядел как человек войны, как родившийся здесь и здесь живущий, существующий в этой войне совершенно естественно. Он был Чингачгуком и Зверобоем в одном лице, в его присутствии возникало ощущение спокойствия - казалось, что война не может тронуть его и тех, кто с ним рядом...
День первый. Ночь.
- Какая лестная характеристика, - сказал Тихий. - За это я дам тебе лучшие куски мяса. Ты с кровью предпочитаешь или прожаренные?
- Я не волк, - сказал я, - люблю хорошо прожаренное мясо. А насчет характеристики не обольщайся, возможно, это была похмельная аберрация восприятия. И, потом, представь, как должен был смотреть начинающий авиалейтенант на чуваков, спустившихся в кяризы - подземное царство духов!
- Не так они были страшны, как их те же хадовцы малевали, - сказал Тихий. - Они просто нас туда не хотели пускать, у ХАД под землей свои интересы были, подземные явки, схроны. А так в кяризах даже безопаснее, чем в чирчикской городской канализации, где мы тренировались, - крысы-мутанты пострашнее духов будут...
Мы ели мясо, пили ракию, закусывали солеными огурцами и помидорами, Тихий подбросил в печь на угли несколько полешек, и они занялись, потрескивая. Тихий резал каравай белого хлеба большим острым ножом, бросал душистые ломти в плетеную хлебницу.
- Кстати, а как "меч Аллаха" поживает? - спросил я. - Ты его смог через таможню протащить?
- Обижаешь, - усмехнулся Тихий. - Я не только холодное оружие протащил, таможня дала добро, куда б она делась. А "меч Аллаха" жил до последнего времени нормально, один раз в серьезном деле поучаствовал. Но однажды, в весеннее полнолуние женой моей, как это с ней случалось, овладели демоны, в смысле, псих на нее накатил. Взяла она тот меч, - а он у меня всегда остер был, я его не точил, а как бритву, правил, такая сталь была! - и порезала им все мои военные фотографии. Жалко, конечно, я иногда их рассматривал под настроение, там на одной и ты был, помнишь, когда сидели в Фарахе, перед налетом на июльское совещание полевых командиров? Ты еще ругался тогда, что это плохая примета - перед вылетом фоткаться. Так и вышел на снимке - с открытым ртом и выпученными глазами... На мою жену в ее минуты роковые похож, - засмеялся он. - Я пришел домой, а она уже с фотками покончила, уже трубку мою молотком размозжила, и скрипку мою все тем же ножом курочит. Я в Доме пионеров немного на баяне учился, а хотел на скрипке, да постеснялся. Вот и решил покой себе обустроить по взрослости - курить трубку, научиться играть на скрипке, сидеть в плетеном кресле в длинной вязаной кофте с высоким воротником и большими деревянными пуговицами, смотреть на закат и быть здесь и сейчас. Не вышло. Не успел даже "Кузнечика" пиликать научиться. Ну, я попытался ее остановить, - а ты знаешь, как остановить бешеную кошку, орущую и клыкасто-когтистую? Да еще когда ты не можешь причинить ей увечье? Короче, полоснула она меня по руке, пришлось ее слегка приложить, чтобы глубже не вошло. А нож после этого я в реку кинул. Один старый охотник говорил мне, что твои собака и нож, попробовавшие твоей крови, уже не твои... Но все не зря случилось - видимо, Аллах переложил свой меч из моей руки в другую, чтобы я понял - если человеку была суждена война, он не волен ее покинуть, - она всегда будет с ним.
Я смотрел на Тихого и пытался представить его играющим на скрипке.
Когда прогорели дрова, уже наступила ночь. Угли под кочергой брызгали искрами, по стенам пробегали всполохи. Было слышно, как задувает на улице, как шуршит по крыше и сыплет крупой по стеклам. Шел снег.
Действующие лица
Снег возвращает меня в то время, когда в одной точке пространства сошлись шестеро не подозревавших друг о друге людей. Они сошлись и образовали два экипажа, объединенных штатным расписанием в пару. , самое время описать эту боевую единицу.
