Снос столбика повлиял на судьбу капитана Артемьева сильнее, чем следовало ожидать.
Из штаба округа прибыла проверка, капитан Артемьев писал объяснительные, стоял часами перед проверяющим, который, сидя на диване, распекал провинившегося. Наконец, нервы Артемьева сдали. Он сделал шаг к дивану и сказал:
- Товарищ полковник, расследование считаю законченным. Рекомендую вам не вставать с дивана, иначе снова на него упадете!
Полковник увидел сжатый кулак капитана и благоразумно не встал с дивана, пока в кабинет начштаба, где проходило дознание, не вбежал его хозяин, и не утащил капитана за воротник куртки. После этого комэска отстранил Артемьева от полетов,
полковник требовал суда чести, замкомэска его поддерживал, но тут как раз в полк снова пришла "эстафета", в Афганистан собралась первая эскадрилья, и наш комэска предложил капитану Артемьеву снова пойти на войну - теперь с первой эскадрильей. Как раз один из командиров на прыжках сломал ногу, нужна была срочная замена. Капитан согласился, но с условием, что теперь он будет не ведомым, а ведущим, ведомым же у него станет его бывший правак старший лейтенант Джамбул Киекбаев. Наш добрый комэска согласился - ему был симпатичен строптивый, но смелый и грамотный капитан Артемьев, да и Джамбул Киекбаев по кличке Джама (штабные девушки ласково звали его Джамайка), уже прошедший Афган на правой чашке, теперь рвался повоевать командиром экипажа, прикрывая хвост своему бывшему командиру. Смуглый, с орлиным носом, он походил на кавказца, но на самом деле был сыном казаха и русской, родился и окончил школу, а потом и училище в Саратове, но каждое лето проводил в Казахстане у бабушки, и язык знал хорошо. Джама был высоким гибким юношей, хотя это слово как-то не идет военному летчику, но он и не был похож ни на военного, ни на летчика. С его интеллигентным вдумчивым и каким-то спокойно-вдохновенным лицом и длинными пальцами, он вполне органично смотрелся бы в черном фраке с бабочкой и скрипкой в руках. И только шрам над верхней губой, слегка приподнимавший уголок рта, отчего казалось, что Джама всегда слегка улыбается, - этот шрам свидетельствовал, что его владелец вовсе не так нежен, как кажется. В своей первой афганской командировке, будучи лейтенантом и праваком Артемьева, он был ранен в лицо осколком приборной доски, которую разбила пуля духовского крупнокалиберного пулемета. Другим осколком в то же мгновение был ранен в шею сидевший за пулеметом борттехник. Джама, заливаясь кровью - и своей и чужой, - вытащил борттехника в грузовую кабину, сел за пулемет, и, когда командир вернул вертолет на боевой курс, длинной очередью подавил огневую точку духов. Тогда-то командир смог посадить машину и забрать экипаж сбитого ведомого замкомэски, когда сам замкомэска, сославшись на лимит топлива, ушел на базу. За этот вылет Джама был награжден орденом Красной Звезды. Мы жили с ним в одном доме и в одном подъезде, но в разных холостяцких квартирах. Я бывал у него несколько раз. После того, как Джама стал командиром экипажа, но продолжал оставаться холостяком, в трехкомнатной квартире на шесть человек у него появилась отдельная комната, - в двух других жили праваки. Оказалось, Джама увлекается фотографией, - я узнал об этом, когда протянул и не сфотографировался на служебный паспорт. Утром две мои фотографии три на четыре должны были лежать на столе у начальника строевого отдела, но в поселке не было моментальной фотографии, и вообще, было воскресенье. И тогда командир отправил меня к капитану Киекбаеву, "нашему Роману Кармену". Джама сфотографировал меня на кухне, на фоне простыни, установив свой "Зенит" на штативе под отражательным зонтиком, - по его движениям, по аппаратуре, было видно, что он в этом деле разбирается. Потом, заперевшись в его комнате, мы проявляли пленку, печатали снимки, разговаривая о фотографии, - я тоже с детства увлекался фотографией, правда, "зенитов" у меня никогда не было, обходился "сменой" и "зорким". Джама показал мне свою афганскую папку - стопку больших глянцевых фотографий афганских пейзажей. Снимки четко делились по цвету - синевато-белые горные и желтовато-красноватые пустынные. Это были чисто пейзажные работы - даже там, где виднелись глинобитные домики, не было видно ни машин, ни людей. Я рассматривал зафиксированные моменты вечности - на снимках время не обнаруживало своего бега, оно либо стояло, как покрытые льдами горы, либо двигалось незаметно глазу, как песчаные барханы. То, что глаз фотоаппарата в основном смотрел сверху, с неба, заглядывая в ущелья и пропасти, замечая даже следы горных козлов на заснеженных вершинах, казалось, что это снимал довольный своей работой Творец - снимал в день отдыха, когда на созданной им Земле еще не было человеков. Или, наоборот, это была планета, с которой уже исчезли люди, - пустынная рябь или белая глубокая пыль были тем самым неумолимым временем, которое сдерживает человек, и которое накрывает оставленные им жилища с медленной, но стремительной неумолимостью. От красных закатных пейзажей, где полуразрушенные заброшенные кишлаки дрейфовали в бескрайней пустыне, полузатопленные песком, поднимали у меня волну ностальгических мурашек, как-будто я, тысячу лет назад покинувший Марс, получил снимки с его поверхности, увидел свой дом, свой городок, в котором до сих пор, как в тех марсианских хрониках, живут тени его прежних жильцов, защищая прошлое от вторжения экспедиций из будущего...
