– И все же, пожалуйста, скажи, как тебя зовут.
– Бьюно. – На сей раз эльф ответил сразу. – А почему ты с самого начала не сказал «пожалуйста»?
«Чему-то в этом роде нас, помнится, учили в детской», – подумал я, оглядываясь (лет на сто пятьдесят) назад, когда я сам был маленьким ребенком. Тут мне кое-что пришло в голову, и я спросил его:
– Слушай, а не из тех ли ты эльфов, что учат детей быть хорошими?
– Ну, этим тоже иногда пьиходится заниматься, – сказал Бруно, – жуткая тоска. – С этими словами он злобно разодрал надвое анютин глазок и принялся затаптывать цветок.
– Ты вообще что здесь делаешь, Бруно? – спросил я.
– Пойчу сад Сильви. – Для начала Бруно ограничился этим ответом, но, продолжая рвать цветы, пробормотал про себя: – Пьохая, пьотивная – не отпустила меня сегодня ут’ёом поиг’ять, а мне так хотелось! Говойит: уйоки сначала сделай – как же, уйоки! Ну ладно, погоди у меня!
– Нет-нет, Бруно, так нельзя, – заволновался я. – Неужели ты не понимаешь, что действуешь ей в отместку. А месть – это плохо, жестоко и опасно!
– В обмазку? – переспросил Бруно. – Какое чуднóе слово! А, ты, навейно, сказал, что это жестоко и опасно, потому что, если слишком обмажешься, то потом уж не отмажешься.
– Да нет, – пояснил я, – не в обмазку, а в отместку. В от-мест-ку, – повторил я по слогам, невольно подумав при этом, что толкование, предложенное Бруно, годится для обоих слов.
– Ах, вот как! – Бруно широко открыл глаза, но не предпринял ни малейшей попытки правильно произнести слово.
– Ну же, попробуй, повторяй за мной, Бруно! – бодро воскликнул я. – В от-мест-ку, в от-мест-ку.
Но Бруно лишь помотал головкой и сказал, что у него не получится, у него губы не той формы, они не приспособлены для произнесения таких слов. И чем сильнее я смеялся, тем больше дулся малыш.
– Ладно, маленький, не обращай внимания, – сказал я. – Давай-ка я лучше помогу тебе, хочешь?
– Да, пожалуйста, – умиротворенно кивнул Бруно. – Только как бы сделать так, чтобы по-настоящему йазозлить ее? Ты даже не пьедставляешь, как это т’юдно.
– Выслушай меня, Бруно, я научу тебя великолепному способу мести.
– И это точно йазозлит ее? – У Бруно загорелись глаза.
– Точнее не бывает. Для начала надо выполоть в ее саду все сорняки. Смотри, сколько их с этой стороны – цветов не видно.
– Но ведь это вовсе не йазозлит ее, – с некоторой растерянностью возразил Бруно.
– Затем, – продолжал я, пропустив мимо ушей его замечание, – мы польем вот эту клумбу – самую большую. Смотри, земля тут совершенно высохла и потрескалась.
Бруно изучающе посмотрел на меня, но на сей раз промолчал.
– Далее, – продолжил я, – надо вымести дорожки; помимо того ты мог бы скосить вон ту высокую крапиву – она так близко подошла к саду, что…
– О чем это ты толкуешь? – нетерпеливо перебил меня Бруно. – Все это ничуточки не йазозлит ее!
– Да неужели? – невинно осведомился я. – А когда покончим со всем этим, можно разложить вот эти цветные камушки, чтобы отделить одни цветы от других. Получится красиво.
Бруно повернулся и снова уставился на меня. Наконец в его глазах промелькнула странная искорка, и он произнес, на сей раз с совершенно другой интонацией:
– Очень хойошо – давай йазложим их в йяд, кьясные отдельно, голубые отдельно.
– Прекрасно, – согласился я. – И вот еще что: какие у Сильви любимые цветы в этом саду?
Прежде чем ответить, Бруно прижал к губам большой палец и ненадолго задумался.
– Фиалки, – сказал он, наконец.
– Там, у озера, как раз есть целая поляна красивых фиалок…
– Ой, пошли найвем их, – не дал мне договорить Бруно и слегка подпрыгнул. – Давай гуку, я п’ёведу тебя, а то т’ява тут довольно высокая.
Я с трудом удержался от смеха – он совершенно забыл, с каким большим существом разговаривает.
– Нет-нет, Бруно, – возразил я, – сначала надо все хорошенько обдумать. У нас еще тут столько дел.
– Да, вегно, надо подумать, – согласился Бруно, вновь прижимая большой палец к губам и садясь на дохлую мышь.
– Слушай, зачем тебе эта мышь? – спросил я. – Лучше бы закопал ее или бросил в озеро.
– Как, это же мейялка! – вскричал Бруно. – Как без нее в саду? У нас каждая клумба тги с половиной мыши в длину и две в шигину.
Он было потащил свою «мерялку» за хвост, чтобы показать, как это делается, но я остановил его, несколько опасаясь, что моя «суме-ричность» испарится еще до того, как мы закончим уборку сада, а в таком случае я больше не увижу ни Бруно, ни Сильви.
– Думаю, лучше всего, – предложил я, – сделать так: ты выполешь сорняки, а я разложу вдоль дорожек камушки.
– Отлично! – воскликнул Бруно. – А пока габотаем, я гасскажу тебе пго гусениц.
– Ну что ж, послушаем про гусениц, – сказал я, собирая камушки в кучу и раскладывая их по цвету.
