Как он передал записку, не видели ни Овечкин, ни Ловчий. Они стояли и терпеливо ждали в уголке, и Михаил Анатольевич нервничал все больше и больше. Время шло, но ничего не происходило, и он уже начал думать, что паж обманул, сбежал вместе с денежкой и запиской. Ожидание затягивалось. Седобородый что-то больше не показывался, и когда прошел почти час, кое-кто из собравшихся махнул рукой и, потеряв всякую надежду, начал пробираться к выходу.
Наконец у дверей приемной произошло какое-то движение. Появился седобородый, и с ним два стражника, и седобородый громко заявил, что на сегодня прием закончен.
Толпа зароптала. Те, кто явно рассчитывал сегодня попасть к королю, встрепенулись и, подтянувшись к седобородому, затеяли было какие-то препирательства. Но тот, ничего не слушая, нетерпеливо отмахнулся, привстал на цыпочки и обвел глазами комнату. И, когда взгляд его уперся в Ловчего, он сделал едва заметное движение головой.
Ловчий не двинулся с места, лишь тихонько пожал руку Овечкину. Сердце у Михаила Анатольевича немедленно провалилось в пятки.
Им еще пришлось подождать, пока помещение полностью освободится. Стражники подталкивали замешкавшихся, затем удалились сами, и наконец, когда в комнате никого, кроме них, не осталось, седобородый подозвал их к себе.
– Стало быть, особы королевского происхождения не всегда являются таковыми по крови?.. Король Редрик желает знать, что это значит, – сказал он сурово. – Следуйте за мной!
Овечкин перестал дышать. Он не заметил, как переступил порог, не видел, куда идет, забыл, что рядом Ловчий. И опомнился только тогда, когда увидел напротив себя богато одетого толстяка с брюзгливым выражением лица и властными повадками. Толстяк сидел за столом и, скривив рот, обшаривал глазами вошедших.
Ловчий сдернул с головы шляпу и низко поклонился. Михаил Анатольевич, спохватившись, сделал то же самое. Но какое-то шестое чувство подсказало ему, что поклон его не должен быть подобострастным. Он сдержанно наклонил голову и, выпрямившись, впился глазами в короля Редрика. И в этот момент вдруг ни с того ни с сего действительно почувствовал себя сыном человека, которого никогда в жизни не видел, и перестал бояться. Он испытывал вполне законное волнение – как его примут, и примут ли вообще, и, конечно, ему хотелось знать, что за человек этот самый его отец. И то, что перед ним – король, имело сейчас весьма малое значение. Он жадно вглядывался в черты лица Редрика, изучая его, как это делал бы его настоящий сын, напрочь позабыв о щекотливости ситуации.
Они встретились глазами. И король что-то такое почувствовал.
Он сдвинул брови, слегка наклонил голову набок и недовольным голосом произнес одно слово:
– Ну!
Прозвучало это почти как «нэ».
Михаил Анатольевич не шелохнулся, продолжая поедать короля глазами. Ловчий сделал шаг вперед, кашлянул и заговорил негромко, с весьма почтительными интонациями:
– Извольте выслушать, государь…
Изложение дела заняло не много времени. Государь выслушал, ни слова ни говоря, просмотрел предъявленные бумаги и, откинувшись на спинку стула, вперил в Овечкина пронзительный немигающий взгляд.
– Принц, говоришь, – сказал он невыразительным голосом. – Ну, ну…
Михаил Анатольевич сглотнул вставший в горле комок.
– Я сам узнал об этом совсем недавно, – тихо сказал он. – И – если это не покажется вам дерзостью с моей стороны – я не обрадовался, когда узнал.
– Почему же так? – в голосе короля наконец прозвучало что-то живое. Это была ирония.
И Овечкина вдруг понесло. Его осенило неожиданное вдохновение.
– Я вел совсем другую жизнь, государь. Я читал книги и постигал мудрость, заключенную в них. Никогда не думал о славе, о власти, о подвигах. И мечтал провести так всю свою жизнь! – огорченно воскликнул он.
Ловчий исподтишка кинул на него изумленный взгляд, ибо предполагалось, что самозваный принц будет в основном молчать, изображая человека застенчивого и нерешительного. Но Михаил Анатольевич уже ничего не замечал.
– Я не хочу быть ни принцем, ни королем! Я приехал сюда только для того, чтобы взглянуть на своего отца и свою мать. Услышать от них хоть слово привета. И с радостью уеду обратно, – с жаром говорил он. – Конечно, мне хотелось бы, чтобы вы признали меня, государь. Но я хорошо представляю себе, что это значит – признать меня официально. Мне жаль принца Ковина – ведь он тоже ваш сын, хотя и рожден не от королевы. Пусть он так и остается принцем… мне ничего не надо. О, если б мне позволено было заключить в свои объятия вас и мою мать, королеву, и вы ответили бы мне лаской – я был бы счастлив!
На лице короля Редрика появилось выражение бесконечного изумления. Это Овечкин заметил и немедленно отреагировал.
