– Приняли меня как раз за того, за кого надо. И ты, командир, как дважды два это знаешь. И что выпустили меня тоже не по ошибке, усек, когда меня на улице какой-то хмырь штабной окликнул.
– Штабной? Почему штабной? Что за штаб?
После встречи, организованной в лучших традициях разведывательных мероприятий, Гонта не мог поверить, что полковник Мурашко так подставился, прислав к человеку, чуть не ставшему «врагом народа», одного из своих офицеров.
– Откуда я знаю, какой там у него штаб! – отмахнулся Соболь, опускаясь на скрипучий расшатанный стул с изогнутой спинкой; кубанку небрежно бросил на рабочий стол хозяина кабинета. – Я что, на штабных за войну не насмотрелся? Командир, ты мне глаза завяжи, я штабную крысу по запаху учую! А то вообще – по повадкам, нехай на нем даже формы нету по чистой случайности.
– Вот сейчас точно не допёр, – признался Гонта.
– Зато я все просек, командир, как только этот хмырь меня окликнул.
Хлопнув себя по карманам куртки, Павел дал понять – куревом не богат. Дмитрий, поняв без слов, выложил перед ним пачку «Севера», достал из кармана и бросил спички. Поймав коробку, Соболь отложил ее в сторону, с торжественным видом вытащил из кармана американскую зажигалку, подкинул на ладони.
– Глянь, не забрали. Могли ведь зажилить, суки поганые.
– Ты ж детей в школе учил. Я-то думал, ты с высшим образованием, только на фронте некультурный.
– Сколько я в той школе поработал… Год, считай. – Соболь, щелкнув зажигалкой, прикурил, поднес синий огонек Гонте. – Школа, думаешь, какая там у нас была? Послушал бы ты тех детишек на переменках… А, ладно, один хрен учителя математики в мирное время пока никому не нужны. Тем более когда, считай, пятый год пошел, как потерял квалификацию. Не, командир, ты меня высшим образованием не подкалывай.
– Я завидую, Павло. У меня вообще никакого нет, курсы разные, практика да нога вот… Не отвлекайся, ты про штабиста какого-то начал.
– А, ну там короткая история, командир. Утром – с вещами на выход. Сколько там у меня тех вещей, одна зажигалка… Когда брали, одеться только дали… Значит, отпускают меня, ничего толком не объясняют. Выхожу на свободу. Постоял, подумал – идти к базару ближайшему, где мужики толкутся, да у них шакалить, чтоб налили фронтовику, который только из кутузки, или же на квартиру пешкодралом топать. Там у меня заначка есть, да и сосед вроде ничего мужик, с понятием, правая рука по локоть оттяпана, наш человек. – Соболь затянулся. – Ладно, пошел домой. Шакалить у ларька гвардейцу… оно, сам понимаешь… Захожу за угол, прохожу квартал. И тут окликнули по фамилии. Гляжу – мужик незнакомый, твоих лет где-то, может, чуть старше. В штатском, только идет ему гражданка, как корове седло. Туда, сюда… Ничего толком не прояснил. Езжайте, говорит, товарищ Соболь, из города Киева подальше, эдак за сто первый километр. Объяснил, куда и к кому. Его «эмка» ждала, я видел, в самом конце улицы. Просек, конечно, без тебя не обошлось, как фамилию твою услыхал. А уж кого ты подтянул, чтобы меня оттуда, – глаза взметнулись вверх, – выцарапать, понятия не имею.
– Придет время – узнаешь.
– Мне без разницы вообще-то. – Соболь говорил сейчас совершенно искренне. – Другое занимает. Ты вот расстарался, небось рисковал. И, мыслю так, дал понять, что я тебе тут, в городе Бахмаче нужен. Именно сейчас понадобился. Хотя я ведь и раньше, еще когда отвоевал, знал, где ты да что.
– Письмо написал.
– Ага, ты ответил. Звал, было дело. Да только понял я сперва – недосуг тебе. После у меня весь этот камерный театр начался… Вообще если честно, – Соболь снова обозначил ту же хмурую усмешку, – либо я тебе тогда не особо нужен был, либо ты плохо звал.
– Чего тебя из Киева сюда, в какой-то Бахмач заманивать.
– Однако же позвал. И вот я тут, здрасьте, кушайте меня с маслом. Кстати, насчет пожрать… Я бы не отказался, командир. Сюда на попутках добирался. Шоферня, сам понимаешь, мужики хорошие. Подвозить подвозят, куревом угощают, а вот пошамать у них нечего.
– Предусмотрено, Паша.
Гонта достал из ящика стола и выложил перед Соболем на стол завязанный узелком белый в горошек платок. Развернул, выложив перед Павлом четвертинку черного хлеба, ломоть пожелтевшего, старого, но от этого не менее аппетитного сала и два яйца, сваренных вкрутую.
– Червячка заморить тебе пока хватит.
– А то! Еще бы…
– Это – вечером, – перебил Гонта. – Подкрепись, погуляй пока. Особо не светись, город маленький, новые люди на виду. Управлюсь тут с делами – прошу ко мне. Там и поедим, и поговорим.
– Разговор, небось, важнее за покушать. Как дважды два.
– Верно. Только раньше вечера не поговорим все равно.
Павел пригладил пятерней волосы.
– Командир…
– Да?
– Слыхал я, Ванька Борщевский тоже тут где-то…
– Тоже верно.
– И про жену его… твою… Тьфу, твою мать, запутался совсем. Хорошо, что у меня нету ни своей жинки, ни… Тьфу ты, ну вас у баню!
