Наилучшие пожелания в Ваших исследованиях,
Вашингтон поразил меня своей цивилизованностью, напомнившей Москву (комфортабельное метро, обилие музеев, чистота, динамика), африканской жарой и европейскими зданиями Белого Дома и Капитолия. Это был мой второй визит в Вашингтон. Первый был осенью 1987 года, вскоре после нашего приземления в Америке. Вместе с Максимом и тысячами американских евреев мы участвовали в автобусном марше и демонстрации перед Белым Домом в защиту наших братьев — советских евреев, которым продолжали отказывать в выездных визах.
Конечно, на семинаре в NIH, где я выступил с докладом о новой модели экспериментальной меланомы и вакцине ФЕКА, основной интерес сотрудников доктора Хиринга привлекал меланомный белок, названный В700-антиген, который я обнаружил в составе ФЕКА. Оказалось, что иммунизация мышей при помощи ФЕКА приводит, в частности, к появлению в их крови специфических антител, направленных против В700-антигена, а это, в свою очередь, тормозит развитие меланомы у мышей.
Более того, как оказалось, согласно данным одной из раковых лабораторий в Бостоне, в состав человеческой меланомы тоже входит белок, напоминающий мышиный В700-антиген. И если из растущей культуры ткани человеческой меланомы выделить антигены и получить вакцину, подобную ФЕКА, можно выработать иммунитет к этому типу рака кожи.
Кроме Винсента Хиринга в совместных экспериментах по исследованию антигенного состава меланомы принимал участие доктор Дуглас Герштейн. В одну из моих последующих поездок в Вашингтон доктор Герштейн показал мне свою лабораторию в Джоржтаунском университете. Он виртуозно владел техникой электрофореза белков меланомы, постановкой иммунологических проб на чашках Петри (ELISA), а также методикой реакции специфических антител с антигенами меланомы, разделенными при помощи электрофореза — Western blot. Наше сотрудничество (вначале в нем принимал участие доктор Абби Майзел, а затем присоединился доктор Гарольд Ванебо) с Дугласом Герштейном продолжалось несколько лет, пока он внезапно не прервал научную карьеру и вместе с женой не уехал врачевать в Африку, следуя примеру великого гуманиста Альберта Швейцера (1875–1965). При участии доктора Герштейна мы еще успели провести эксперименты, в которых было показано, что комбинация антител и лимфоцитов, взятых от иммунизированных ФЕКА мышей, разрушает клетки меланомы активнее, чем отдельно взятые антитела или белые клетки крови. Мне удалось впервые подтвердить гипотезу о том, что и при антираковом иммунитете, как и при антимикробном, важно сочетание клеточных (лимфоциты) и гуморальных (антитела) факторов.
Дуглас Герштейн надолго поселился в Африке. А в тот приезд, когда я осваивал Western blot у него в лаборатории, в Вашингтоне стояла поистине африканская жара. Спасало метро, в котором была благословенная прохлада. На улице надо было перебегать как можно быстрее из одного здания с кондиционером в другое. Скажем, из восточного крыла Национальной галереи в западное. Жара, как влажное одеяло, закутывала. В тот приезд в Вашингтон я остановился у наших друзей со времени отказа — Марка и Нанны Беленьких. Это были светские образованные люди. Марк, профессиональный журналист, работал в редакции «Голоса Америки», Нанна — биохимик — научным сотрудником в NIH. Вечером они пригласили меня послушать джаз в модном клубе Джоржтауна.
Несомненно было, что вакцина ФЕКА вызывает выраженный иммунитет у мышей: первичные опухоли на хвостах у мышей и метастазы в легких развиваются медленнее, чем в контроле. Поскольку В700-антиген, по данным доктора Хиринга, являлся ведущим компонентом ФЕКА, мне показалось логичным исследовать, вызывает ли единственная инъекция этого очищенного от других белков антигена в селезенку (главный лимфатический узел организма) выработку специфического иммунитета. Ведь при введении вакцины подкожно антигены, которые должны вызвать появление специфических антител, подвергаются многократному разведению до тех пор, пока не попадут в лимфатическую систему и вызовут иммунный ответ. Задача облегчалась тем, что Винсент Хиринг снабжал меня безотказно высокоочищенным В700-антигеном и соответствующими моноклонными антителами. К тому же помог случай. В лабораторию хирургической онкологии Отдела хирургии (руководителем был доктор Ванебо), куда я перешел в 1992 году, приехал из Южной Кореи на стажировку в области экспериментальной онкологии доктор Чо-Хиун Парк. Он был опытным хирургом, и операции на мышах не представляли для него трудностей. Мне тоже пришлось вспомнить хирургическую технику, которую я приобрел в студенческие годы на травматологическом пункте больницы имени Эрисмана в Ленинграде и в армейском медсанбате. Операцию мы выполняли под наркозом, наступавшем при вдыхании мышами меток-сифлюрана. Селезенка выводилась наружу через небольшое отверстие в левой подвздошной области. Затем инсулиновым шприцем с тончайшей иглой вводили раствор В700-антигена под капсулу селезенки, которую после этого возвращали в брюшную полость, а края раны соединяли стерильными металлическими клипсами. Результаты превзошли наши самые радужные ожидания. Единственная инъекция В700-антигена в селезенку мышей приводила к выработке антител к этому белку меланомы. Активность индуцированных антител была сравнима с моноклонными антителами к В700-антигену. Более того, сыворотка крови, полученная от иммунизированных животных, при добавлении к культуре ткани задерживала размножение клеток меланомы В16. Но самым потрясающим результатом этой серии экспериментов оказалось, что у мышей, вакцинированных единственной инъекцией В700-антигена, вырабатывался такой мощный иммунитет, что задерживался рост меланомных опухолей. Результаты этих экспериментов были доложены на симпозиуме по вакцинам против рака, который проходил в гостинице Валдорф Астория в Нью-Йорке (1992), а потом опубликованы в международном журнале онкологии.
