Этого специалиста звали Ирек Бикташев. Мы с Иреком учились на одном потоке, осваивали обработку металлов давлением, попросту говоря, готовились стать инженерами по кузнечно-прессовому оборудованию. Ирек жил в общаге, родом был из татарской деревни, но рассказывал, что дед его был муллой, отец работал в районной газете и знал многих национальных писателей, поэтому он, Ирек, - не крестьянин, а сельский интеллигент в третьем поколении. Ирек был худ, высок, смугл, всегда острижен под машинку, ходил в институт не с "дипломатом", как все, а с холщовой сумкой, на которой была видна когда-то нанесенная через трафарет масляной краской, а теперь полустершаяся, арабская вязь. Ирек говорил, что сумка досталась ему от деда, и на ней написано суфийская мудрость, смысл которой в том, что суфием может стать человек, освободивший руки свои от благ мира, а сердце свое - от соблазнов этого мира.
За эту сумку Ирек сразу получил прозвище Дервиш. Он не стал возражать и даже уточнил, что его фамилия Бикташев восходит к бекташам - одному из самых значимых суфийских орденов, дервиши которых сопровождали войска янычар на битвы. Дервиш не пил, не курил, и, когда в комнате рабочего общежития, где мы жили во время заводской практике, за столом вечерами собиралась шумная компания с пятилитровой банкой пива и сушеной рыбой, Дервиш лежал на своей кровати и читал взятую в заводской библиотеке книгу по истории. Я не был большим любителем пива - мог с удовольствием утолить жажду в жаркий день, но сидеть и надуваться горькой жидкостью стакан за стаканом, да еще с рыбой (трудно найти запах отвратительнее того, что порождает их союз) - благодарю покорно! Тогда мы с Дервишем и подружились. Стали отрываться от коллектива, ходили вдвоем по книжным магазинам и в заводскую библиотеку, после дневной смены валялись на пляже водохранилища и вели философские споры. После ночной смены сидели в буфете жилого комплекса Автозаводского района и, запивая холодную вареную рыбу теплым кефиром, вели все те же споры. Ирек любил книги по истории и философии истории, особенно его интересовал Восток, походы Александра Македонского, Чингис-хана, Тамерлана.
- Но почему ты не пошел на истфак нашего университета? - удивлялся я. - Зачем тебе наши железки?
- Отец убедил меня, что история как наука не существует, - сказал Дервиш. - Есть только набор разной степени достоверности сведений, и тратить жизнь на изучение чужих вымыслов он мне запретил. Инженер в отличие от историка всегда может понять, верно ли он спроектировал механизм, воплотив его в железе. Убедил он меня простым примером. Есть возле нашей деревни гора Гульбазир. Так звали невесту Салавата Юлаева. Вроде как она его на этой горе ждала, высматривала, не скачет ли ее герой. На эту гору водят школьные экскурсии, потом ребята сочинения пишут. Но, по словам отца, в пятидесятых на той горе сломался бульдозер. Утянуть сразу не смогли, нечем было. Постепенно развинтили его на детали, растащили, остов долго еще стоял, ржавел. И прозвали в конце пятидесятых эту гору горой Бульдозер. Ну, с учетом нашего акцента - горой Бульдазир. А в семидесятые она стала горой Гульбазир. Вот тебе и история...
- Чего же ты читаешь исторические книги? - удивился я.
- Составляю свою версию, - усмехнулся Дервиш. - Что не позволено ученому, позволено дилетанту.
Везде - и на практиках, и в стройотрядах, - с ним была его любимица - книга Иоганна Гердера "Идеи к философии истории человечества". Дервиш мог читать ее с любой страницы. Ему нравились идеи Гердера о естественном, не испорченном культурой человеке, о равновеликости всех моментов исторического бытия, о национальном государстве. Эти идеи и были теми осями, вокруг которых крутились наши с ним бесконечные дискуссии. Я еще в школе открыл для себя Гегеля, и, с удовольствием продираясь через джунгли его рассуждений, принял его Абсолютную Идею, творящую Природу для того, чтобы познать самое себя. Конечно, развитие, пусть не по стреле, а по спирали, конечно, человек просвещенный, культурный, меняющий мир вокруг себя.
- Ты сам являешь собой противоречие твоей теории о естественном человеке, - говорил я. - Твое бесконечное чтение, усвоение и переработка человеческой культуры делает тебя тоже культурным человеком.
- Знание не есть культура в моем понимании, - возражал Дервиш. - Культура каждой эпохи культивирует определенный тип человека. Я не культивируюсь, не поддаюсь искушениям эпохи, я равен самому себе в каждый момент моей жизни, а знания - это вроде киля у корабля, придающего остойчивость... Знание истории делает меня неуязвимым, я вижу, что прогресса нет, все возвращается на круги своя, и время - не стрела, а окружность, каждая точка которой равноудалена от центра...
Когда я сравнивал себя и Дервиша, то, несмотря на разницу наших философий, видел, что Дервиш как раз человек неестественный, в отличие от меня. Я мог вспылить, он - нет. Я мог поддаться внезапным желаниям, он - нет. Я часто не думал о последствиях своих поступков - будь, что будет! - он же был нетороплив и спокоен, как рептилия, но, если принимал решение, действовал стремительно, опять же, как рептилия.
