Здесь текст обрывался - перо даже чиркнуло, видимо, начальник разведки в этом месте вытянул листок у Тихого.
- Если бы проверяющим твое сочинение был я, то оценил бы его примерно так... - сказал я.- Что это, товарищ лейтенант? Я вас спрашиваю! Тут судом офицерской чести не обойдешься, здесь трибуналом пахнет! Стиль вашей объяснительной оскорбителен для армии, чужд ей, как цветок в стволе пушки. Таких поэтов нужно гнать из Вооруженных Сил ссаными тапками, чтобы не распространяли бациллу гуманизма, чтобы не вовлекали в это порочное занятие прочих слабых духом лейтенантов!.. Конец цитаты. А уже от себя, от лица прочих склонных к пороку чтения летех, спрашиваю: разве может офицер батальонной разведки вот так писать? Я зачитался, я требую продолжения романа!
А ты кем хотел в детстве стать- спросил Тихий, словно не услышав мои похвалы.
- Космонавтом, конечно, - сказал я.
- Почти стал, - усмехнулся Тихий. - Летаешь, во всяком случае. А я хотел стать писателем. А получилось, сам видишь, что...
- Еще не вечер, - сказал я.
- И то верно, - сказал Тихий. - Дай бог не прогневить аллаха и выбраться отсюда (он постучал по прикладу своего автомата), может, что и получится. Тогда позову тебя в гости, будем пить хороший самогон, есть жареное мясо, смотреть с высоты прожитых лет на нашу войну и видеть с этой высоты то, чего сейчас не замечаем. Вообще, это хороший рецепт обмануть любую опасность - представить, что она уже в прошлом, и ты ее вспоминаешь. Ты как бы бронируешь себе место в будущем. Я прямо вижу сейчас, как мы с тобой сидим на веранде моего дома над рекой, пьем и вспоминаем вот этот момент. Попробуй представить, и твое место там тоже будет забронировано.
Я закрыл глаза и увидел снег...
День второй. Вечер.
Здесь действительно шел снег. За окном была серая мельтешащая беззвучность. Мы с Тихим по-прежнему сидели за столом, курил, сидя на корточках у приоткрытой дверцы печи.
- Люблю весенний снег, - сказал Тихий. - Как будто восковкой накрывает талую грязь, чистый лист, по которому можно набело писать, пока не растаял... В такую погоду во мне с детства писатель просыпался. Не помню, о чем были мои первые попытки, продолжение Незнайки, кажется. Но когда прочитал Киплинга,обе его книги джунглей, понял, наконец, о чем писать. Купил хорошую общую тетрадь, перьевую авторучку - они в нашей "уцененкке" по пять копеек продавались, - бутылек чернил, - и приступил. Сначала нарисовал джунгли, Скалу Совета, Акелу, Багиру, Балу и Маугли. И над картинкой написал название; "Третья Книга Джунглей". Ты же помнишь - у Киплинга было две. И вдруг перо мое побежало - только успевай макать! Я писал ту книгу ночами, исключительно при свече, и так заполнил всю тетрадь. О чем я писал? Сначала о том, как Маугли уходит к людям, потому что пришла весна и он влюбился в девушку. Я как раз тогда был неразделенно влюблен. Но среди людей он жить не смог, любовь была, как красный цветок - она перекидывалась с предмета на предмет, а если нового предмета не было, угасала... И тогда мой Маугли, уже взрослый,, возвращается в джунгли. Возвращается и никого из прежних обитателей не находит там. Даже серых обезьян. Не знаю, какая уж катастрофа случилась, засуха или наводнение, погибли все или ушли, но пусто было в джунглях, и ни звука не издавали они, ничего, кроме шума ветра в кронах гигантских деревьев. Наверное, я был маленький, не знал, о чем писать, потому и писал о счастье из первых двух книг, которые написал другой. Главным героем третьей книги было прошлое. Следы лап, клочки шерсти, задиры когтей на коре, и только ветер, твой немой брат, приносит неведомо откуда знакомые до слез запахи. Сиди у ночного костра, отхлебывай по глотку вино былого, смешанное с твоими слезами, прислушивайся временами, не хрустнет ли за спиной ветка под чьей-то лапой, жди, не лизнет ли в шею теплый шершавый . язык...
- Складно звонишь, фраерок, - хохотнул Вася у печки и хрипло закашлялся.
