И в это мгновение раздался нетерпеливый стук в дверь, створки распахнулись, и в комнату, не дожидаясь разрешения войти, сунулся молоденький паж, глаза которого, несмотря на поздний час, горели от возбуждения и любопытства.
– Босоногий колдун здесь? Его внизу спрашивают. Странная компания… там, среди них, – настоящая саламандра, клянусь пяткой святого Паприка!
Так в эту ночь никто из них и не спал.
Аркадий Степанович, удивившись визиту саламандры, пошел встретить своих посетителей, а вернулся еще более удивленный, ведя за собою всех четверых – Пэка, Ловчего, Фирузу и Овечкина.
– Легок на помине, ягненочек! – радостно заорал при виде их чатури. – Вырвался-таки? Ну, рассказывай!
Молоденький паж, снедаемый свойственной его возрасту похвальной любознательностью, попытался незаметно проникнуть следом за гостями в покои колдуна, но был обнаружен и изгнан королевским шутом, отнюдь не желавшим лишних ушей. Потом Доркин сердечно обнял Овечкина и Фирузу и познакомился с их необычными спутниками. Сам-то Босоногий колдун хорошо знал и саламандру, и призрачного охотника, поскольку частенько навещал своего старого учителя, только не ожидал встретить их в таком месте и в таком обществе…
Овечкин охотно предоставил объясняться Ловчему, сам же, притулясь в кресле, притворялся, что дремлет, и старался не вслушиваться. Слишком еще свежи были в памяти тягостные подробности их последнего приключения на пороге темного мира. Но долго притворяться ему не дали. Ловчий оказался немногословен и изложил всю историю очень коротко, начав с того, как отец Григорий отправил их на помощь к Овечкину. Дослушав до конца, босоногий старец с умным видом покачал головой, после чего спохватился накормить гостей. Гости, однако, от всего отказались.
– Мы отдохнули и поели у ворот, – сообщил Ловчий. – А вот зачем нас, собственно, к вам сюда принесло, пусть излагает Овечкин. Он, правда, и сам не знает толком…
Всеобщее внимание обратилось к Овечкину. Михаил Анатольевич вздохнул.
– Я действительно не знаю, – сказал он, криво улыбнувшись. – Хорас-второй – ну, двойник настоящего Хораса – послал меня в Данелойн. Он тоже не знал, зачем. Но будто бы я обязательно должен прийти сюда и здесь все и узнать. Вот…
Он развел руками.
Баламут Доркин и Босоногий колдун смотрели на него с недоумением. Тут снова подал голос чатури.
– Я же говорил. Вам нужен принц. Так получите!
– Это какая-то белиберда, – сердито сказал Овечкин, когда Аркадий Степанович объяснил все про принца Ковина и затею Баламута. – Вы сошли с ума! Я-то тут при чем? Ни ступить, ни молвить не умею, да и вообще! Тут актерские способности нужны, а я никогда в жизни не играл… и я – трус, учтите!
Босоногий колдун посмотрел на него внимательно и задумчиво.
– Я долго смеялся, – сказал он, – когда чатури предложил твою кандидатуру. Но сейчас, милый мой, я склонен думать…
Михаил Анатольевич ответил ему совершенно беспомощным взглядом.
– Аркадий Степанович, но уж вы-то должны понимать…
– Понимаю. И сочувствую. Но уж больно вовремя вы явились – стоило только упомянуть твое имя…
– Соглашайся, Овечкин, – встрял Пэк, елозя в кресле. – Такое приключение! Будет что внукам рассказать!
Баламут недовольно кашлянул.
– Колдун, это и впрямь белиберда. Ты забыл, что наш самозванец должен уметь драться. А он…
Доркин пренебрежительно мотнул головой в сторону Михаила Анатольевича.
– Ты пока помолчи, – сердито сказал старец. – С тобой все ясно. Видишь ли, Мишенька, – он снова обратился к Овечкину и вдруг замялся, – есть одна загвоздка… получается, что никто, кроме тебя…
И смущенно умолк.
– Какая загвоздка? – спросил Овечкин, не дождавшись продолжения и встревожившись. – Говорите же!
– Оне будут мяться и ломаться, – противным скрипучим голосом заговорил чатури, – а я тебе прямо скажу, ягненочек. Ни один ихний подставной принц не найдет в себе сил отказаться от принцессы, когда дело дойдет до свадебки. Уж все ее так любят, так любят! Жизнь за нее положить готовы, а вот оставить ее незамужней да счастливой – фигушки! На тебя вся надежда. Как ты уже однажды подвиг ради нее совершил, так будь любезен еще разок…
– Заткнись, – вскакивая на ноги, прорычал Баламут, – шею сверну!
Он был красен, как вареный рак. Чатури вспорхнул с подоконника и закружился под потолком.
– Боялись мы, – ехидно сообщил он сверху.
Михаил Анатольевич тоже отчаянно покраснел. Он встретился глазами с Босоногим колдуном, и почтенный старец кивнул, безмолвно подтверждая сказанное вещей птицей.
– Но как же так, – тихо сказал Овечкин. – Может быть, вы мне объясните, Аркадий Степанович… сам я что-то никак понять не могу. Чатури сказал однажды, что все беды принцессы Маэлиналь – от ее светлого дара. Она внушает любовь… и… благородные чувства, потому-то дар ее не по душе Черному Хозяину Данелойна. Но какие же это благородные чувства, если… разве можно поведение того же принца Ковина по отношению к ней назвать благородным?..
Колдун не успел ничего ответить.
