обедать в гостях
Заботясь об общественном вкусе, можем чистосердечно рекомендовать эту статью тем, кто обедает вне дома, но не знаком с общепринятыми правилами. Сожалея, что автор ограничился предупреждениями вместо советов, считаем необходимым признать, что ничто из сказанного не вступает в противоречие с принятыми в обществе обычаями. Следующие рекомендации демонстрируют редкую глубину проникновения в суть вопроса и полноту опыта.
По пути в столовую джентльмен предлагает даме, которую сопровождает, одну руку. Предлагать обе руки не принято.
Практика еды супа из одной тарелки с соседом по столу мудро прекращена, однако обычай узнавать мнение хозяина о погоде сразу после того, как первое блюдо убрано, по-прежнему в ходу.
Практика использования вилки для еды супа при одновременном объяснении хозяйке, что ложка приберегается для бифштекса, полностью вышла из употребления.
Когда перед вами ставят мясо, вряд ли возможны возражения против его употребления; все же в подобных деликатных случаях руководствуйтесь поведением окружающих.
Всегда допустимо попросить к вареной оленине желе из артишоков; однако существуют дома, где его не подают.
Способ брать жареную индейку двумя вилками для мяса практикуется, однако считается недостаточно элегантным.
Не рекомендуется есть сыр ножом и вилкой, сжимая эти приборы одной рукой, а в другой держа ложку и бокал вина. Данный способ настолько неудобен, что не поможет даже обширная практика.
Общее правило: не бейте ногами по голеням сидящего напротив джентльмена, если не знакомы с ним лично. Ваше шутливое поведение будет понято неверно, что всегда неприятно.
Тост за здоровье мальчика-посыльного после того, как со стола убрали скатерть, – скорее дань его нежному возрасту, чем следование правилам этикета.
Визит к Теннисону
Подойдя ближе, я заметил человека, который красил садовую ограду, и спросил, дома ли мистер Теннисон. Признаюсь, ожидал получить отрицательный ответ. Тем приятнее оказалось удивление, когда тот сказал: «Мистер Теннисон там, сэр» – и указал пальцем. Действительно, я увидел его всего лишь в нескольких ярдах от того места, где остановился. В мягкой широкополой шляпе[7] и очках хозяин подстригал газон. Мне пришлось представиться, поскольку из-за сильной близорукости поэт плохо узнавал людей. Закончив часть работы, он пригласил меня в дом, чтобы встретиться с миссис Теннисон, которая, как я с сожалением узнал, перенесла тяжелую болезнь и страдала мучительной бессонницей. Она лежала на диване, слабая до изнеможения, поэтому я пробыл возле нее лишь несколько минут. Миссис Теннисон пригласила меня на обед, чтобы познакомить с неким мистером Ворбертоном (братом автора книги «Полумесяц и крест»[8]), однако перед моим уходом супруг отменил приглашение, объяснив, что хочет, чтобы вечером она возбуждалась как можно меньше, и попросив, чтобы вместо этого я зашел на чай, а пообедал вместе с ними завтра. Мистер Теннисон любезно предложил осмотреть дом, показал картины и прочее (в том числе сделанные мной фотографии семьи в эмалированных… как это называется – кажется, рамки?). Сказал, что из окон мансарды открывается вид на один из лучших на острове пейзажей, и обратил мое внимание на картину, специально написанную его другом Ричардом Дойлом. Пригласил в уютную курительную комнату на самом верху, где, конечно, предложил трубку, а также в детскую, где я встретился с очаровательным маленьким Хэллэмом (сыном мистера Теннисона), который узнал меня намного быстрее, чем его отец.
Придя вечером, я нашел мистера Ворбертона очень симпатичным человеком с довольно застенчивыми и нервными манерами. Он – пастор и инспектор школ той округи. После чая беседа зашла о религиозном долге, и Теннисон заявил, что священники как сообщество могли бы принести значительно больше пользы, если бы не были настолько высокомерными и проявляли искреннее сочувствие к людям.
– Им недостает силы и великодушия, – заключил он. – Великодушие без силы добра не принесет, да и сила без великодушия способна сделать очень мало.
На мой взгляд, подобные рассуждения – чистая теология. Беседа проходила в маленькой курительной комнате, где после чая мы провели два чрезвычайно интересных часа. Повсюду были разложены листы с правками к «Королевским идиллиям», однако хозяин не позволил на них взглянуть. Я с любопытством посмотрел, какие книги занимают нижние полки вращающихся шкафов, наиболее доступные из-за письменного стола, и увидел исключительно античную литературу: Гомера, Эсхила, Горация, Лукреция, Вергилия и так далее.
Стоял чудесный лунный вечер. Провожая меня по саду, Теннисон обратил внимание на то, как луна просвечивает сквозь тонкое белое облако, чего прежде я никогда не замечал: получается нечто вроде золотого кольца, но не близко, как нимб, а на некотором расстоянии. Думаю, что моряки видят в этом туманном образе признак плохой погоды. Теннисон сказал, что часто наблюдал чудесное явление и даже упомянул его в одном из ранних стихотворений. Действительно, описание присутствует в «Маргарет».