- А ты, полкан мусорный, не встревай, когда писатели базарят, - парировал Тихий. - Сволочь пузатая, весь пафос сбил... Кстати, мне и сейчас непонятно, откуда тогда взялась у хлопца эта индийская грусть. Мальчик не мог этого понимать, не было такого опыта, только книжные чувства. А вот догнало много лет спустя. Я уже провоевал полгода, и случился у меня отпуск. Так вышло, что большую его часть, целый месяц, я провел на Черном море. Подробности того отпуска ты еще узнаешь. Первое, что отметил, - райскую прохладу черноморского побережья в июле - в сравнении с той нашей жарой, - и счастье сидеть в беленой мелом мазанке с открытыми морскому ветру окошками, и, попивая холодное виноградное вино, поднятое из погреба хозяйкой, писать свою жизнь, вдруг осознав ее посредине войны, в антракте войны, с которой ты вероятно - и очень вероятно - можешь не вернуться. .. Самое интересное - поймал тогда себя на полном нежелании ехать домой, встречаться с друзьями, что-то им говорить, что-то объяснять родителям, тратить на это драгоценное время, отпущенное мне войной, как тем чудищем - Настеньке. Зачем так бездарно тратить бесценный кусочек времени, когда я могу написать то единственное, что стоит вообще писать, - свою жизнь. Я вдруг понял, что война в моей жизни была неизбежна, и, скорее всего, она, эта война, и станет апофеозом. Скорее всего, я погибну, потому что после апофеоза уже не может быть ничего. А, значит, моя жизнь до войны, моя дорога на войну, и есть данный мне предмет моего искусства, алмаз, который я должен превратить в бриллиант... Не могу сейчас объяснить, найти правильные слова, но тогда я понимал все ясно, и прежняя, довоенная моя жизнь вдруг словно осветилась огнем войны, обрела осмысленность, сюжет, предстала романом, - а ведь живя той жизнью, я не видел в ней ничего интересного, не знал, о чем писать. Только война, оказавшись вершиной этой жизни, высветила ее глубинную суть. И вот, сидя в мазанке, продуваемой закатным ветром с моря и потягивая самодельное вино, я за месяц написал сотню страниц то ли мемуара, то ли романа. Когда окончил и перечитал, понял, чтосам текст, появившись, изменил мои установки. Закрыв тетрадь, я осознал, что это роман не о мире, а о войне, и там, где я закончил, все только начинается, а, значит, я должен вернуться с войны и завершить начатое. С такой мыслью, ободренный своим вновь открывшимся бессмертием, я отправился в родной город, и провел там остаток отпуска, как нормальный человек. Тетрадь оставил, конечно, не родителям, зачем им читать такое? - а одной знакомой, и спокойно убыл обратно на войну, уже с другим ее пониманием. Вот так война помогла прояснить смысл моей жизни, потом написанная жизнь прояснила смысл моей войны. Но и эта мебиусная перекрученность оказалась не окончательной. Я вернулся из отпуска другим, и окунулся в войну, как в непредсказуемую, оттого такую манящую, любовницу. Прошло еще полгода, и мне казалось, я изучил войну как никто, даже приручил ее, и она привыкла ко мне, полюбила, если война умеет любить. Я хотел вывести это драгоценное знание сюда, в мир, но так, чтобы та кровь не свернулась в этом кислом молоке, донести ее свежей до бумаги, написать. Про войну, Как никто до меня...
- Написал? - не выдержав, перебил я.
- Нет, - сказал он, закуривая. - Взялся с энтузиазмом, даже разогнался, но... Споткнулся о тот февральский бой, где мы с тобой и встретились. Начал вникать в ту историю, что случилась с нами потом, и вдруг понял, что эта история обессмысливает весь изначальный замысел моей книги. А чем больше я старался преодолеть внезапно возникший тупик, спасти свой труд, свой смысл, тем сильнее мне казалось, что там все продолжается, и воспоминания мои все время множатся, меняются, и никак нельзя зафиксировать действительно бывший ряд событий, чтобы расследовать все до конца, найти истину и успокоиться.... Вот за этим я и позвал тебя. Чтобы ты прочитал мою тетрадь, а потом я скажу, какое решение мне кажется верным... Да не смотри так, я не сумасшедший, и не выпью твою кровь, когда ты уснешь. Ты просто прочитай... -
- Я смотрю так, - сказал я, - потому что не знаю, как буду читать твои каракули. Я давно уже не вижу букв, даже крупных, ну разве что, на афишах и вывесках еще различаю. Если только ты сам прочтешь вслух...
- Вслух не хочу, - поморщился Тихий. - Не могу читать себя вслух. Я же говорил тебе, что подготовился к твоему приезду. Текст напечатан, ты можешь прямо сейчас открыть свою почту, взять посланный мною файл, загрузить текст в свою Говорилку и слушать... Между прочим, напечатал я много больше, чем написано в тетради - жизнь оказалась длинней, чем я предполагал, когда писал первую часть... - - Кстати, - сказал я, - со мной похожая история произошла. Начал писать дневник, думал ничего не упустить, забрать с войны все впечатления - до капельки, до крошки, чтобы потом написать нечто большое - если не "Войну и мир", то "Тихий Дон" точно. Но все получилось как и раньше получалось с дневниками - школьными, институтскими, - вел от силы месяц, до того февральского боя, где мы с тобой встретились. Через него мой дневник не смог перевалить. Потом, лет через пятнадцать, решил-таки попробовать вспомнить все. Начал записывать короткими историями, выкладывать в Сеть, людям нравилось, тем более, что я наковырял из нашей военной жизни много веселого изюма. Неожиданно получилась книжка...
- И очень хорошая книжка, - сказал Тихий.
- Подтверждаю, - сказал Вася. - Я ее раз семь читал, Душевная книжка. "А, может, спецназ холостыми воюет? - всю глубину этой фразы борттехник не может осознать до сих пор", - засмеялся он. - Между прочим, это был Арно, снайпер из моей группы...
- Поэтому и попал точно между лопастями вращающегося винта, - улыбнулся я. Спасибо, конечно, за добрые слова о "Бортжурнале", но получилось совсем не то, что я хотел. Странная смесь Теркина со Швейком в формате то ли Денискиных рассказов, то ли приключений Винни-Пуха и его друзей...
- Но самых главных событий там у тебя нет, - сказал Тихий. - Приберег на роман?