л меня.
– Живо, сюда! – закричал он, придя в неистовое возбуждение. – Хватай ее за дьюгой йог! Я больше ни минуты ее не удейжу!
Он отчаянно сражался с большой улиткой, стискивая изо всех сил один из ее рогов и едва удерживаясь на ножках в попытке отодрать ее от стебля травы. Мне стало ясно, что, если не вмешаться, об уборке сада можно забыть, так что я спокойно снял улитку с травинки и положил на кочку, туда, где Бруно было ее не достать.
– Если тебе так уж хочется, – сказал я, – поохотимся за ней попозже. Только зачем она тебе?
– А зачем тебе лиса, когда ты ее ловишь? – спросил Бруно. – Я слышал, что вы, большие, охотитесь на лис.
Я принялся отыскивать в уме аргументы в пользу того, что у «больших» есть причины охотиться на лис, а у него на улиток – нет, и, так ни до чего и не додумавшись, сказал наконец:
– Что ж, наверное, ты прав, одно другого стоит. Как-нибудь поохочусь и на улиток.
– Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы охотиться на улиток в одиночку? Как, интейесно, ты с ней сладишь, если некому будет ухватиться за дьюгой йог?! – поинтересовался Бруно.
– Конечно не слажу, – с полной серьезностью согласился я. – Между прочим, как ты думаешь, на каких улиток лучше охотиться – на таких, как эта, или на тех, что без панциря?
– О нет, на тех, что без панцийя, мы никогда не охотимся. – Бруно даже вздрогнул при этой мысли. – Они всегда начинают злобиться, а если споткнуться и упасть на нее, она такая липкая!
К этому времени мы почти покончили с уборкой сада. Я выкопал и принес несколько фиалок; Бруно как раз помогал мне посадить последнюю, как вдруг остановился и заявил:
– Я устал.
– Ну так отдохни, – посоветовал я. – Закончу без тебя.
Повторять приглашение не потребовалось: Бруно сразу начал возиться с мышью, превращая ее в нечто вроде лежанки.
– Давай я тебе песенку спою, – предложил он, вертя мышь так и сяк.
– Давай, – кивнул я. – С удовольствием послушаю.
– А что бы ты пьедпочел? – спросил Бруно, оттаскивая мышь чуть подальше, чтобы лучше видеть меня. – По мне так самая лучшая песня – «Динь-дон».
Такой намек не понять было нельзя, тем не менее я сделал вид, что задумался и, лишь поразмыслив, согласился:
– Да, и мне кажется, что «Динь-дон» самая лучшая.
– Это свидетельствует о том, что у тебя хойоший музыкальный вкус, – снисходительно отметил Бруно. – Сколько колокольчиков ты хочешь? – Он сунул большой палец в рот, давая мне возможность подумать над ответом.
Поскольку в пределах досягаемости был только один колокольчик, я с предельной серьезностью сказал, что на сей раз хватит одного, сорвал его и протянул ему. Бруно раз-другой провел ладонью вверх-вниз по стеблю – так музыкант настраивает свой инструмент, – извлекая из него нежный, чрезвычайно приятный на слух звон. Раньше мне не приходилось слышать цветочную музыку – да и как ее услышишь, не испытывая «суме-рического» чувства, – и, честно говоря, я не знаю, как вам ее описать, разве что сравнить с перезвоном колоколов, доносящимся с тысячемильного расстояния. Убедившись, что цветок звучит как надо, Бруно уселся на дохлую мышь (это было самое удобное для него место) и, не сводя с меня весело поблескивающих глазок, запел. Мелодия, между прочим, довольно занятная, сами можете попробовать напеть, вот ноты:
Динь-дон! Проснись, – уж потемнела высь.
Покинул филин свой древесный дом.
Динь-дон, играй! У озера – наш круг,
И голос флейт поет лишь об одном:
«Прославлен столь эльфийский наш король!
Хвалу тебе поем!»
