- Как откажешь рейнджеру, цитирующему Ломоносова и Канта, - сказал я, поднимаясь. - Отвечу парой банок тушенки, банкой сыра, хлебцами. Откуда продукт?
- С того каравана. Иран - сосед солнечного Азербайджана, оттуда часто везут и нам же сбывают - по семьдесят чеков, кстати. Так что, пей, есть в нем и капля твоего труда.
Сначала мы сидели в пилотской кабине - я в кресле командира, он - в кресле штурмана, - столик был между нами - откидное сиденье у носового пулемета. Наливали в охотничьи мельхиоровые стаканчики с облупившейся эмалью - черный тетерев на голубом фоне, - намазывали тушенку на хрустящие хлебцы (я отверг предложенный Тихим нож, - сколько ты зарезал, сколько перерезал? - достал свой американский, с выкидным лезвием), курили в кулаки, выдувая дым в открытые блистеры.
- Опять ты занимался постыдным, размягчающим волю занятием, - говорил Тихий. - Смотреть на звезды не для определения местоположения и времени - все равно, что читать стихи...
- Отстань, - отвечал я, - я человек невоенный, мне можно. Это вам, кадровым, запах портянок милей запаха сирени.
Тихий засмеялся.
- Эт-точно! - сказал он. - А то, что ты студент, я уже знаю, мне твой экипаж донес. Я потому и пришел...
- ...Укрепить меня перед ответственным заданием? - усмехнулся я. - Чтобы завтра рука моя не дрогнула? Не ссы, товарищ Тихий, не тот случай... Кстати, ты Тихий, потому что тихо передвигаешься?
- Нет, - засмеялся Тихий. - В моей группе есть солдаты потише меня. Я в засадах тихо сижу. С детства. Пойдем-ка в салон, возляжем на лавках, а то ваши парашюты тверже камня, а мне плоская попа ни к чему, ремень с подсумками сваливаться будет...
Наш лагерь уже угомонился. Ночь была тиха. Иногда в Герате взлаивала собака, взревывал, икая, осел, где-то у гор раздавалась автоматная трескотня, и снова все стихало. В открытую дверь была видна густая звездная сыпь, снизу неровно остриженная темным силуэтом гор. Небо сияло, земля была безвидна и темна. Я лежал, подложив под голову свернутую куртку, курил и слушал Тихого. Я мог бы возражать ему, и я хотел возражать, но для этого нужно было сесть, занять хоть сколько-нибудь активную позицию. А мне хотелось лежать и курить, слушая и временами прикрывая глаза.
-...Читать стихи, смотреть на звезды, рисовать, писать, - говорил Тихий, - все это, конечно, можно делать на войне. Можно даже после боя, почистив автомат, играть на скрипке. Но, видишь ли, в чем закавыка. В мирной жизни искусство поставляет нам сильные эмоции, которых не хватает в рутине будней той самой мирной жизни. А на войне эти сильные эмоции поставляет нам сама война. Заниматься здесь искусством - все равно, что солить соль, сахарить сахар, а то и сахарить соль. Это первое. А второе - культурные ассоциации с мирной жизнью расслабляют, не дают превратиться в полноценное животное войны. Да, это все равно, что ты обратился во льва, но все вспоминаешь любимый зефир в шоколаде. Так какого черта было во льва превращаться? Чтобы вот так, тайком, зефир лизать?.. И потом, у войны есть своя эстетика. Все, что сохраняет тебе жизнь и уничтожает врага - прекрасно по определению. Твое оружие, твои бронемашины, вертолеты, твои товарищи, наконец, - и сознание, что ты с ними не только одной крови, но и один организм, это сознание есть главное условие эстетического, как говорят мирные, удовольствия, катарсиса, короче. Нет, брат, здесь нельзя просто работать, это тебе не вахта. Здесь надо жить, надо признать вот всю эту грязь нормой - и жить...
Наверное, я что-то отвечал. Или думал, что отвечаю. Когда снова открыл глаза, было тихо, темно и холодно. Я не мог понять, спал я или на секунду прикрыл глаза и говорил ли Тихий, что детство было джунглями, где он катался на спинах волшебных зверей, или это мне приснилось.
В потрескивающей от холода тишине вдруг где-то у северных гор протяжно заорал ишак. Его гортанный вопль перешел в подобие пения. Я выглянул в иллюминатор - в темноте, где-то в районе мечети мерцал красный огонек.
- Муэдзин с минарета Пятничной зовет правоверных на утренний намаз, - сказал Тихий. - Слепой Джабар, я его знаю...
По его голосу было понятно, что он не спал.
- Не удивлюсь, если окажется, что ты и ослепил его, когда знакомились, - сказал я, показывая этой язвительностью, что тоже бодрствую.
- Трахомный он, - зевнул Тихий, - а у них слепота - самое то для священнослужителей, - на мирские соблазны не отвлекаются, женщин не видят - одного Аллаха... Однако скоро восход - муэдзин точен, как петух, кричит за час. С его высоты уже свет зари видать. У них после утренней молитвы спать не полагается, и нам нельзя, - могут на рассвете поднять. На-ка, положи под язык, импортная, очень освежает...