Для тех, кто летал только пассажиром и никогда не заглядывал в кабины самолетов и вертолетов, - сразу нужно расставить - вернее, рассадить членов экипажа по своим местам. Вообще-то, борттехник в армии закреплен за вертолетом, он отвечает за матчасть, а летчики - левый и правый, командир и штурман, - они на борту явление преходящее, то есть приходят и, отлетав, уходят, а борттехник остается - осматривает, лечит, моет и кормит свою ласточку. Но, несмотря на такое классовое разделение, в летной книжке каждый вылет он помечает "в составе экипажа". К тому же, существует штатное расписание, где каждый борттехник закреплен за своей парой летчиков, и эта троица и называется экипажем. В моем случае, экипажем капитана Алексея Артемьева. Крепкий, смуглый, с черным жестким ежиком волос, с тонкой щеточкой усов, он очень естественно смотрелся бы в форме белогвардейского офицера, и так же естественно мог бы, стоя на крыле "Лавочкина" или "Аэрокобры", натягивать краги перед вылетом в паре с Кожедубом или Покрышкиным. Капитан Артемьев был на три года старше меня, но уже успел стать летчиком первого класса, два года назад повоевать в кандагарской эскадрилье, будучи уже не правым, а левым летчиком, ведомым у командира звена, заслужить там орден Красного Знамени, и вернуться в свой приамурский полк как раз в то время, когда там появился новый лейтенантский выводок. К моменту возвращения второй эскадрильи из Кандагара я уже считал себя опытным борттехником с самостоятельным налетом в составе экипажа в несколько часов. Капитан Артемьев сразу обратил на себя мое внимание. Он был задирист, на построениях я часто слышал его едкие высказывания в адрес начальства. В полку у него было прозвище Грек - в школе и в училище Артемьев занимался греко-римской борьбой, а те, кто учился с ним в сызранском высшем авиационном училище, говорили, что Грека лучше не задирать - на третьем курсе он безо всякой борьбы, одними кулаками превратил в сплошной синяк одного, претендовавшего на дедовство курсанта-боксера. А еще говорили, что в Афгане он после одного из боевых вылетов в группе обвинил замкомэска в трусости. Летали звеном на удар, у замкомэски сбили ведомого, но замкомэска, выдав в эфир, что у него топливо - на нуле, ушел на аэродром. Капитан Артемьев, подавив пулеметным и ракетным огнем духовский ДШК, сел, забрал экипаж сбитого вертолета, и ушел на базу, где после приземления техники насчитали на его борту более тридцати пробоин. За это спасение Артемьев и был представлен к Красному Знамени. Когда вернулись, зам стал комэской, у Артемьева начались трудности. Он перевелся из второй эскадрильи в первую, в которой был я - лейтенант, только что отлетавший десять часов с инструктором и допущенный к самостоятельным полетам. В нашей эскадрилье кроме лейтенантов-борттехников были и лейтенанты-летчики. Они пришли из училищ на месяц позже нас и тоже вводились в строй. Из их стайки выделялся лейтенант Миша Курочкин. Он был веселым раздолбаем - его раздолбайство было не принципиальным, но всего лишь следствием его постоянно приподнятого настроения. Он принимал в этой жизни самое активное участие, но как раз вследствие этой постоянной активности разменивался на мелочи - любовь к товарищеским застольям, игру в футбол на стоянке, езду на мотоцикле "Ява" по разбитым грунтовкам гарнизона, постоянные отлучки в штабной барак, где по кабинетам сидели вольнонаемные девушки, - и все эти мелочи не давали ему, как выразился перед строем комэска после очередного замечания лейтенанту Курочкину, сосредоточиться по жизни. Кстати, тогда комэска вставил, как говорится, дыню Мише за то, что на прыжках, после того, как у него раскрылся парашют, он достал сигарету и, чиркнув спичкой, прикурил, - так и спускался, попыхивая и весело жмурясь на осеннее солнышко, - пока снизу в мегафон ему не проорали, что по приземлении ему вырвут его тупую голову и вставят ее в... Самое интересное, что при всей легкости отношения к жизни, Миша имел талант к штурманскому делу. Он быстро считал, моментально выдавал курс с учетом рельефа, ветра, высоты, быстро ориентировался по карте, и за это умение ему прощалось все остальное.
Так совпало, что к моменту прихода в нашу эскадрилью капитана Артемьева я был допущен к самостоятельным полетам и за мной была закреплена довольно пожилая матчасть - вертолет, первые записи в формулярах которого были сделаны, на мой взгляд, гусиным пером и ореховыми чернилами. На его боках лупилась краска, покрышки колес его шасси стерлись почти до запрещенного третьего корда, но после расконсервации, замены обоих двигателей, лопастей несущего и хвостового винтов, замены масел, набивки шарниров, зарядки системы пожаротушения, вертолет очнулся от летаргического сна, и оказалось, что он молод и весел. На облете, который выполнял уже капитан Артемьев со мной и лейтенантом Курочкиным, борт показал себя прекрасно, члены его неожиданно образовавшегося экипажа в полете сразу нашли общий язык, понимали шутки друг друга в промежутках между докладами о параметрах систем, - так что, после полета, капитан Артемьев решил внести в штатное расписание именно этот состав своего экипажа. Но уже второй совместный полет преподнес командиру сюрприз. Вернее, сюрприз случился еще до полета - на стадии руления со стоянки на полосу. Командир перед запуском сказал своему новому правому летчику, что летать и обезьяну можно научить, а вот рулить умеет не всякий летчик. "Будем учиться рулить, а не подлетывать", - сказал он. И Миша порулил... Но рулил он не долго - вдруг поведя хвостом, он срубил хвостовым винтом один из столбиков аэродромного ограждения, намотав на винт колючую проволоку. За это происшествие - Мишу прозвали Тараном, но эта кличка скоро превратилась в Тарантелло, а кто-то называл Мишу и Тарантулом.