Джама так растрогался от моих искренних отзывов о его творчестве, что вручил мне такой марсианский пейзаж, тут же вставив его в готовый пакет-паспарту с веревочкой - мне оставалось только вбить гвоздик в своей комнате над своей кроватью, чтобы любоваться на эту картину ежедневно.
Немного узнав Джаму, я удивлялся, как этот лиричный юноша стал военным вертолетчиком. Командир ответил на мой вопрос коротко: "Любовь", и, взяв с меня честное слово, что никому не расскажу, развернул свой ответ. Оказалось, что интуиция меня не подвела. Джама отучился все семь лет по классу фоно, и ни в какие военные - даже музыканты - не собирался. Но его одноклассница, в которую он был влюблен и которой признался на выпускном, сказала, что настоящий мужчина пианистом быть не может, и пропела насмешливо "мама, я летчика люблю, летчик высоко летает, много денег получает, вот за что я летчика люблю!". Но Джама пошел в летчики не потому, что он много получает, а для того, чтобы приехать домой в отпуск в форме лейтенанта. Он сыграл в этой самой "парадке" на выпускном своего младшего брата на пианино ту самую песню про летчика. Его бывшая любовь - уже учительница в их родной школе - была в актовом зале, но он после своего музыкального номера ушел за кулисы, оттуда - на улицу, и больше с ней не виделся. Когда командир рассказал мне эту трогательную историю, я стал относиться к Джаме с уважительной осторожностью, как к больному, о болезни которого все знают, тогда как сам он скрывает ее наличие. Я разговаривал с ним о фотографии, огибая темы любви и музыки.
В одной квартире с капитаном Киекбаевым жили, как я уже говорил, лейтенанты-праваки. Среди них был знакомый нам Тарантелло, взятый на попечение капитаном Артемьевым. А его соседом по комнате был лейтенант Саша Грошев по кличке Грозный. Кличку он получил от капитана Артемьева при первой их встрече. Была золотая осень, и перед вечерним построением мы бродили в пристояночном леске в поисках белых грибов, которые здесь не переводились до заморозков. Тут мы и увидели невысокого крепыша со светлым ежиком волос и пшеничными усами, который, мерно раскачиваясь, один за другим посылал метательные ножи в сухую березу, - и они вонзались в ствол со звонким стуком, спускаясь с высоты человеческого роста с шагом в ладонь, - не успевало затихнуть камертонной гудение от одного воткнувшегося ножа, как его подхватывала вибрация следующего, и волна гуда с ритмичным стуком напоминала звук загубной пластины-камуса - бэу-бэу-бэу...
- А это что за грозный е... - командир запнулся, но совладал с языком:...жик?
Он остановился и с интересом смотрел, как работает метатель.
- Новенький, - сказал Тарантелло. - Его по здоровью с истребителей списали, и двух месяцев не прослужил...
- Хороший глаз, хорошая рука... - задумчиво, как бы взвешивая, сказал командир, и, уже громко, обращаясь к метателю, выдергивавшему ножи: - Пойдешь в мою пару на правую чашку?
- А на вертолете педалировать научите? - повернулся новенький, то ли улыбаясь, то ли щерясь недоверчиво. - Я же со "скоростных"...
- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим, - усмехнулся командир.
- И в Афган возьмете?
- А чего не взять? Не научишься летать, пойдешь авианаводчиком, - засмеялся командир. - Неужто воевать сильно хочешь?
- А зачем в кадровые идут? - удивленно спросил новенький. - Военный должен воевать, это его работа. К тому же, я - из донских казаков, у меня деды и прадеды воевали, батя успел, и я не хочу отставать...
Так Грозный стал праваком у Джамы. Он вырос в кубанской станице у Черного моря, но с детства мечтал стать не моряком, а летчиком. При этом был сыном станичного сварщика и кузнеца, помогал отцу тянуть зубья борон, гнуть скобы для срубов, научился ковать ножи из рессорных полос, пробовал выковать казацкую шашку, но так и не выковал, пронеся мечту через военное училище, и , прибыв к нам в часть и осмотревшись, решил построить маленькую кузню с горном и наковальней возле передвижных авиаремонтных мастерских, стоящих в конце полосы у самой тайги. Когда я сказал Грозному, что обработка металлов давлением - моя специальность, и нарисовал по памяти диаграмму железо-углерод, показав точки цементита, ледебурита и прочих мартенситов, он возбудился, и сказал, что ему как раз теории не хватало, и, если я ему помогу, то он выкует, наконец, шашку, которая сможет разрубать седока от плеча до седла. Я с деланным страхом поинтересовался, с кем он собрался так жестоко расправиться, он сказал, что за неимением живого врага придется рубить лозу, то есть кустарник вокруг стоянок. Видя серьезность его кузнечных намерений, и не зная, чем я могу ему помочь - диаграмма железо-углерод, просто застряла у меня в памяти с экзамена по металловедению, срисованная со шпаргалки, - я решил, что его нужно свести с настоящим специалистом.