Небольшой любительский спектакль был рассчитан на одного зрителя. Который должен убедить себя: его нехитрый маневр раскусили. Соболь ставил десять к одному, что первоначальный замысел бандита был предельно простым – пропустить погоню вперед. На его месте Павел поступил бы аналогично. Раз так, не нужно считать врага глупее. Наоборот, появился шанс подыграть ему – пусть демонстрирует прозорливость. Хотя бы самому себе…
Продолжая громко ругаться и вести себя как слон в посудной лавке, Соболь затопал обратно. Скинув по пути еще какой-то подвернувшийся под ноги мусор, он, дойдя до верхней ступеньки, замер, неслышно развернулся, по-кошачьи прокрался обратно. Поцарапанное шальной пулей левое плечо вдруг напомнило о себе, дернув несильной, но довольно-таки резкой болью. От неожиданности Павел чуть не вскрикнул, сдержавшись в последний момент, буквально проглотив крик. Прикусил нижнюю губу, отступил к стене, вжался спиной, выставил перед собой пистолет.
Приготовился.
Если сработает – он выиграл. Не сработает – противник просто не слышал его. Потому что успел уйти тем же предполагаемым путем: через окно вниз. Хотя на его месте Соболь не стал бы так рисковать. Всего-то второй этаж, но с другой стороны – сигать придется в ночь, спасаясь бегством. Когда бежишь средь бела дня по пересеченной местности, нога может, встретив малейшее препятствие, подвернуться, маневренность станет меньше. Зачем далеко ходить: совсем недавно, чуть меньше часа назад, Павел сам влетел в рытвину. Здесь же задача для беглеца сильно усложняется. Сигануть предстоит не менее чем с трехметровой высоты. Даже днем есть опасность неудачно приземлиться. Тем более – в темноте. И пусть повезет, ноги останутся целыми: невозможно спрыгнуть, не нашумев.
А уж шум-то косолапому, кем бы он ни был, совсем не нужен.
Но не успел Соболь окончательно убедить себя в правильности собственного замысла, как шорох, донесшийся из глубины темного запущенного коридора, подтвердил – нет ошибки. Все по плану. Несостоявшийся из-за войны учитель математики просчитал противника. Теперь тот медленно крадется, собираясь воспользоваться своим не новым, но часто срабатывающим замыслом: пустив погоню впереди себя, улизнуть за спинами обманутых.
Один осторожный шажок.
Другой.
Третий.
– ПАВЛО!
Это выкрикнул снизу Борщевский, появившийся так не вовремя.
С этой секунды все завертелось.
Соболь больше не думал ни о чем – метнулся из засады наперерез беглецу, паля перед собой для острастки. Бежать бандиту было уже некуда – и он тоже рванул навстречу, не пытаясь нырнуть под выстрел или исполнить какой-то другой маневр. Он нашел другой выход – заорал что есть силы, подбадривая, подстегивая себя. Налетев на Павла, врезавшись в разведчика всей массой своего тела, он не остановился, давя его, невольно вынуждая пятиться. Разведчик еще мог перехватить инициативу, но противнику удалось выиграть у него несколько секунд. Прежде чем Соболь попытался ударить, бандит подтолкнул его к дыре в полуразвалившихся перилах, навалился сильнее, пытаясь сбросить вниз.
Он не оставил Павлу выхода.
Рука разжалась. Парабеллум выпал.
Соболь двумя руками цепко, мертво обхватил косолапого. Рванул на себя, через себя, подтолкнул коленом снизу, беря на прием, – и вот связка из человеческих тел уже летела вниз. Павел не думал, что получится. Он просто в последнее мгновение, пока они уже падали, но еще не гробанулись, извернулся, неимоверным усилием разворачивая противника, – и опомниться не успел, как стукнулся об пол. Тело, в которое вцепился, смягчило удар.
– Паша! Живой?
Еще звенело в голове. Подоспевший Иван тряс за плечо, и Соболь, громко выдохнул, скатился с неподвижного противника. Затем неспешно, отведя предложенную Борщевским руку, выпрямился, слишком спокойно для такого момента сдвинул съехавшую на глаза кубанку обратно на макушку. Сказал, не играя искренне удивляясь:
– Ты глянь. Как влитая. На месте.
Фонарик нашелся в кармане одного из убитых.
Нащупал его Иван, обыскивая второго из четверых, лежавших вокруг бочки. Плоский, квадратный, немецкий, батарея работала. Осветив лицо его владельца, Борщевский убедился – никогда его раньше не видел. Ни один из пятерых, включая того, с кем схватился Соболь, не оказался Гришкой Ржавым. Его портрет каждый из бывших разведчиков закрепил в памяти навсегда.
Теплилась слабая надежда – это его Иван догнал и убил в лесу. Но уже было ясно: одного тела они не досчитаются. Павел первым произнес то, о чем подумал Борщевский:
– Этих четыре. Мой – пятый. Твой – шестой.
– Есть вопросы, – согласился тот. – Я, конечно, схожу, проверю…
– Ладно, сходишь. Только погоди, труп врага никуда не денется. Если Ржавого убил ты, выходит, банда здесь сидела не в полном составе. Тогда сведения у командира неверные, их было меньше.
– Или наоборот – больше. Этих Ржавый оставил на базе. Сам взял пару человек да пошел куда-то по своим бандитским делам. Наморщи ум, математик. Такое может получиться?
– Всякое может получиться, – в тон ему ответил Соболь. – Давай сначала вон у человека спросим.
