Дневник будущего писателя
Чтобы продолжить, ничего не сочиняя, нужно обратиться к единственному, оставшемуся с того времени, правдивому источнику.
Тетрадь эту я купил в одном из книжных магазинов Бухары - увидев толстый белый обрез ее страниц, вдруг понял, что просто обязан ее приобрести сейчас, чтобы там, за речкой, начать заполнять ее страницы, записывая день за днем все, что будет происходить со мной. В тетради должен был остаться подробный отпечаток войны, который, когда я вернусь (если вернусь - стучим три раза), нужно будет раскрасить, прорезать сюжетные ходы, - и роман готов, останется только разослать его по редакциям, которые тут же начнут борьбу между собой за право первой публикации "Тихого Дона" современности. Там дуют ветры перемен, но нет еще правдивого романа про эту войну. Воображение мое, разогнавшись, влетало на горку и замирало, услышав телефонный звонок, - я поднимал трубку, и знакомый, слегка картавый, голос говорил: "Здравствуйте, меня зовут Григорий Бакланов, хочу предложить вам опубликовать ваш роман в журнале "Знамя" с последующим изданием книги максимальным тиражом..." После разговора с Баклановым воображение мое плавно съезжало с горки в заснеженное Переделкино, в мою дачу рядом с дачами Вознесенского и Ахмадулиной, - там было все бело от снега, я сидел за столом у окна, за моей спиной теснились от пола до потолка книги, и я писал что-то большое и умное, совсем не про войну - она была только входным билетом в большую литературу, а, когда у билета оторван "контроль", этот пропуск можно выбросить в урну. Все-таки, война - не тема для великой книги, - думал я, - это просто мордобой в большом масштабе. Хотелось же чего-то огромного, но сплетенного из тончайших нитей чувств и разума, - что-то похожее (но на порядок совершеннее) на книги Гессе, Маркеса, Картасара, Боргена, Музиля, вместе взятые, - они уже давно были пережжены в тигле моего подсознания, оставалось только выпустить драгоценный пар в колбу сюжета. Война такой колбой служить не могла. Сто лет одиночества одинокого волка, маленького лорда, человека без свойств требовали уединенности как автора, так и героя. С местом уединения автора все решалось просто - Переделкино, зима, нелюдимость молодого писателя - говорят, был контужен (хорошо бы шрам на щеке - не очень большой, но и не маленький - ровно из тех, что украшают мужчину). Что касается темы, то она была пока не до конца ясна. Тема проходила где-то по горам на горизонте сознания, - проходила величественно и страшно, как тот гигантский конь с гигантским всадником без головы, в которого стрелял старый Зеб Стамп. И сам нелюдимый писатель со шрамом на щеке, пишущий за столом у окна, был в центре этой темы, потому что писал нечто такое, что исчерпывало смысл жизни этого писателя - и мира вообще. А когда темнело, писатель зажигал керосиновую лампу, и продолжал писать - теперь наедине с ночью, - иногда поднимая лицо и глядя в незадернутое окно на своего двойника, глядящего на него из темноты. Представляя себе эту картинку, и слыша музыкальную тему Всадника без головы, я покрывался мурашками...
Но, чтобы картинка воплотилась в реальность, нужно записать войну. Нужно просто вести дневник, для чего и была куплена черная тетрадь. И я начал его вести.
На первой странице синей шариковой ручкой были нарисованы островерхие, похожие на шатры, горы и два вертолета, судя по овалам несущих винтов, вошедшие в разворот. В небе над вертолетами висело слово "Сабзавар". Вторая страница оставалась чиста, третья начиналась с записи:
13 декабря
Не хотел начинать записи в предбаннике войны, но придется. Может оказаться, что эта запись станет первой и последней (не крайней) записью в моих военных записках. Мы уже три недели проходим горно-пустынную подготовку в специальном вертолетном полку под Бухарой. Машины здесь - Ми-8 МТ (модернизированные транспортные) - просто звери в сравнении с нашими амурскими "тэшками", они не хотят садиться даже на малом газу. Летаем на "пределе" над пустыней, садимся на барханы и меж барханами, крутим между этими волнами песка слалом, учимся использовать складки местности, красться, не всплывая винтами над песчаными гребнями, рискуя цапнуть висящими лапами землю (вернее, все тот же песок). Поднимаемся в горы, напоминающие на восходе и закате куски рубленого мороженого мяса, днем же искрящиеся снежными вершинами, как сахарные головы. Садимся на заснеженные площадки между вершинами, мостимся одним левым колесом на пятачки скальных выступов (я открываю дверь и прыгаю на вылизанный ветром льдистый камень, показывая возможность высадки десанта, и главная трудность этом мероприятии - вернуться обратно, бросившись грудью на пол в проем двери, который плавает перед тобой на высоте твоего лица, потому что амортстойки шасси почти не обжаты, вертолет висит, только касаясь колесом площадки, а под днищем его, под обрезом двери - пропасть, в которую нужно стараться не смотреть. Конечно, я выпрыгиваю, стянутый поверх куртки страховочным поясом с удлиненным тросиком, - на тот случай, когда я прыгну назад, а вертолет качнет порывом ветра, который в горах налетает внезапно, и мне придется промахнуться, и я лягу грудью не на родной рифленый пол, а на восходящий из пропасти поток, который поднимает орлов, но откажется поднимать меня, - тут-то и пригодится стальной тросик, на котором я и повисну со сдавленным криком...
