своих года в технико-эксплуатационной части, то есть, как это здесь называется, в "шахте", проводя ремонт и регламенты, но есть возможность прямо сейчас сесть на поезд и отправиться в одну из глубочайших дыр нашей армии - маленький амурский гарнизон, где среди тайги тянет службу десантно-штурмовая бригада с приданным ей вертолетным полком - и в том полку как раз требуются борттехники - понятное дело, на вертолеты. В одно мгновение пересесть с огромного ракетоносца, способного устроить атомный ад в любом районе Земли, на какую-то тарахтелку, которая всегда стрекочет где-то под облаками, и никакой Зенон не поможет этому небесному тихоходу обогнать небесного Ахиллеса, который способен без посадки обогнуть планету. Мы даже начали отнекиваться, говоря, что учились на МиГах, и, может, лучше два года будем крутить хвосты истребителям, но строевик и там посулил нам шахтерскую будущность, и мы со вздохом согласились полетать на вертолетах.
Так мы с Дервишем оказались в первой эскадрилье нашего полка. А когда прошли переподготовку, полеты с инструктором, и были допущены к самостоятельным полетам на расконсервированных и обновивших лопасти и двигатели бортах, - тут-то к нам из второй эскадрильи спланировали капитан Артемьев и старший лейтенант Киекбаев. Тут им в качестве праваков были приданы лейтенанты Курочкин и Грошев, а в штатном расписании эскадрильи за ними закрепили двух борттехников-двухгодичников - меня и Дервиша.
Дервиш быстро спелся со своими летчиками. Если с Грозным он, как я и предполагал, увлеченно общался на тему ковки, то с Джамбулом он сразу нашел общий язык, сообщив тому, что татары и казахи - две ветви одного ствола, недаром же их языки так похожи. Дервиш расспросил командира о родне и уверенно поставил диагноз - Джама оказался потомком Джучи, сына Чингис-хана, могила которого, между прочим, находится в Казахстане, недалеко от Джесказгана. Сам Дервиш считал, что он - тимурид, то есть потомок Тамерлана, с которым у него - явное портретное сходство. Грозному Дервиш тоже открыл глаза на его родословную, сообщив, что казаки - коз ак в переводе с тюркского - белый лебедь, - являются остатками войска Тохтамыша, опять же чингизида, которого Тамерлан выгнал в княжество Литовское, куда тогда входила Польша, Украина, Белоруссия, даже Псков и Смоленск. "Короче, - усмехнулся капитан Артемьев, - у меня весь экипаж ведомого - басурмане. Янычары, ети их маму..." Теперь Джама, Грозный и Дервиш получили негласный позывной "Янычары".
Когда выпал первый снег, лейтенанты - и праваки и борттехники - наконец получили новое обмундирование. Бэушное, выданное им сразу по прибытии не то, что не грело, - в нем, выцветшем и залатанном, они смахивали на солдат-старослужащих, благодаря знакомству с прапором-завскладом, донашивавших за офицерами. Новая форма была великолепна от кальсонных пар - демисезонной и зимней - до кожаных перчаток и рукавиц-шубенок. Кожаная летная куртка шоколадного цвета, синяя демисезонка и синяя зимняя на оранжевом меху, такие же штаны-"ползунки", шерстяной свитер цвета какао, унтята овчинные в высоких летных ботинках, унты собачьей шерсти, шлемофоны кожаные - летний и зимний, отрезы на шинели - полевую и парадную, сукно на кители и брюки, даже нож-стропорез, - все это богатство наполнило холостяцкие квартиры запахом новой кожи, теплом овчинного и собачьего меха, небесно-морской синевой.
Теперь нужно было скрепить новую пару, заодно обмыв новую амуницию. Кабаком после шести вечера становилась поселковая столовая. Там было два ряда столиков, настенные горшки с искусственными цветами, фреска на стене, срисованная с открытки к Дню Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, и обшарпанное расстроенное пианино в углу.
В отличие от недавней студенческой нищеты, теперь я был просто сказочно богат. Принятый на полное казенное довольствие - жилье, трехразовое питание в летной столовой по ресторанному ассортименту, одежда - от обычной офицерской формы и шинели до летного обмундирования, которое можно было носить повседневно, - я совсем не тратил свое денежное довольствие, представлявшее собой две зарплаты гражданского молодого инженера. Деньги я рассовывал по многочисленным карманам с замками-молниями, - деньги были в карманах курток и "ползунков" - можно было засовывать руку в любой карман и выуживать оттуда смятые червонцы и четвертные. Так что теперь рестораны меня не страшили, как не страшили они и остальных лейтенантов, и мы скинулись, чтобы обмыть не столько новое обмундирование, сколько начало настоящей службы и зарождение дружной семьи двух боевых экипажей. Капитан Артемьев сказал даже не тост, а длинную вводную в наше совместное будущее. Подняв рюмку с холодной водкой, он выразил надежду, что за год наша пара хорошо слетается, потому что через год, если не случится чего-то непредвиденного с нашим полком, в него снова придет афганская эстафета, и на этот раз за речку отправятся экипажи из нашей эскадрильи. Он пожелал, чтобы к тому времени мы все хорошо подготовились, чему они, наши отцы-командиры, будут всемерно способствовать и содействовать, но если кто-то хочет соскочить, пусть делает это прямо сейчас. Я посмотрел на Дервиша, почему-то считая, что он как буддист и суфий должен быть пацифистом, и на войну идти не захочет. Но Дервиш, не моргнув, чокнулся со всеми своей рюмкой с нарзаном и вместе со всеми выпил. Потом, поймав мой взгляд, наклонился к моему уху и сказал: "Есть такая суфийская мудрость: там, где Всемогущий, там благо, - а Всемогущий присутствует везде, а, значит, и на войне... Ну и вспомни, что я тебе говорил про братство бикташей - именно их дервиши сопровождали армию янычар, рассказывая притчи, поддерживая боевой дух, настраивая на победу, - а иногда и вступая в бой, если возникала такая необходимость. Был такой великий Дервиш Гюль-баба, так он все свои победы совершил деревянным мечом...