– Я вспомнил! – закричал вдруг чатури. – Вспомнил я! Боги тогда сказали следующее…
Он сделал под потолком еще один круг, приземлился на спинку свободного кресла и возбужденно затараторил:
– Если принцесса Май выйдет замуж по любви, ее магический дар не доставит ей больше никаких неприятностей. С тех пор она будет внушать не безумную любовь всем и каждому, а только уважение и почитание. И никаких бед и никаких кровопролитий из-за нее уже не будет происходить. Понятно вам?
– Понятно! – рявкнул Баламут, сметая его с кресла. – Паршивец…
– Она должна выйти за Маколея! – крикнул чатури, снова взмывая под потолок. – И беды прекратятся! Поняли?
Баламут Доркин, внезапно ослабев в коленях, опустился на свое место. Вопрос, только что заданный Овечкиным и вонзившийся в его сердце раскаленным кинжалом, мгновенно был им забыт. Ибо только сейчас до него дошло, что затеянная интрига к тому и приведет. Должна привести. Если подставной принц откажется жениться на принцессе, она будет свободна от всех обязательств, и никто не сможет помешать Маколею посвататься к ней. А чего он, Доркин, собственно, ожидал? Что она навеки останется в доме своего отца, здесь, в Айрелойне?..
Одновременно с ним это поняли и остальные.
– Ой, но это же здорово! – не сдержавшись, воскликнула Фируза.
Овечкин на мгновение обратил к ней просветлевший взгляд и тут же повернулся к Босоногому колдуну.
– Аркадий Степанович! Я по-прежнему считаю, что моя кандидатура ни к черту не годится. Но если вы думаете, что я справлюсь…
– Разумеется, не справишься, – весело сказал колдун. – Но мы поможем, не сомневайся, голубчик. Драться мы тебя, конечно, за неделю не научим, но даст Бог, дело и не дойдет до поединка… а уж коли дойдет, там и поглядим, сообразим что-нибудь.
– До какого поединка?
– Ну там суд чести, то да се… не волнуйся, разберемся. Друзья мои!
Почтенный старец поднялся на ноги. Выглядел он сам взволнованным изрядно.
– Я немедленно отправляюсь в Дамор и принимаюсь за дело. Надо много кого разыскать и много чего подготовить. Ловчий и Пэк будут мне помогать. А вы пока отдыхайте. Мишенька пусть морально готовится завтра с утра – ты, Доркин, порепетируй с ним, пожалуйста. Легенду сочините – где он был до сих пор, где воспитывался, чем занимался, ну, и так далее. Сам знаешь, не мне тебя учить.
– Ладно, – сквозь зубы сказал Баламут. – Я все понял, и все прекрасно. Овечкин у нас, конечно, благородный герой, он справится, я уже не сомневаюсь. Но мне нужны гарантии.
– Ты о чем?
– Да все о том же. Я – неблагородный подонок, я – всего-навсего шут, и я не доверяю никому. К тому времени, когда он отправится в Дамор заявлять о своих правах, он должен быть женат! А иначе я не согласен!
В окно светила полная луна, не давая заснуть. Но он и не собирался спать. Спустя час после этого разговора Баламут Доркин сидел на подоконнике, глядя в окно на безбрежное, залитое лунным светом море листвы королевского сада, и тосковал. Не тосковал даже – душа его находилась в таком смятении, что выразить свои чувства словами королевский шут был не в состоянии.
Он вел себя сегодня ночью действительно как подонок и как последний идиот. Он прекрасно понимал это. Но не то из-за безмерной муки, которую он от себя уже не таил, не то просто из упрямства он не собирался отказываться от своих слов и намерений. Человеку за все приходится платить, это он знал давно. За каждую Богом данную радость и за каждый свой поступок, плохой ли, хороший. Вот пусть Овечкин и платит – раз оказался способен на то, чего не сможет никто другой.
Но сам-то он… Доркин и не подозревал, что в глубине души, оказывается, надеялся на невозможное. И даже когда в более счастливые времена он думал о замужестве своей принцессы, как о деле решенном, и готовился качать на коленях ее сыновей, он обманывал себя. Он обманывал себя все время. Не долг, не данное королю Дамора слово и не грядущая война беспокоили его, когда принцесса часами беседовала с Маколеем в лесу. Он просто ревновал, на что не имел никакого права. Так же, как сейчас безумно ревнует к Овечкину, хотя для ревности нет оснований. Ревнует только потому, что тот оказался сильнее и чище в своей любви…
Он вспомнил растерянное в первый момент лицо Михаила Анатольевича, когда тот услыхал, что должен жениться. И как он потом пожал плечами и сказал: «Ну, что ж, если вам так будет спокойнее». И больше ничего. Овечкин понял, и все поняли. Стыд-то какой, лицо горит… но он ничего не мог с собой поделать. Если он такой безумец…
Он даже не мог утешить себя мыслью, что любит принцессу сильнее, чем кто-либо другой. Не больше остальных, если не может переступить через свое чувство ради блага любимой. Что-то такое говорил ему об этом в свое время святой отец-нефелинец… тогда он не понял. Понял только сейчас. Ну, и что ему делать? Даже понимая, он готов убить их всех – принца Ковина, Овечкина, Маколея… каждого, кто смеет еще любить принцессу. И что он будет делать, если их затея удастся? Овечкин первый, сияя, помчится в Таквалу за молодым королем, Маэлиналь выйдет замуж. А что же он? Неужели поплетется следом в Таквалу, нянчить ее детей?