В который раз покрывшись мурашками при этом воспоминании, думаю: хорошо, есть, что вспомнить. Кажется, теперь вспоминать будет нечего.
Но - к делу. Сегодня - суббота, вечер. Был звонкий солнечный день - настоящая золотая осень (середина декабря в Узбекистане), в прозрачном прохладном воздухе раздавались тугие удары по мячу, крики, свист, смех, - на плацу перед казармами экипажи "восьмерок" и "двадцатьчетверок" играли в футбол. Отыграв первый тайм в воротах, я сменился - желающих было много, - и пошел бродить по военному городку, по его дорожкам, как по осенним аллеям, задирая голову, подставляя лицо голубому небу и еще греющему солнцу, блаженно прикрывая глаза и слушая где-то в детской памяти потрескивающее шипение пластинки и глуховатый голос - "листья осенние медленно падают в нашем старом, забытом саду". Прошел мимо столовой, миновал несколько стендов, на которых солдаты маршировали, высоко поднимая ноги, отдавали честь, поворачивались через левое плечо, подошел к крыльцу штаба, и, уже оставляя дверь за спиной, услышал разговор двух выходящих на крыльцо. "Ну, ты понял, - сказал голос командира эскадрильи, - приказ доведен, отправляй всех по своим частям..." Я замедлил шаг, даже остановился, делая вид, что копаюсь в карманах в поисках сигарет. Неужели, отбой? Тут голос начальника штаба сокрушенно сказал: "Так их у нас целых девять человек - шесть борттехников и трое в ТЭЧи, - кем я такую дыру заткну?" Голос командира отвечал: "Не впервой. Делай запрос на одиночные замены по округу, - в министерстве обороны решили больше двухгодичников на войну не посылать, что я могу сделать?"
Я достал, наконец, сигареты, закурил - руки мои тряслись, - и пошел быстрым шагом по дорожке, чтобы свернуть на первом же углу, и вернувшись к плацу, где все наши, еще ничего не подозревая, бегали, разрумянившись, за мячом.
Впрочем, бегали не все. На крыльце нашей казармы сидел на лавочке Дервиш. Он читал купленную в книжном магазине Бухары книгу про гражданскую войну в Средней Азии.
- Готовишься? - сказал я, подходя. - Вся твоя подготовка коту под хвост. Нас выгоняют домой!
- Кого - нас? - спросил Дервиш, поднимая голову. - Нас с тобой или всю эскадрилью?
- Всех двухгодичников, - сказал я и передал подслушанный разговор комэски с начштаба.
- Ну, значит, не судьба, - сказал Дервиш и снова уткнулся в книгу.
Возмущаться я не стал - я хорошо знал Дервиша. Я дождался окончания игры - мы выиграли у "крокодилов" - и, отловив в толпе командира моего экипажа, взволнованно изложил ему суть дела.
- Извини, брат, - развел он руками. - Если это спустили сверху, тут даже комэска ничего не может исправить. Ну, пойдем, для очистки совести, сходим к начштаба...
Начштаба сказал, что, если бы все зависело от него, он бы нас оставил, борттехников не хватает, но от него не зависит ни-че-го. Резоны у командования, видимо, следующие: скоро - вывод, решили, незачем рисковать жизнями гражданских, по сути, молодых специалистов. "В стране - перестройка и ускорение, а если вас перебьют, кто будет ускоряться? - улыбнулся он. - К тому же, у вас увольнение в запас летом, придется искать вам замену посреди срока всего состава эскадрильи, ждать, вводить в строй, а там уже и общая замена. Так что, радуйтесь, что не попали на войну, возвращайтесь в свои части, дослуживайте спокойно, и - на свободу с чистой совестью!"
Я начал свыкаться с мыслью, что вернусь домой без подвига, без славы. Там, конечно, можно будет врать, что был в приграничной зоне, месяц выполнял задания по переброске на территорию Афганистана разведывательных и диверсионных групп из Союза, которые по окончании их работы забирал обратно. Идея показалась мне интересной - летают же с аэродрома в Марах бомбардировщики бомбить духовские базы, почему бы не создать на границе вертолетный отряд просачивания, нацеленный, к примеру, на уничтожение караванов с наркотиками, проникающими в нашу Среднюю Азию. В принципе, можно и роман написать - пустыни и горы я уже повидал, на полигоне постреляли, побомбили. Жить герои-летчики будут вот здесь, вечерами сидеть в кафе и ресторанах Бухары, главный герой влюбится в узбечку, она окажется связная контрабандистов, а там, за речкой, он спасет девушку-пуштунку, она влюбится в него, он попадет в плен к афганским контрабандистам, она поможет ему бежать и погибнет сама. А когда главный герой вернется, он накажет узбечку, ох, как накажет!
Этот замысел поднял мой упавший было дух. Теперь, пока не прибудет замена, и нас не отправят обратно в часть, буду записывать то, что происходит здесь - полеты, пейзаж, люди, - делать подмалевок для будущего романа, который потом пропишу сюжетно. Прописывать буду уже в своей части, где мне еще год дослуживать, и, когда уволюсь в запас, роман будет готов!