Он чуть не сказал «чужой». Но тут же, окончательно зайдя в тупик с этим нерешенным для себя вопросом, замолк. И, словно только теперь найдя себя достойное занятие, принялся сосредоточенно чистить яйцо.
Гонта хлопнул Соболя по плечу.
– Все ты правильно слышал. Мы тут сами, все вместе, не до конца со всей этой петрушкой разобрались. Тебе и подавно не стоит нашу личную жизнь в голову брать. Будет чем котелок занять, это я тебе обещаю. Ты рубай, рубай пока… Да, Иван тоже придет сегодня.
Подойдя к двери, Гонта взялся за ручку, замер на секунду, обернулся.
– Вообще-то не знаю, Павло, будет он или нет… Борщевский твой… наш… Сам его просил, лично. Чуть не в ноги кланялся. Хотя… какое чуть – считай, взаправду поклонился. Так-то вот.
Переступив порог, Соболь увидел Анну – и сразу понял, почему ему вдруг сразу стало уютно в одной комнате с этой женщиной.
Следующим пришло озарение: а ведь и Дмитрий Гонта, нынешний законный супруг, и Ваня Борщевский – бывший, потому и злой на весь мир, испытывали рядом с ней те же ощущения. Не чувства – здесь другое, это больше напоминает ощущения. Войдя в дом и, как положено гостю, поздоровавшись с хозяйкой, Соболь внезапно поймал себя на мысли: здесь никогда не было войны.
Точнее – чудом, которому еще предстояло найти разумное объяснение, военные годы не коснулись самой Анны.
Женщина, конечно же, была красива. Не возбуждала, не провоцировала мгновенного желания обладать ею. Наоборот, при внешней простоте, встретив боевого друга своего мужа открытой улыбкой, Анна всем своим видом сдерживала любые порывы постороннего мужика распушить перья. Даже самые объяснимые. Ведь понятно, что после нескольких месяцев в тюремной камере из молодого здорового мужчины рвался наружу кавалер.
На самом деле назвать ее красавицей, либо же более легкомысленно – красоткой, не повернулся бы язык ни у Павла, ни у любого другого уважающего себя мужчины. Она не ослепляла, даже не подходила под определение шикарной дамы. Хотя в ее манере держаться угадывался определенный шик – не здешний, провинциальный, именно городской. В хорошем смысле этого слова – мещанский. Но чаще всего полнота картины довершалась соответствующим гардеробом. Наличием которого жена бахмачского начальника милиции, как и следовало ожидать, похвастаться не могла.
Только дело все равно не в платьях, чулках, туфлях и шляпах.
Красота Анны была довоенной.
Это моментально бросалось в глаза. Затем охватывали, держали крепче и не отпускали ощущения того, что войны вокруг вроде как и не было, все тяжелое, страшное, голодное и кровавое осталось там, за окнами, стенами, порогом. От Анны исходил мир, женщина буквально излучала покой, создавая нужную атмосферу одним своим присутствием.
Вот почему всякий мужчина, уставший от войны, невольно тянулся ближе к этой женщине. Не хотелось иметь ее тело, вернее – хотелось не сразу. Да, желание мужчины, изголодавшегося по женскому теплу, женскому запаху, женской ласке, даже по терпеливому женскому любовному сопению вполне можно понять. Но тот, кто не раз видел смерть, а затем избегал ее тем невероятным образом, которым можно отсрочить конец жизни только на войне, намного больше желал просто побыть наедине с ней – женщиной из другого, мирного времени.
Соболь понимал теперь и Гонту, и еще больше – Борщевского. Особенно в минуты, когда Иван, пользуясь передышкой, доставал старательно завернутое в плотную бумагу фото жены из недр своего вещмешка. Даже с фотографии Анна своим видом, зафиксированным объективом фотографа взглядом излучала мир, напоминала о времени, когда вокруг не стреляли. И, что важнее всего, давала веру в медленное, но верное приближение конца войны.
Пережив первый короткий шок от внезапного возвращения в довоенное время, Соболь стянул с головы кубанку, артистично пристукнул каблуками своих прохорей:
– Павел. Или Павло, если так вам удобнее.
– Или Павлик, – проворчал у него за спиной Борщевский.
– Мне все равно, Анна… – Соболь не закончил фразу, подвешивая вопрос об отчестве.
– Просто Анна. У нас без церемоний.
– Да, Павло, в нашей большой семье никто не церемонится.
Если Иван Борщевский и собирался своим приходом испортить кому-то настроение, у него это пока плохо получалось. Хотя бы потому, что Анна, видимо, привыкшая к подобным выступлениям, даже внутренне готовая к ним, на выпады бывшего супруга не реагировала. И при этом особо не старалась – у женщины все получалось естественно.
– Тогда тем более, – широко улыбнулся Соболь. – В таком случае, можно звать меня, как угодно. Обязательно условие при этом – только на «ты».
– Брудершафт непременно выпьем, – кивнула Анна.
Но смотрела не на Павла и не на Гонту, как раз вошедшего и замыкавшего короткую процессию. Женщина не спускала глаз с Борщевского, тот не мог не почувствовать это – и, к удивлению не только Соболя, но и Гонты, прекратил ворчать.
Поводов же для удивления фронтовой друг, а с некоторых пор – чуть ли не главная причина головной боли, сегодня дал Дмитрию немало. Ни Анна, ни тем более только что появившийся Павел не имели об этом понятия. И Гонта решил для себя: ничего никому объяснять не станет. Достаточно того, что Иван не просто заговорил с ним первым, к тому же без обычной ругани. Он, Борщевский, сам явился к нему в управу с самого утра.