На следующий день я пришел к обеду и познакомился с сэром Джоном Симеоном – владельцем поместья в нескольких милях от дома Теннисона. Он – выпускник колледжа Крайст-Черч, впоследствии принявший католичество. Этот джентльмен оказался одним из самых приятных людей, каких мне приходилось встречать, так что вечер прошел восхитительно. Я получил истинное наслаждение, особенно в течение двух последних часов, проведенных в курительной комнате.
Я принес альбом со своими фотографиями, однако в тот вечер миссис Теннисон чувствовала себя слишком усталой, чтобы их посмотреть, а потому я оставил альбом и договорился, что зайду за ним утром, чтобы провести время с детьми, так как за обедом они появились лишь на несколько минут.
Теннисон признался, что, ложась спать после сочинения стихов, видит во сне длинные поэтические отрывки («А вы, – спросил он, обращаясь ко мне, – должно быть, видите во сне фотографии?»), которые кажутся очень хорошими. Однако, проснувшись, вспомнить ничего не может. Одно из этих стихотворений было посвящено феям и выглядело особенно пространным, причем поначалу строки были длинными, но постепенно сокращались – до тех пор, пока в конце не осталось пятьдесят или шестьдесят строк всего лишь по два слога! Единственное произведение такого рода, которое удалось записать, приснилось ему в десять лет. Возможно, Вам будет приятно получить это подлинное, неопубликованное произведение Лауреата[9], хотя, скорее всего, согласитесь, что оно дает лишь слабое представление о грядущей поэтической мощи:
Скажи-ка, воробей,
Куда течет ручей?
Поверь, совсем не прост
Наивный мой вопрос.
Затем разговор зашел об убийствах, и Теннисон рассказал несколько ужасных случаев из собственного опыта. Кажется, подобные описания доставляют ему удовольствие, чего не скажешь по стихам. Сэр Джон Симеон любезно предложил довезти меня до отеля в своем экипаже, а когда мы уже стояли на крыльце, спросил:
– Вы ведь не откажетесь выкурить по дороге сигару?
В ответ Теннисон проворчал:
– В курилке он не отказался от двух трубок, так с какой же стати отказываться от сигары в экипаже?
Так закончился один из самых восхитительных вечеров, которые мне удалось провести за долгое время.
Вивисекция как характерная черта времени
Редактору «Пэлл-Мэлл газетт»
Сэр, письмо, напечатанное в номере «Спектейтор» на прошлой неделе и, должно быть, опечалившее сердца всех, кто его прочитал, поднимает вопрос, который до сих пор не был задан определенно и не получил точного и ясного ответа. Вопрос этот заключается в следующем: в какой степени вивисекция может рассматриваться как признак времени и достойный образец той высшей степени цивилизованности, которую должно обеспечить безусловно светское государственное образование? Эта безмерно восхваляемая панацея от всех человеческих болезней преподносится нам как средство повышения не только знаний, но также уровня морали, а любое мимолетное сомнение, способное возникнуть по этому поводу, немедленно уничтожается с помощью неопровержимого примера Германии. Силлогизм, если аргумент заслуживает такого названия, как правило, звучит следующим образом: «Германия превосходит Англию в естественно-научном образовании, а уровень преступности в Германии ниже, чем в Англии. Следовательно, естественно-научное образование служит повышению морального уровня». Какой-нибудь старомодный логик может прошептать: «Praemissis particularibus nihil probatur»[10]. Однако теперь, когда Олдрич безнадежно устарел, подобное замечание вызовет лишь жалостливую улыбку. Следует ли в таком случае считать практику вивисекции законным результатом или ненормальным развитием этого высшего морального свойства? Занимает ли анатом, способный хладнокровно наблюдать агонию живого существа ради удовлетворения научного любопытства или демонстрации известной истины, более высокую или более низкую ступень на лестнице человечности, чем невежественный простак, чья душа переворачивается от ужасного зрелища? Если когда-то существовал действительно убедительный аргумент в пользу исключительно естественно-научного образования, то он, несомненно, заключался в следующем (несколько лет назад эти слова можно было вложить в уста любого защитника науки; теперь же они звучат как откровенная насмешка): «Что способно преподать столь же действенный урок милосердия и сочувствия к любой форме страдания, как понимание истинной сути страдания? Разве может человек, посредством досконального изучения узнавший, что представляют собой нервы и мозг, какие муки одно живое существо способно доставить другому, преднамеренно причинять боль?» Еще недавно мы бы уверенно ответили: «Нет, не может» – а в свете последних откровений лишь горестно признаем: «Да, может». Незачем говорить, что делается это с серьезным предварительным сопоставлением уровня страдания и пользы; что в результате долгих размышлений анатом убеждает себя: «Боль – огромное зло, но ее можно претерпеть ради приобретения столь же огромного знания». Только услышав о том, что один из этих страстных борцов за правду причиняет боль не бессловесному и беспомощному животному со словами: «Ты страдаешь ради моего знания» – но сам становится объектом зонда и скальпеля, поверю в его верность принципам справедливости и способность действовать в соответствии с этими принципами. «Но этого не может быть! – воскликнет некий симпатичный читатель, ознакомившись с высказыванием уважаемого лондонского доктора. – Разве возможно, чтобы столь воспитанный, преисполненный благородных чувств джентльмен оказался до такой степени жестокосердным? Сама идея чужда здравому смыслу!» Увы, так нас дурачат каждый день, в течение всей жизни. Возможно ли, чтобы директор банка с искренним, честным лицом замышлял мошенн