— Посиди там!
Вчерашнюю ёлку мы с Чупавом отыскали быстро. Ну, как мы? Отыскал Чупав. А я ломился за ним по лесу и тащил одеяло.
Чупав приподнял нижнюю ветку. Я инстинктивно втянул голову в плечи, ожидая холодного душа. Но обошлось несколькими каплями.
— А где кабан? — растерянно спросил Чупав.
Я заглянул под ёлку. Кабана не было. На рыжей прошлогодней хвое валялись несколько клочков шерсти и отломанная задняя нога.
Бля!
Я пожал плечами.
— Может, утащил кто-нибудь? Бывают же в лесу любители всякой дохлятины.
— Бывают, — согласился Чупав и стал внимательно рассматривать следы. — Гляди, Немой!
Я без особого интереса посмотрел на следы копыт.
— Ну?
— Хер согну! — Чупав пальцами мерил расстояние между следами. — Это не вчерашние следы. Вчерашние — вот. А это свежие. Видишь?
Что там видеть? Копыта как копыта.
Чупав ехидно смотрел на меня.
— Немой, ты же, вроде, деревенский парень.
— Ну, и чего? Трёхногих кабанов я в деревне не встречал!
Кузнец покачал головой и пошёл вдоль следа.
— Вот! Иди сюда!
В луже жидкой грязи отчётливо виднелся отпечаток звериного тела. Кое-где к грязи прилипла грубая бурая шерсть.
Тут даже я понял, что произошло. Кабан реально хромал на трёх ногах. Потом оставшаяся задняя нога увязла в грязи. Зверь завалился набок и долго скрёб копытами, пытаясь подняться. Наконец, встал и похромал дальше.
Охренеть!
Это получается — он ожил, что ли?
— Идём, Немой! — поторопил меня Чупав. — Надо Сытина предупредить.
Мы с Чупавом вернулись к костру как раз в тот момент, когда из шалаша вылез хмурый князь Всеволод. Сушёный дружинник мирно сидел возле костра. Живые топтались в углу поляны и переговаривались вполголоса.
— Бля! — сказал князь. — Как башка-то болит!
Он вытащил из ножен саблю и приложил холодный клинок ко лбу.
— Уф, хорошо! Что тут у вас?
Увидел обтянутый кожей череп и выпучил глаза.
— А это кто? Егорка, что ли? Чего его так высушило?
Князь прокашлялся и с подозрением уставился на Чупава.
— У меня тоже в горле пересохло! И во рту как козёл ночевал. Это не от твоего вина такая херня происходит?
— Егорка с нами не пил вчера! — подал голос один из дружинников.
— В смысле — не пил? — удивился князь. — Как это?
— Он с Ефимом поспорил, что до первого снега ни капли в рот не возьмёт.
— А на что спорили? — заинтересовался князь.
— На новые сапоги, — прогудел из толпы другой дружинник. Этот, судя по физиономии, пил вчера за двоих.
— Значит, проспорил ты, Ефим, сапоги! — деловито заключил князь. — Завтра отдать не забудь!
— Кому? — не понял дружинник. — Егорка-то того!
— Мне, — сказал князь. — Я ж вам вместо отца. Значит, и Егорке тоже. Вот, как отцу, мне сапоги и отдашь.
Князь обошёл вокруг невезучего дружинника.
— Вот какая херня от жадности приключается! — сделал он неожиданный вывод.
— Почему — от жадности? — спросил Сытин.
— Ну, как же, Василий Михалыч, — объяснил князь. — Егорка не пил? Вот и помер от жажды. А всё жадность! Сапоги на халяву получить хотел!
— Понятно, — хмыкнул Сытин и повернулся к нам с Чупавом. — Принесли кабана?
Мы дружно помотали головами.
— Сбежал кабан, — ответил Чупав. — Ожил и ушёл.
— О как! — удивился Сытин.
Задумчиво посмотрел на Егорку и добавил:
— А давайте-ка мы Егора в одеяло завернём. И верёвками потуже перевяжем, от греха подальше.
— Что за мара? — тихо спросил я Сытина.
Сытин нахмурился.
— Мара — это сказка, Немой. Только страшная.
— В смысле?
— В смысле, что я с такой хернёй впервые сталкиваюсь. Но старики рассказывают, что есть на свете такое существо — мара. Приходит, когда человек спит. Насылает на него кошмары и потихоньку высасывает силы. Говорят, что мара может мучить человека годами, пока не сведёт в могилу. А тут — за одну ночь.
— Не за ночь, — поправил я Сытина, — за минуту. Мы с Глашкой видели.
— Бля, Немой! Ты видел, как это случилось? — заорал Сытин. — Я думал, ты только покойника нашёл. Вот как с тобой работать, если ты самое важное сказать забываешь?
Ну, как? Вот так и работать! У всех свои недостатки.
— Давай, рассказывай — что ты видел? — жадно спросил Сытин.
— Толком — ничего. Словно в воздух банку чернил опрокинули. Я костёр с трудом разглядел. Потом потянуло холодом, и всё кончилось. Мы с Глашкой подошли к костру, а он уже готов.
Мы надёжно упаковали дружинника. Потапычу надоело слушать, как Божен с Глашкой колотят изнутри в дверь избушки, и он выпустил их на воздух.
Увидев труп, Божен сокрушённо покачал головой и забормотал себе под нос молитву.
— Потапыч, здесь телегу можно достать? — спросил Сытин. — Надо мертвяка Гиппократу Поликарпычу отвезти.
— Может, мышиным ходом, Василий Михалыч? — предложил Михей.
Сытин с сомнением покачал головой.
