Поэтесса
Уснула все-таки в его кровати. Боялась, что Публию станет плохо ночью, а я не услышу из гостиной. Бегала проверить дыхание и пульс. Не помню, как осталась.
Огромная кровать, а капитан лежит на мне, положив голову на плечо, и обнимает. Несуществующие боги, проснется, не о том подумает. Осторожно выбираюсь из-под него, подкладывая вместо себя подушку. Снова трогаю за запястье и считаю удары. Нормально. Пережили эту ночь.
Помню все, словно ни одного глотка Шуи не сделала. Лучше бы я оказалась права, и Флора просто ушла, сказав что-нибудь злое на прощание, но не так. Была любовь, была жизнь впереди, остались только рисунки и не нужное теперь звание. Публий в работе похоронил свое горе. Сделал то, что я не смогла когда-то. Но сейчас стыдно за свою трагедию. Мелочь, ерунда, разрушившая жизнь.
Раздираю пальцами спутанные кудри и поправляю мятую больничную форму. Позже переоденусь, спрятала вчера все подарки, не до них сейчас. Только цветы поставила в стакане с водой. На завтрак яичница, молоко и все те же разогретые консервы. Ставлю тарелки на стол и слышу плеск воды из ванной комнаты. Проснулся. Еще пара минут и Публий приходит в форме, гладко выбритый и с зачесанными назад мокрыми волосами. Только тени под глазами, и поджатые губы выдают, как ему после вчерашнего.
– Диана, я забыл сказать, что узнал о мудрецах.
Вздрагиваю от собственного имени. Если его помнит, то и остальное тоже. Как раздевала, как поила водой и уснула под боком. Краснеть я не умею, но взгляд не поднимаю. Публий садится за стол и берет вилку:
– Мотылек с генералом. Они даже не в нашем секторе.
Прячу улыбку за глотком молока. Не сомневалась, что Его Превосходство из рук Мотылька не выпустит. Значит и у нее маленькая сказка о нормальной жизни. А еще о любви. Это хорошо. Юные и трепетные должны любить. И не так важно, что будет потом, нужно наслаждаться своим «сейчас».
– Конспиролог снова в армии, – продолжает рассказывать Публий, – а Маятник и Создатель пропали.
Плохие новости, сказанные сухим и будничным тоном, все равно бьют по нервам. Теряю аппетит и утешаю себя только тем, что «пропали» не значит «убиты». Ценные фигуры, без присмотра их не оставят.
– Спасибо, Публий. Представляю, как сложно было это узнать.
Военный врач морщится и дергает плечом:
– На мудрецах сейчас больше грифов «совершенно секретно», чем на космическом вооружении планетарного поражения. Придется тебе потерпеть меня еще несколько дней, пока не решат, что с вами делать.
Замечаю, что и он в глаза мне не смотрит. Торопливо ест яичницу и залпом выпивает молоко.
– Прости, я не должен был выплескивать на тебя…
Замолкает, глядя в пустую тарелку. Мужчины не плачут и не делятся болью с первым попавшимся мудрецом. Это так же стыдно, как раздеться догола в центральном парке. Даже друг с другом, даже под Шуи они редко откровенны. Закрыты своими правилами, как молнией на комбинезоне. Наглухо. Под горло.
– Все правильно, – говорю, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, – хуже, если бы дальше молчал…
Останавливаюсь, не идут слова. Мне проще обнять, как ночью, когда понимала, что крепко спит. Слетела броня из резких слов и напряжение сжатой пружины. Ближе и роднее никого не было. А сейчас я не знаю, кто передо мной: Публий или капитан Назо?
– Нельзя терпеть боль, я знаю, – глухо отвечает он и прощается кивком головы.
Уходит, оставляя меня одну на еще один долгий день. Предсказания почти не мучают и рифмуют о чем-то далеком и туманном. О полноводном Тарсе под ногами и закате на набережной. Правда, вчерашнее бытовое вот-вот должно исполниться. Предвиделось мне, что буду по колено в крови. Испугалась сначала, а потом почувствовала, как тянет поясницу. Период каждый месяц смещается на три дня, но сейчас, кажется, придет еще раньше. Перенервничала, бывает. Плохо то, что я больше не в палате медицинского центра, где в тумбочке лежал запас всего необходимого. У Публия точно нет, можно не искать, а попросить все время было некогда или не вовремя. Особенно вчера. Буду надеяться, что дотерплю до завтра.