– Я удивляю вас? Не таким вы хотели бы видеть своего сына… я понимаю. Но что же делать – меня воспитали монахи, и я дорожу в этой жизни лишь своими книгами и добрыми отношениями с людьми! С тех пор, как я узнал, что Сандомелия – не мать мне, я потерял покой и сон… ведь я никогда не знал, что такое родительская любовь. Хотя Сандомелия всегда была добра ко мне… и мне не в чем упрекнуть эту женщину, кроме того, что она лишила меня счастья вырасти среди близких людей…
У короля окончательно отвисла челюсть. И Овечкин притормозил. Прикрыл глаза рукой и отвернулся.
Некоторое время в комнате царила полная тишина. Затем за спиной Овечкина послышался скрип стула – король Редрик выбирался из-за стола.
– Отправляйтесь на постоялый двор, – сухо сказал он кому-то, должно быть, седобородому. – Приведите сюда свидетельниц. Пошлите отряд за Сандомелией и ее служанкой. Пусть захватят также настоятеля монастыря, где воспитывался этот… И позовите королеву!
Испытание началось.
Дворянин Мартус отправился на постоялый двор вместе с седобородым, оказавшимся доверенным лицом короля Редрика во всяких секретных делах и делишках его величества. Овечкин, оставшись один на один с королем, скромно стоял в сторонке, пока тот мерил кабинет тяжелыми шагами в ожидании королевы. Наконец явилась королева.
– Полюбуйся на своего сына, – брюзгливо сказал Редрик. – Узнаешь?
Никого, кроме них троих, в приемной не было. Королева посмотрела на Овечкина. На усталом лице ее не появилось никакого выражения, и она перевела взгляд на мужа.
– Зачем ты звал меня?
Взволнованный Михаил Анатольевич, переплетя пальцы, крепко стиснул руки. Ему как сыну королевы ужасно хотелось сделать хоть шаг навстречу… она понравилась ему с первого взгляда – эта немолодая женщина, утомленная жизнью, с умным некрасивым лицом, уже одной походкой своей производила впечатление подлинной властительницы государства, которой в силу каких-то непонятных причин приходится подчиняться толстому, ворчливому и изрядно надоевшему мужу. Но он сдержал свой порыв.
– Затем и звал, – насмешливо сказал король. – Покаяться в стародавних грехах. Ты помнишь Сандомелию?
Королева нахмурилась, покачала головой.
– Я тоже не помню. Однако сия дама, твоя бывшая фрейлина, утверждает, что этот вот молодой человек и есть доподлинный наш сын Ковин.
Она нахмурилась еще сильней. Снова посмотрела на Овечкина, на этот раз более внимательно.
– Что за бред?
– Сейчас сюда явятся свидетели. Скажи-ка мне, милая женушка, не помнишь ли ты на плече у своего новорожденного сына какого-нибудь родимого пятнышка?
– Ничего я не помню, – нетерпеливо сказала королева. – Будь любезен, разберись как-нибудь без меня…
– Что ты, милая! Как же без тебя! Это слишком серьезно. Представь себе, красотка Сандомелия ухитрилась родить от меня сыночка и подменила наследника престола.
– Что?!
– Взгляни на эти бумаги. Послушай этого молодого человека!
– Но кто он такой?
Она быстро просмотрела документы, периодически пожимая плечами и вздергивая брови, и, отбросив их в сторону резким движением, в третий раз взглянула на Овечкина. И он, как будто не выдержав наконец, сделал шаг вперед.
Глаза у него светились, губы дрожали.
– Я ваш сын, государыня, – сказал он неверным от волнения голосом. – И счастлив, что вижу вас – именно такую, какой я хотел видеть свою мать.
Королева выдержала паузу.
– А он неглуп.
Вот и все, что она сказала. Но взгляд ее сказал Михаилу Анатольевичу, сделавшемуся вдруг в силу своих необычайных обстоятельств чертовски проницательным, гораздо больше.
– Благодарю вас, – тихо вымолвил он и отступил на свое место.
Тут в дверь постучали.
Явились посланные за свидетелями. В кабинет следом за седобородым фактотумом степенно вошла почтенная бабка-повитуха, за нею – сгорбленная в три погибели старуха кормилица. Замыкал процессию Ловчий. Он кинул быстрый встревоженный взгляд на Овечкина и, убедившись, что тот пока еще цел и невредим, согнулся в поклоне перед королевой.
И началось расследование. Овечкину пришлось снять кафтан и нижнюю рубашку и предъявить родимое пятнышко на плече.
– Да-да, – монотонно бубнила «повитуха», – именно такое и было. Мне ли не знать, господа хорошие! Сколько младенцев принимала и всегда осматривала их досконально. Ибо бабка моя еще твердила мне, сколь много случаев подмены бывает, когда из-за наследства, когда из мести, когда еще из чего. Внимательно, говорит, смотри и запоминай, а еще того лучше – зарисовывай приметные знаки. Тут-то я просто запомнила – королевское, чай, дитятко, и одно родимое пятно всего и было, в аккурат на том самом месте, где ручонка к туловищу прикрепляется…
– Да, да, – скрипела и кормилица, – в первый день было пятнышко, а назавтра пропало. Мне-то невдомек, глупа была, решила – синячок сошел, вот и ладно…
Королева переводила взгляд с одной старухи на другую, слушала внимательно. На родимое пятно Овечкина смотреть она не пожелала.
– Конечно, роды были трудные, матушка наша королева тогда в бессознание впала, потому и не заметила. Где уж ей было на младенца глядеть! – завершила «повитуха» свои воспоминания.