— На хер! Пока непонятно — откуда эта пакость появилась, лучше не рисковать. Проковыряешь дыру в пространстве, а оттуда ещё какая херня вылезет.
— Нам тут лишней херни не надо! — строго подтвердил князь. — С вами бы разобраться.
Мы дружно посмотрели на князя.
— Да я не в том смысле! — смутился он. — Ну, надо же теперь законы там какие-нибудь писать новые о правах нечисти… и вообще. Дайте выпить лучше!
— Нету, — развёл руками Чупав. — Вчера всё выпили.
— А этот твой леший ещё принести не может? — спросил князь. — Я денег дам. Где моя казна?
— Погоди с выпивкой, княже, — остановил его Сытин. — Значит, план такой…
Договорить он не успел.
Небо над поляной мгновенно потемнело. Между ёлок заметался холодный, колючий ветер.
Со стороны реки раздался пронзительный женский крик.
Глава 5:Мара
Когда я подбежал к обрыву, Сытин и Потапыч уже были внизу.
Я всмотрелся и охренел.
Река быстро замерзала, покрывалась тонкой коркой льда. Метрах в десяти от берега, ломая лёд, слабо барахталась русалка. Её рыжие волосы сбились в спутанный обледеневший комок. Обломки льда вокруг русалки были измазаны кровью.
Над русалкой висело бесформенное облако черноты. Вот оно поднялось чуть выше. Русалка забилась сильнее. Она цеплялась тонкими пальцами за лёд и пыталась ползти к берегу.
Облако дрогнуло и опустилось вниз, закрывая голову русалки.
— Не надо! — пронзительно выкрикнула она, но сразу же умолкла. Широкий хвост задёргался из стороны в сторону.
Сытин выхватил шпагу и попытался ступить на лёд. Тонкая блестящая корка проломилась под ним, и он по колено рухнул в воду. Разбивая лёд, Сытин упрямо шагал к русалке, но получалось слишком медленно. Драгоценные секунды уходили.
Потапыч на бегу перекинулся в медведя и прыгнул, оттолкнувшись лапами от берега. Прыжком он опередил Сытина, но тоже застрял, беспорядочно молотя лапами по льду. Видно, река в этом месте была глубокой. Медведь не мог опереться ни на хрупкий лёд, ни на дно и лишь беспомощно барахтался.
Сытин уже двигался по грудь в воде. Рывки русалки становились всё слабее. Вот тонкая рука ударила по льду и бессильно опустилась. Хвост дёрнулся и замер, изогнувшись в судороге. Рыжие волосы на моих глазах побелели.
Ипать, Немой! А ты-то какого хера смотришь?!
Я прыгнул с обрыва.
Давай, бля!
В голове звонко щёлкнуло. Я приземлился четырьмя лапами на покрытый инеем склон и снова оттолкнулся, словно смертоносная мохнатая пружина.
Охеренно быть лёгким и прыгучим котом!
Упрямо бредущий в ледяном крошеве Сытин оставлял после себя широкую полынью. Я одним прыжком перемахнул её и выскочил на нетронутый лёд. Проехал по нему жопой, тормозя выпущенными когтями. И прыгнул в третий раз.
Хер его знает, каким образом, но меч по-прежнему был со мной. Он словно стал частью моего кошачьего тела. И когда я в третий раз прыгнул прямо в чёрное облако, висевшее над русалкой — я не когтями его ударил, а полоснул Убийцей нечисти.
Облако вздрогнуло и отпрянуло. А потом отлепилось от русалки и попыталось обвиться вокруг меня.
Вот это ты зря, сука!
Я крутился, как бешеный, полосуя когтями направо и налево. Зашипел, оскалился и хватанул бесплотную тьму острыми клыками.
Как будто болотной жижи глотнул! Из самого, блядь, гнилого и вонючего болота! Из такого болота, в котором даже кривые ёлки не растут!
Под ударами когтей облако дёргалось, распадалось на куски. Я буквально ощущал, что ему тоже больно.
И меня это охеренно радовало! А не хрен наших трогать, шпана потусторонняя! Я тебе покажу, чей здесь двор! Разъипу так, что мало не покажется!
Чёрное облако сгустилось. Из него вылепилось кривое подобие лица, искажённого гримасой ненависти.
Вполне себе человеческий хлебальник, между прочим. Только страшненький — жуть!
Ну-ка, бля!
Где я тебя видел?
Глаза под нависшими бровями вспыхнули. Ледяной взгляд проткнул меня, как оторвавшаяся от крыши сосулька протыкает темя неудачника.
В моём мозгу появился образ оскаленной рычащей собаки. Злобный дворовый пёс. Такой любого кота разорвёт. Огромные жёлтые клыки блестели, с них капала вязкая слюна.
Ипать, ты что — напугать меня хочешь?
Я почувствовал, как холодный чужой взгляд, недоумевая, шарится по самым дальним уголкам моей памяти. Роется, старательно выискивая все глубоко спрятанные страхи.
Пёс озадаченно зарычал. Потом начал таять, меняться. И превратился в моего папашу.
Редкие русые волосы папаши прилипли к потному лбу. Глаза прищурены. Нижняя губа чуть отвисла. К ней приклеилась давно потухшая самокрутка с вальдиррским табаком. Крошки табака усыпали широкую грудь, обтянутую шерстяной рубашкой. Ворот расстёгнут, из него торчит плотная шея с выступающим кадыком.
Так папаша выглядел по субботам, когда возвращался из бара, накидавшись дешёвым пойлом. И принимался за моё воспитание.
— Эй, Макс! Ну-ка, иди сюда! Сколько раз я тебе говорил, что бойцовских сомов надо кормить два раза в день? Какого хера ты вчера вечером оставил их голодными? Опять шлялся с девками?