Бруно заговорил негромко, быстро, и так, словно обращался к самому себе:
– Вчега я пьисел у гучья, там, где начинается лес, и увидел двух маленьких гусениц. Они были зеленые-пьезеленые, с желтыми глазами, и меня они не видели. Одна из них тащила к’ило мотылька – ог’омное, понимаешь, бугое к’ило мотылька, полностью высохшее, с пегышками. Такое есть не будешь, подумал я, может, она собирается пальтецо себе на зиму свайганить?
– Возможно, – согласился я, поскольку последние слова Бруно прозвучали как вопрос, и он смотрел на меня в ожидании ответа.
Одного слова этому маленькому созданию оказалось вполне достаточно, и Бруно весело продолжил:
– Ну, ей явно не хотелось, чтобы к’ило увидела д’югая гусеница, и, понимаешь ли, ей ничего не оставалось кгоме как нести его всеми задними ножками, а двигаться впегед с помощью пегедних. В йезультате она, естественно, пейевелнулась.
– В результате чего? – Я уловил только одно слово, ибо, говоря по правде, слушал не очень внимательно.
– Пейевелнулась, – в высшей степени серьезно повторил Бруно, – и если бы ты хоть йаз видел пейевелнувшуюся гусеницу, понял бы, что это совсем не шутки, и не сидел бы и не хихикал – все, больше ничего тебе йассказывать не буду.
– Да ну что ты, что ты, Бруно, я и не думал хихикать. Смотри, какой я серьезный.
Но Бруно только сложил на груди руки и сказал:
– Меня не пьоведешь. Я заметил, у тебя искогка в одном глазу мелькнула – прям как луна.
– Ты хочешь сказать, Бруно, что я похож на луну? – удивился я.
– У тебя лицо большое и кьюглое, как луна, – сказал Бруно и задумчиво посмотрел на меня. – Может, не такое ялкое – но более чистое.
Я не удержался от улыбки.
– Понимаешь какое дело, Бруно, свое лицо я умываю. А Луна – нет.
– Да нет же, она тоже умывает! – воскликнул Бруно и, нагнувшись ко мне, торжественно зашептал: – С каждым вечегом лицо Луны становится все г’язнее и г’язнее, и в конце концов всё пьевгащается в чегное пятно. И вот когда оно становится г’язным целиком, она смывает с него г’язь – вот так, – Бруно, не переставая говорить, провел ладонью по своим розовым щечкам.
– И оно снова становится чистым?
– Не всё сгазу, – сказал Бруно. – До чего же тгудно тебе все объяснять! Она смывает его потихоньку – и начинает с дгугого кгая.
Эльф, сложив руки на груди, уже полностью оседлал дохлую мышь, а прополка сорняков не продвинулась ни на шаг, так что мне пришлось заметить:
– Ну ладно, делу время – потехе час: ни слова больше, пока не покончишь с этой клумбой.
После этого несколько минут прошли в молчании, я раскладывал камушки и с любопытством наблюдал за его методом садоводства.
Мне его система показалась весьма причудливой: перед тем как приступить к прополке, Бруно измерял каждую клумбу так, словно опасался, что без сорняков она съежится; а один раз, когда клумба получилась длиннее, чем ему хотелось, он принялся изо всех сил дубасить мышь своим маленьким кулачком, приговаривая: «Ну вот! Снова все неп’явильно! Почему ты не можешь, когда я велю, дейжать хвост пьямо?!»
– Вот что я тебе скажу, – едва ли не шепотом проговорил Бруно, не отрываясь от работы, – я добуду тебе пьиглашение на коголевский ужин. Я знаком с одним из стайших официантов.
Я не удержался от смеха:
– А что, разве это официанты составляют списки приглашенных?
– Да нет же, не за столом сидеть! – поспешно пояснил Бруно. – А быть помощником. Тебе это должно пон’явиться, разве нет? Газносить блюда и все такое.
– Ну да, только ведь это не так приятно, как сидеть за столом, верно?
– Естественно, – согласился Бруно таким тоном, словно сожалел о моем невежестве. – Но если ты даже не сэй Какой-нибудь, то как можно йассчитывать на место за столом, йазве не ясно?
С максимально возможной кротостью я заметил, что на это и не рассчитывал, но, с другой стороны, только так мне нравится участвовать в званых ужинах. Услышав это, Бруно пожал плечами и довольно-таки обиженным тоном сказал, что я могу, конечно, поступать как мне заблагорассудится, но у него много знакомых, которые уши бы себе отрезать дали за такое предложение.
– А ты-то сам на таких приемах бывал, Бруно?
– Один йаз, в пьошлом году, – с большой серьезностью ответил Бруно. – Меня пьигласили мыть тагелки для супа – нет, не так, тагелки для сыга, – и это была немалая честь. Но самое почетное – я подал бокал сидга самому гейцогу Одуванчику.
– Да, это действительно высокая честь. – Я прикусил губу, чтобы не засмеяться.
– Не п’явда ли? – подхватил Бруно с полной серьезностью. – Не всякому, знаешь ли, выпадает такое.
Слова Бруно заставили меня задуматься над некоторыми странными вещами, которые мы в своем мире соотносим с «честью», хотя в сущности чести в них ничуть не больше, чем в радости славного маленького Бруно (кстати, я надеюсь, что он, при всех своих выкрутасах, начал вам хоть немного нравиться) поднести бокал сидра герцогу Одуванчику.
Кто знает, сколь долго предавался бы я этим мыслям, если бы Бруно вдруг не потереби