Один из сидевших у костра все-таки уцелел. Это фронтовики заметили сразу, осмотрели раненого, убедились: осколком посекло голову, жизнь держалась в нем на честном слове. Но возникал другой, вполне естественный вопрос – а как долго он протянет? Гонта наверняка уже сообщил Ковалю. Сюда мчится не меньше роты автоматчиков, они застанут в старой усадьбе разгром, а их начальство захочет узнать, кто это опередил карательные органы.
Допуская, что бандит доживет, Соболь с Борщевским прекрасно понимали: когда его приведут в сознание и допросят, все равно ни черта не поймут. Да, раненый мог слышать, как Иван громко окликнул Павла по имени. Что это даст МГБ и лично подполковнику? Ничего. Но, с другой стороны, Коваль наверняка решит разобраться, кто это такой шустрый, какие наглецы лишили его вещественных доказательств в деле против маршала Жукова? И обязательно сопоставит Гонту, Первый Украинский фронт, разведку, всплывет Борщевский, с которым их бывший командир на ножах из-за жены. Дальше кто-то непременно вспомнит появление в милицейском управлении еще одного боевого товарища. Поднимут бумаги, выплывет Соболь, арест, причина ареста, кто вмешался, чтобы выпустили…
Нет, при желании начальник областного УМГБ клубочек размотает. Это если получит живого свидетеля. Еле-еле, но все-таки – живого.
Однако ни Павел, ни Иван не хотели добивать раненого. Каждый, исходя из боевого опыта, отдавал себе отчет: будь сейчас война, будь они за линией фронта и лежи перед ними немец, фашист, вряд ли у кого-то дрогнула бы рука. Здесь же никто из них понятия не имел, с кем имеет дело. Возможно, даже вероятно, это – предатель, изменник Родины, военный преступник. Но Соболь с Борщевским теперь, более чем через полгода после окончания войны, видели суд, приговор и смертную казнь. Да, захватив таких, как этот, по закону военного времени каждый имел право стать судьей и палачом, расстреляв мерзавца на месте. Только вокруг мир, а значит, надо привыкать жить по иным законам.
Хотя, судя по операции, за которую взялись оба, до прощания с войной еще ох как далеко…
– Занимайся. Я гляну на своего, совесть очищу.
Взяв у Павла фонарик, Иван отправился в лес. Соболь, вновь присев рядом с раненым, нащупал нить пульса на шее. Бьется, но еле-еле. До операционного стола доживет, если отправить прямо сейчас. Только нужно ли спешить, вот вопрос…
Услышав слабый стон, Павел понял – тот очнулся, наклонился ближе, вглядываясь в лицо раненого.
– Эй, слышишь меня?
Веки на залитом кровью лице вздрогнули, поднялись. Блеснули белки глаз. Губы прошептали:
– Больно…
– Знаю. Ты говорить можешь?
– Убили… меня…
– Не до конца. Живешь пока. Ты кто? Зовут как?
Изо рта высунулся кончик языка. Раненый попытался облизать губы.
– Пить…
– Нету воды. Я найду. Как тебя звать?
– Найди… Горит все… Там…
Слабо дернулась рука. Глянув в указанном направлении, Павел рассмотрел в темноте прямоугольный контур предмета, прохожего на небольшой ящик. Выпрямившись и подойдя, увидел перевернутую канистру. Поднял, взболтнув. Внутри плеснуло. Свинтил крышку, понюхал. Вода, свежей не пахнет, чуть отдает металлом. И все-таки вода. Поднеся канистру к лежащему, Соболь, не видя иного выхода, наклонил ее, полил струйкой на лицо, стараясь, чтобы хоть немного попало в приоткрытый рот. Удалось: раненый несколько раз глотнул, хрипло задышал, затем произнес совсем уж неожиданное:
– Спасибо… браток…
– Не за что. Кто ты? Имя.
– Лось…
– Какой лось?
– Кличка… Лось… Лосев я… Мирон…
– Ржавый где?
– Ушел… Ржавый ушел… Нету…
– Так.
Подозрения переросли в уверенность. Видя, что Мирон Лосев скоро снова может потерять сознание, и неясно, когда оно к нему вернется, Павел сильно тряхнул его за плечо. Понимал – раненому больно, каждый резкий жест отдается в голове, полосует острым кинжалом. Но потрошить единственного, кто пока способен говорить, нужно как можно быстрее.
– Куда ушел? Мирон, куда ушел Ржавский?
– Не докладывает… нам… Отвозил… это… свое… Потом назад…
Новое дело. Соболю сложившиеся обстоятельства уже совсем переставали нравиться. Операция, которая должна была решить вопросы, порождала их на выходе еще больше.
– Что отвозил? Мирон – что и куда отвозил Ржавый?
– То… Из вагонов… Ящики… Ездили с Метлой… Потом… остался Кривой…
– А Ржавский?
– Утром еще… ушел утром.
– Куда, зачем?
– Не сказал… ничего… Амнистия, говорил… Всем нам будет амнистия… За это…
Или Мирон Лосев сам не понимал, о чем говорит, или его понять невозможно. Соболь склонялся ко второму.
– Так. Метла где?
– Тут… где-то был…
Ну, хоть что-то. Значит, некий Метла, единственный из банды, кто знал, куда и зачем уезжал главарь, убит вместе с остальными. Поэтому не имеет значения, кто он такой. Соболь снова тряхнул раненого.