Он кинул в мою ладонь маленький шарик, вроде тех, что, насыпанные в мешочки, лежат в ящиках с новыми двигателями, храня их сухость. Но этот шарик к языку не лип. Он превратился в капельку воды, и капелька тут же растворилась без следа какого-либо вкуса. Я поднял глаза и увидел Тихого. Он сидел напротив и улыбался. Я видел его не силуэтом во тьме, как секунду назад, - он проявлялся, как на фотобумаге, - уже стал виден шрам над губой. В открытой двери за ним с той же скоростью проявлялись горы, в иллюминаторе за моей спиной проявлялся ряд вертолетов - у дальнего сидел на корточках, привалившись спиной к колесу, солдат, - а вдалеке, на фоне проявившихся северных гор четко прорисовывались все минареты Пятничной. Вместе с темнотой ушла ночная тишина - где-то в районе станции тропосферной связи работал дизель, звякало оружие в стороне палаток, кто-то бубнил у бэтээра охранения, шуршали - я слышал это! - кроны придорожных сосен...
- ...И гад морских подводный ход, - сказал я, чувствуя, как легко и тепло телу, как яснеет голова.
- Я по первому разу то же самое вспомнил, - сказал Тихий. - Наверное, Пушкин где-нибудь под Эрзерумом тоже караван с лекарствами взял...
- С такой гомеопатией мы и ночью могли бы летать на пределе, - сказал я.
- Нет, это часто нельзя, - сказал Тихий, - рецепторы сгорят. Но сегодня мы должны быть в форме, невзирая на бессонную ночь.
Открылась дверь соседней "таблетки", вышел ее заспанный борттехник, зевнул-пропел: "А-а, крокодилы, бегемоты",- оросил колесо.
- Буди Дервиша, Витя, - сказал я, высунув голову в иллюминатор. - Доспит в небе, ему сегодня круги на потолке мотать...
- А вы шо, не спали совсем? Чекали всю ночь? - Он кинул камушек в борт ведомого: - Ирек, кончай ночевать, время утренней молитвы - попроси своего Аллаха чистого эфира и шоб "стингер" не достал сегодня...
На ведомом открылся иллюминатор, выглянул Дервиш, сказал:
- Это вы молитесь, неверные, Аллах татарина не тронет...
- Люблю утро перед боем, - засмеялся Тихий. У него были расширенные до краев радужек черные блестящие зрачки. - Всегда, как перед премьерой...
Мимо вертолетов прокатил бэтээр, развернулся у палаток. Через минуту донеслось:
- Командиров групп и экипажи - на постановку!
На улице уже посветлело и без гомеопатии, но мир еще не обрел цвет. Все было серым и мягким, пахло влажным железом вертолетов, бэтээров, машин. Это не было следами ночного дождя - всего лишь конденсат, выпавший на остывший металл, роса.
Постановка задачи прошла быстро. Паре "восьмерок" под видом санитарной - "таблетка" ведущая, на каждом борту по группе спецназа, - после отвлекающего маневра - посадки в 101-м полку - при первых лучах солнца взлететь и совершить заход со стороны солнца на кишлак, где сейчас идет собрание исламского комитета, высадить обе группы у дома, если понадобится, поддержать их атаку огнем бортового оружия, но без ракетного удара. После высадки "таблетка" взлетает и барражирует, отсекая попытки духов уйти, ведомый остается на земле, чтобы в случае непредвиденного развития эвакуировать группу...
- Восход сегодня в семь ноль одну, - сказал начальник разведки. - Сверим часы, товарищи офицеры. Над восточными горами солнце покажется через тринадцать минут, вчера засекали. Ну, что, пацаны, встретим зорьку, как и полагается охотникам, - и чтоб ни одна утка не улетела!
Борт Дервиша взлетел первым - ему нужно было до начала нашей работы уже висеть выше гор.
- Увидишь солнышко, Ирек - крикнул я, - передавай привет! И смотрите вместе с ним, как мы будем работать!
Дервиш махнул, заскочил в кабину. Взвыла "аишка", в утренней серости вспыхнуло оранжево-голубое пламя в ее выхлопном патрубке на холке машины. Запела труба левого двигателя, лопасти тронулись, поехали каруселью, помахивая вразнобой, выровнялись, ускоряясь, полетели, взбивая еще прозрачный воздух. Пока ведомый запускался, из подъехавших тентовиков на два борта - мой и "таблетку" - грузились группы. Тихий, стоя у двери, осматривал каждого входящего, стукал по "разгрузке", пропускал, напевая вполголоса:
- А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата...
- ...Навстречу утренней заре, - подхватывали уже сидящие в грузовой кабине, - по Ангаре, по Ангаре...
- Наша утренняя, типа молитвы, - пояснил мне Тихий. - Разок не помолились, сбили нас вот на такой же вертушке, только кандагарского отряда. Еле дотянул командир до точки...
- Просто кандагарские, наверное, своих колес не кропят - сказал я. - Наша примета, если не против...
- А лопасти кропить не пробовали? - улыбнулся Тихий. - Все же они поднимают и несут, подумайте...
- Подумаем, - сказал я. - А пока - уж извини - по старинке...
Наш ведомый уже взлетел и шел в набор по спирали. Вот он вынырнул из тени на солнце, и днище его стало ярко-голубым на все еще сером небе.
"Навстречу утренней заре, - пел я, когда мы шли вдоль придорожных сосен, ниже их верхушек, к площадке 101-го полка, - по Ангаре, по Ангаре..."
...Лютый мороз, веселый и румяный, черная Ангара парит, как притащившая сани кобыла - еще не укрыта попоной льда, белый куб древнего собора на берегу, вдали - золотая струна моста, - и заря, но вечерняя, красная и сизая, в дымах, - когда был тот Иркутск, по которому бродили еще лейтенантами в пути на большую землю, к первому своему отпуску...