А когда были опустошены три бутылки, командир тронул своего ведомого за руку и показал взглядом на пианино: "Покажи пацанам, на что способен боевой летчик..."
Джама не стал сопротивляться. Он вытер руки смоченной в водке салфеткой, потом своим чистым носовым платком, сел за инструмент и аккуратно, двумя руками, поднял крышку. Небольшой зал гомонил, звенел, звякал посудой, бряцал ножами и вилками, но с первыми звуками пианино все стихло. Джама играл поппури из советских эстрадных песен. Возникали и пропадали, как водовороты на быстрой реке, обрывки всем известных мелодий из фильмов - я угадывал "Берегись автомобиля", "Человек-амфибия", "Хронику пикирующего бомбардировщика", "Веселые ребята", и все, что извлекали быстрые пальцы Джамы из недр старого музыкального ящика, все было знакомо нам и всему залу, и когда в конце пианист кивнув на окна, за которыми струился белый тюль первого снега, сыграл "Снег кружится, летает, летает", зал подхватил хором женских голосов: "...и поземкою клубя, заметает зима, заметает, все, что было до тебя". А потом были аплодисменты, заглушившие одинокое "Мурку давай!", и к пианисту потянулись спутники дам - бородатые старатели из местной артели, отмечавшие окончание промывочного сезона, - они почтительно клали на крышку пианино червонцы. Джама делал отрицающие жесты, но командир, встав из-за стола, собрал деньги и, подняв над головой пачку "красненьких" громко сказал: "Мужики, это был концерт не для денег, а для души. Поэтому от нашего столика - вашим столикам, для всех присутствующих дам - шампанского, фруктов, и бутербродов с икрой!" Так началась наша настоящая армейская жизнь.
Слетались мы довольно быстро. Хотя жесткого соблюдения штатного расписания в полку не было - на моем вертолете могли летать и другие летчики, но командир был дружен с нашим комэской, и тот чаще составлял плановые таблицы с учетом пожеланий Артемьева летать двумя нашими экипажами. Наступила зима. Мы бороздили морозную синеву над белыми просторами Приамурья, - полеты в зону, на полигон, на прыжки, учебное десантирование, к пограничным заставам на Амуре, переброска грузов, личного состава, продовольственные и вещевые рейсы по линии военторга, - колеса наших машин постоянно висели в небе, если позволяла погода. Когда же с востока приходил буран, и аэродром заметало по носовые остекления вертолетов, нам оставалось только топить печку в эскадрильском домике и сменять друг друга, вручая согревшимся переходящие деревянные лопаты, которыми чистили стоянки и рулежные дорожки, - на полосе, которая в основном была нужна гигантам Ми-6, тарахтели бульдозеры и гудели грейдеры. А вьюжными вечерами оба экипажа собирались на одной из холостяцких квартир - иногда приходил и женатый Артемьев, - жарили картошку, открывали тушенку, разбавляли спирт питьевой этиловый, пили, ели, говорили все сразу, иногда пели хором, лампочка над столом в зале была желтая, окна были синими, и к стеклам с той стороны то и дело прилипали носами любопытные снежные хлопья. Так прошла зима. В феврале были большие учения. Взлетев с нашего аэродрома вереницей в несколько десятков машин, мы разлетелись по всему Приамурью, заглядывая в Забайкалье, Якутию, Хабаровский край, присаживаясь в поля высокой сухой, прилизанной ветром травы, на серый поземистый лед Амура, на пики Алтая. Март провели в командировке - два наших борта месяц работали на прыжках. Весна была скорой, солнце светило все ярче, снег таял, небо обретало почти летнюю синеву, и в этой синеве стрекотали два вертолета, а под ними прыгуны в разноцветных костюмах с клапанами-крыльями сходились, выстраивая фигуры и этажерки, разлетались, крутили сальто поодиночке, пикировали, выходили из пике, планировали, раскинув руки, открывали купола перед самой землей и, заложив вираж, ступали носком в пятачок на расстеленном полотнище. Тренировалась сборная округа. После прыжков командир и Джама еще с часок учили своих праваков - а заодно и нас с Дервишем - летать. Самолетчик Грозный был в таком же положении, что и я, и даже хуже - чтобы начать его учить пилотировать вертолет, нужно было вначале отучить его от управления самолетом. Этот час - от заката до темно-синих сумерек - мы то носились над желтыми полями, с островками талого снега, отрабатывая слетанность пары, то зависали, гоняя волны по сухой траве, то рулили на высоких амортстойках, и взлетали, поднимая сначала хвост и вставая на переднее колесо, - командиры учили нас, пока на небе не загорались звезды, и земля становилась безвидна, тогда, включив аэронавигацию, мы подлетали на аэродром, выключались, чехлили машины и шли к штабному автобусу. Налетавшись за день, вечерами мы либо валялись в номере кэчевской гостиницы, либо сидели в одном из двух ресторанчиков городка. Несмотря на ежедневные полеты, мы были счастливы свободой от построений, нарядов, и особенно от близости начальства, весеннее небо, знакомство с официантками местной летной столовой и их подружками-медсестрами местной больнички, танцы в ресторанчике с последующим перемещением по квартиркам деревянных бараков, где топятся печки и над круглыми столами висят люстры с желтыми матерчатыми абажурами, - это была репетиция летнего почти двухмесячного отпуска, над горизонтом которого сверкали зарницы нашей войны.