Но к середине дня становится ясно, что мои обстоятельства мое собственное тело не интересуют. Спазмом сводит низ живота, и я спешно бегу в ванную комнату искать хоть что-нибудь. Здесь только полотенца, даже салфеток нет. Выбираю самое маленькое и стараюсь хоть как-то приспособить. Хорошо, что больничная форма свободного кроя, и рубашка закрывает бедра.
Пока готовлю ужин, боль усиливается. От мыслей о потери крови во рту становится сухо, голова плывет и накатывает слабость. Не привыкла жаловаться на женскую физиологию, но иногда очень хочется свернуться клубком на кровати под одеялом, и чтоб никто не трогал. Публий снова опаздывает. Накрываю на стол, со вздохом смотрю на часы и ухожу в гостиную на диван. Полотенцами закрываю обивку и ложусь. Ноет и болит не только живот и спина. Кажется, что внутри кто-то завязал все органы в узел и продолжает его затягивать. Ворочаюсь с боку на бок, проклиная тот миг, когда родилась женщиной. Я мудрец с психиатрическим диагнозом, трубы перевязаны, регулярный период давно не нужен, а мучиться продолжаю. На мгновение прикрываю глаза, пережидая очередной спазм, и слышу:
– Тьер, Диана!
Давно меня так не будили. Моргаю, привыкая к свету, и вижу склонившегося надо мной капитана. Злой и взъерошенный, как всегда. Только что с работы, так и не переодевается при мне в домашнее, а сейчас расстегивает рукава комбинезона и подкатывает их вверх.
– Ложись ровно, ноги вытяни, – командует Публий, – уже понял, что болит сильно, дай посмотреть.
А я думаю только о том, не видно ли пятен крови на полотенцах и как там мои штаны? Все время кажется, что пахнет кровью. Вдыхаю выстуженный климат-системой воздух и шепчу:
– Нормально все. Пройдет.
Протест слабый и пресекается на корню. Публий молча тянет меня за ноги, чтобы выпрямила, и усаживается рядом. Хирург. Сразу подозревает худшее. Пока острую хирургию не исключит, не успокоится. Осмотр начинается. Военврач задирает мою рубашку вверх и спускает резинку штанов ниже, чтобы освободить живот. А у меня внизу полотенце, пропитанное кровью, и стыдно даже перед врачом. Взрослая женщина, а так бездарно пропустила начало периода. Разлеглась со страданием на лице, будто смертельно ранена. Позор.
– Ничего страшного, правда, – пытаюсь сбежать, но, намучившись за день, только падаю от слабости обратно под строгим взглядом Публия.
– Мне решать, страшно или нет.
Военврач хмуро и сосредоточенно пальпирует живот. Стоило скрутиться в узел на диване, как я тут же из соседки по квартире превратилась в пациентку. Отрицательно качаю головой в ответ на каждое: «Больно?», пока он не добирается до подвздошной области. После первого же стона вопросов становится много. Уже понимаю, что подозревает, и стараюсь опровергнуть. Обычное женское недомогание, ничего больше. Глупо это все: опрос, осмотр, беспокойство в глазах капитана. Словно я на самом деле больна.
– Спазмолитик поставлю, – морщится он, – и продолжу.
Пока ходит к сейфу за инъекционным пистолетом, я поправляю под собой полотенца и вешаю на спинку дивана одеяло. Много будет стирки. Сбылось предсказание про море крови.
– Почему не сказала? – недовольно выговаривает Публий, протирая салфеткой с антисептиком место укола. – Я врач, меня не нужно стесняться. Сейчас в ночь уже ничего не достану, но завтра утром принесу.
Вздыхаю и отворачиваюсь. Должна сказать, но не знаю как. Язык не повернется предупредить, что тампоны мне нельзя. Когда-то в центре Мотылек пошла к старшему санитару отстаивать наше с ней право пережить период без дискомфорта. Молодая совсем девчонка, ей невинность мешала, а мне мышечные спазмы. Те самые непроизвольные и неконтролируемые, превращающие каждый гинекологический осмотр в пытку. От испуга это случилось или от разочарования, но близость для меня теперь крайне болезненна и неприятна, а вместе с ней вообще все, что связано с женской физиологией. Не представляю, с какими словами Мотылек вернула Дециму упаковку тампонов, но на следующий день он принес прокладки.