ГЛАВА 26Светская жизнь в Браунском университете и его окрестностях
И все же моя более чем напряженная экспериментальная работа оставляла окна для литературы, искусства, встреч с друзьями, общения с писателями, которые эмигрировали из России в США до 1980 года, к счастью, не познав горьких лет отказа, или после 1987 года, когда волна разрешений на выезд из СССР стала нарастать. В декабре 1992 года мне довелось выступить вместе с другими поэтами, в том числе с моим сыном Максимом на ежегодной конференции ученых-славистов в нью-йоркском отеле Гранд Хайят. Среди читавших были талантливые литераторы: Дмитрий Бобышев, Михаил Крепе, Владимир Гандельсман и др. К тому времени в Москве вышел мой роман «Герберт и Нэлли» с предисловием Генриха Сапгира. Как раз перед чтением появилось несколько рецензий. На вечере я читал «Шесть американских блюзов на русскую тему». Накануне Мила, Максим и я слушали джазового певца в ночном клубе. Это произвело на меня такое сильное воздействие, что я, читая блюзы, старался следовать джазовой манере исполнения.
В Браунский университет время от времени приглашались знаменитые писатели с лекциями. Мне очень повезло. Осенью 1994 года я слушал выступление писателя-фантаста Рэя Брэдбери (р. 1920), автора провидческого романа «451 градус по Фаренгейту», книг «Марсианские хроники», «Вино из одуванчиков» и многих лирико-фантастических рассказов. Это был старый человек, но голос его звучал так ровно и отчетливо, что я понимал каждое слово писателя. Поразительным в его рассказе (лекция, главным образом, была построена из автобиографического повествования) было то, что Брэдбери довольно поздно вошел в профессиональную литературу. Начинал он с кино. Писал киносценарии для мультяшек из жизни динозавров. Это давало ему средства для жизни. И вот однажды он написал научно-фантастический рассказ, который приняли к публикации. Он написал еще один. Снова взяли. Брэдбери выработал для себя творческую систему. Он каждую неделю сочинял новый рассказ. В понедельник — вторник писал рассказ начерно. В среду — четверг правил черновик и доводил рассказ до окончательного текста. В пятницу переписывал рассказ набело и посылал в редакцию журнала. После лекции за кулисы потянулись профессора и студенты Браунского университета пообщаться со звездой американской фантастики. Я тоже потянулся за ними. У меня с собой была заранее приготовленная рукопись рассказа «Яблочный уксус», напечатанного до этого по-русски и по-английски. Я сказал Брэдбери, как я люблю его рассказы, которые читал еще в России в переводах моего приятеля Ростислава Рыбкина. Ну а в США — читал в оригинале. Брэдбери оживился. Вспомнил свою встречу со Славой Рыбкиным, переписку с ним: «Передавайте ему привет!». «А вы писатель?» — спросил он. «Да. Хотел Вам показать один рассказ». «С удовольствием почитаю», — ответил Рэй Брэдбери. Я отдал ему перевод рассказа на английский. Через несколько месяцев из Рима я получил открытку:
Dear David Shrayer-Petrov:
Thank you for giving me an opportunity to read your story APPLE CIDER VINEGAR, which I very much enjoyed. A fine job. Bravo!
Much luck in all the years ahead! Yours,
(В Америке даты пишутся по-другому: месяц, число, год).
В 2003 году Рэй Брэдбери написал напутственные слова для моей книжки рассказов «Иона и Сарра», переведенной на английский язык и опубликованной в США издательством Syracuse University Press: «We have been waiting a long while for a new collection of Jewish tales to arrive and finally they are here… An excellent collection… Highly recommended»[2].
Максим начал учиться в Браунском университете через неделю после нашего приезда в Провиденс. Конечно же, он выбрал себе главным предметом сравнительное литературоведение. Другие предметы, обязательные для получения диплома колледжа, скажем, биология, его не очень интересовали. Хотя он сдавал экзамены успешно. Максим в качестве своей дипломной работы выбрал перевод на английский язык поэмы Эдуарда Багрицкого (1895–1934) «Февраль». Особенно подружился Максим с профессором славистики Виктором Ивановичем Террасом. Позднее Максим познакомил меня с Террасом. Постепенно знакомство перешло в тесное общение. Практически все мои книги прозы и стихов, вышедшие в США и России, были подарены Террасу. Кафедра славистики помещалась в мрачном особняке, поблизости от Браунской научной библиотеки. Я частенько захаживал к Виктору Ивановичу поговорить о любимых нами Маяковском и Достоевском. Как-то я высказал мысль, что практически все, написанное Достоевским, — гениальные черновики. Великому русскому писателю надо было зарабатывать на жизнь каждодневной «