Неудивительно, что с такой философией Дервиш заинтересовался даосизмом и дзэн-буддизмом. Путь Дао у него совпал с естественным человеком Гердера.
Дервиш, казавшийся мне сугубо мирным философом, некоей восточной ветвью хиппи, вдруг записался в какой-то подпольный кружок восточных единоборств. Эти кружки начали возникать во время нашей учебы в институте. Я поначалу заинтересовался, сходил несколько раз на занятия в сыром подвале, но все эти полупоклоны китайских болванчиков и культ сэнсэя не понравились мне, и я вернулся в свою институтскую секцию бокса, которую, правда, посещал нерегулярно, за что регулярно получал незачет по физкультуре с отработкой на стадионе бегом на длинные дистанции и прыжками в яме с песком. Дервиш, который был записан за свой рост в секцию баскетбола, у тренера коей замечаний к нему не было, поскольку студент Бикташев отличался стопроцентной посещаемостью, сам пошил себе кимоно из простыни и продолжил ходить в подвал... Через полгода он продемонстрировал мне свои новые возможности, разбив ребром ладони два кирпича. Я тоже попробовал, но сильно отбил мизинец, оставив кирпич невредимым.
- Да ты не по кирпичу бей, - сказал Дервиш, глядя без сочувствия, как я трясу рукой, - бей в точку под ним, рука сама пройдет сквозь кирпич.
А еще он утверждал, что далеко продвинулся в достижении левитации, - во время специальной медитации уже чувствует, что тело становится легче - панцирная сетка его общежитской кровати, которая играет роль весов, прогибается под ним все меньше.
- Ты просто не ешь толком, как всякий фанатик, - засмеялся я.
- Может и так, - сказал он серьезно. - А, может, и нет...
В отличие от меня Дервиш пошел учиться на инженера по обработке металлов давлением совершенно осознанно. Я просто недобрал баллов, поступая на "Авиационные двигатели", причем недобрал на сочинении, неожиданно получив трояк вместо привычной по школе пятерки. Выбирая, куда податься, и отклонив литье и сварку, я выбрал обработку давлением, помня о своем дедушке - деревенском кузнеце, - смогу теперь говорить хотя бы, что продолжил трудовую династию. Дервиш же сразу выбрал нашу специальность. По его мнению, человек стал по-настоящему человеком разумным, когда начал работать с металлом - и не столько плавить и отливать, сколько ковать. Уже со второго курса Дервиш начал создавать собственную психологическую теорию, основанную на сравнении личности человека с металлом, подвергающимся обработке. Плавка, литье, ковка, закалка, отпуск, рост зерна, мягкость, твердость, зонное закаливание - все это шло у Дервиша в дело построения его теории личности, и он с особым усердием изучал специальность. Я в это время влюблялся, писал стихи, бродил по книжным магазинам, начал писать фантастический роман про Шамбалу, в которую попали после катастрофы над Гималаями два американских пилота, - в процессе блужданий по горам они наткнулись на пещеру, где стояло время и в этом стоячем времени, как в янтаре, застыли мужчина и женщина - прекрасные обнаженные прародители рода человеческого, которые, когда круг времени замкнется, должны начать новый круг. Роман я скоро забросил - но и Дервиш потерял интерес к своей теории, незаметно для себя втянувшись в специальность.
...В армию после института меня сманил Дервиш. Впрочем, я был к армии готов, вернее, я не был готов к работе на заводе три года по распределению. Оставаться на кафедре и писать диссер я не хотел, потому что жил в коммуналке. Квартира была трехкомнатная, но все ее пространство занимала семья моей старшей сестры - она, ее усатый муж и двое маленьких детей. Я старался не ночевать дома, но что нормально для студента, то уже совсем не годится для аспиранта. И тут Дервиш рассказал мне, что в общагу приезжал бывший ее житель, ушедший после института лейтенантом в Дальневосточный военный округ, и там после полугода наземной работы определившийся бортовым техником на дальний бомбардировщик Ту-95. Теперь летает над Тихим океаном, с дозаправками в воздухе полет длится более суток, ведут разведку, находя и фотографируя американские авианосные эскадры, их сопровождают американские истребители, от денег пухнут сберкнижки, и, самое главное, борттехников на "медведи" все еще не хватает. Дервиш хотел распределиться в Куйбышев на авиазавод или в Ульяновск, в авиакосмическое объединение, но после визита старшего приятеля решил, что прежде чем авиатехнику проектировать, ее полезно поэксплуатировать. Я же подумал, что помимо романтики, ветра дальних странствий, красивой картинки в трудовой биографии, после армии можно будет построить кооперативную квартиру - однокомнатную точно, да еще и останется на год безбедной жизни, за который я напишу роман и стану членом Союза писателей. И мы с Дервишем написали заявления с просьбой отправить нас на дальневосточные рубежи нашей Родины отдать ей наш священный долг в качестве офицеров-двухгодичников, окончивших военную кафедру при авиационном институте и получивших военно-учетную специальность "инженер по эксплуатации и ремонту самолетов и двигательных установок". Но когда прибыли в Хабаровск и явились в штаб округа, в строевой отдел, оказалось, что на "стратеги" все штаты заполнены, можно, конечно, провести два