– Кровотечение сильное, – пытаюсь найти логичную причину и не рассказывать подробности своей интимной жизни, – понадобится много…
– Хорошо, я понял, – кивает он и, с щелчком делает укол, – а про кровотечение позже поговорим.
Молчу, свой лимит откровений на эту тему я исчерпала. Спазмолитик действует неожиданно быстро, и я расслабляюсь, прикрывая глаза.
– Полегчало, – довольно сообщает Публий и снова освобождает мой живот от одежды.
Давит пальцами легко и осторожно, будто боится навредить, а я думаю, что легенды о невероятной нежности рук хирургов правдивы. Словно на музыкальном инструменте играет, перебирая струны. Согреваюсь теплом прикосновений и забываю о неловкости момента. Хочется, чтобы не отпускал, до утра вот так гладил и постукивал, прислушиваясь к ощущениям.
– Нет ничего такого, ты права, – выносит вердикт военврач, – я тебе оставлю таблетки на столе, если снова станет больно, примешь одну, но не больше трех за сутки. И давай без: «Потерплю, и само пройдет», договорились?
Смотрит внимательно, будто страшную клятву с меня требует. Не удержу ведь любопытство при себе.
– Публий, а, правда, что офицеры отказываются от обезболивающих и даже серьезные ранения переносят молча?
– В академии сказок наслушалась? – смеется военврач.
Впервые с того момента, как я его увидела, свободно и легко улыбается. Сидит на краю дивана, положив ногу на ногу и рассказывает:
– Когда я учился, сочиняли, что даже операции переносят без наркоза. Настолько натренированы терпеть боль. Можно не мучиться с анестезией, только связать покрепче.
Фыркаю, представив себе это.
– Бред, конечно, – продолжает Публий, – но есть в нем доля правды. Меня всегда эта глупость возмущала. Особый шик переносить боль молча. Два ножевых ранения, проникающих в брюшную полость, лужа крови, лицо белое, будто уже в саркофаге лежит, а молчит и только зубами скрипит. Терпимо ему.
Капитан замолкает, вспоминая того цзы’дарийца. На мгновение снова становится мрачным, а я вздрагиваю от сквозняка, кутаясь в одеяло.
– Он выжил?
– Да, – вздыхает капитан, – хотя я до сих пор не понимаю, как ему удалось. Наверное, характер настолько скверный, что в бездне никто не ждет.
Шутит, надо же. До чего же приятно видеть Публия таким. Ему идут улыбка и блеск в глазах. Больше не нужно пить Шуи, чтобы исчезла броня. Надеюсь, дальше будет еще легче. Неважно, сколько мне предстоит пробыть здесь. Неправильно, что он не чувствует себя дома.
– Публий, знаю, переход резкий, но почему ты по квартире ходишь в форме?
И без того большие глаза капитана округляются. Он сглатывает слюну и взволнованно ерошит рукой волосы. Настолько неожиданный вопрос?
– Я переоденусь, – сдается он, – ты ужинала? Уверен, что нет. Лежи, я принесу. Тихо! Без возражений. По крайней мере до завтра у тебя постельный режим. А дальше на динамику посмотрим. Сама врач, не хуже меня знаешь, когда стоит волноваться.
Меня дергает, как Публия на рисунки. Давно не врач и простилась с прошлым. У каждого есть рана, которую не хочется бередить.
– Я – мудрец, – поправляю его, – военная тайна, живущая под присмотром у психиатров.
– Больше не тайна, – сухо отвечает медик и достает из кармана планшет. – Создатель всех вас сдал. Здесь запись вечернего выпуска новостей, смотри, а я пошел за ужином.
Девайс ложится мне в руки, вспыхивает экран, и Публий запускает с главного виджета файл с роликом. Играет до зубовного скрежета знакомая заставка, диктор поставленным голосом приветствует аудиторию, а рядом с ним в студии сидят два пропавших мудреца. Маятник и Создатель. Мой мир в очередной раз переворачивается.