Первые четыре строчки он пропел весело и бойко, заставляя колокольчик звенеть в такт напеву; а две последние медленно и задумчиво, просто помахивая цветком над головой. Допев первый куплет, он остановился и начал объяснять:
– Коголя фей зовут Оббегван, – полагаю, он имел в виду Оберона, – он живет на том бегегу озега – вон там — и вьемя от вьемени пьиплывает на маленькой лодке, и тогда мы выходим вст’етить его и поем эту песенку. Понимаешь?
– После чего вместе ужинаете? – лукаво осведомился я.
– Хватит болтать, – поспешно оборвал меня Бруно. – Дай песню допеть.
Я заверил, что больше не позволю себе перебить его.
– Я сам никогда не говойю ни слова, когда пою, – с величайшей серьезностью продолжил он, – так что и тебе не надо. – Затем он вернулся к своему колокольчику и запел:
Динь-дон, услышь! Вот сквозь ночную тишь
Летит напев, чайующий поля.
Динь-дон, наш звон, – о, как прекрасен он,
О, как он льется, душу веселя:
«Услышь, земля! Поем для коголя:
Хвала тебе, хвала!»
Динь-дон! Взгляни: вот светятся огни
Сьеди ветвей и листьев – то глаза!
Динь-дон! Сонм их, – всех мошек огневых,
Что освещают пийшественный зал,
Веселья для, во славу коголя:
«Хвала тебе, хвала!»
Динь-дон! спеши отведать от души
Всех пийшественных яств, – нет счету им!
А уж госы медовой пьипасли…
– Тихо, Бруно! – прервал я его на полуслове шепотом. – Она идет!
Бруно замолчал как раз вовремя, чтобы Сильви его не услышала, и, заметив, как она медленно пробирается сквозь высокую траву, вдруг, словно бычок, бросился ей наперерез с криком: «Смот’и туда! Туда смот’и!»
– Куда? – испуганно спросила Сильви, вертя головой в разные стороны, не понимая, откуда исходит угроза.
– Туда! – повторил Бруно, бережно разворачивая ее лицом к лесу. – А тепег’ иди назад – только потихоньку – и ничего не бойся, не споткнешься.
Но Сильви как раз «споткнулась» – стараясь идти как можно быстрее, он вел ее, не разбирая дороги, через сучки и камни, так что удивительно еще, как это бедное дитя вообще держалось на ногах. Но Бруно был слишком возбужден, чтобы соображать, что делает. Я молча указал ему на место, куда лучше всего поставить Сильви, чтобы ей был виден весь сад, – на крохотную кочку размером примерно с картофелину, – и когда они взобрались на нее, отступил в тень, чтобы Сильви меня не заметила.
Я услышал, как Бруно торжественно провозгласил: «Тепег’ можешь смот’еть!» – и вслед за этим послышались громкие аплодисменты, но хлопал в ладоши один Бруно. Сильви хранила молчание – стояла и озиралась вокруг, тесно сплетя пальцы рук; казалось, то, что открылось ее взгляду, ей совсем не нравилось.
Бруно тоже наблюдал за ней с некоторым беспокойством, и когда она спрыгнула с кочки и принялась расхаживать взад-вперед по узким садовым дорожкам, осторожно пошел следом, с нетерпением ожидая, чтобы она составила собственное мнение, без какой бы то ни было подсказки с его стороны. И когда она, глубоко вздохнув, вынесла наконец свой вердикт – шепотом, поспешно нанизывая друг на друга слова без малейшего уважения к грамматическим нормам: «Чтобы я когда в жизни не видела ничего красивее» – у бедного малютки задрожали губы, он внезапно расплакался, бросился к Сильви, не помня себя, обвил руками ее шею и зарылся лицом в ее плечо.
У Сильви тоже немного дрожал голос, когда она прошептала:
– Ты что, что с тобой, дорогой? – Она попробовала освободиться от объятий и поцеловать Бруно.
Но Бруно лишь прижимался к ней, продолжая рыдать, и успокоился, только когда во всем сознался:
– Я хотел… испойтить твой сад – но тепег’… больше… никогда… никогда… – Он вновь разрыдался, и конец предложения потонул в его всхлипах. – Мне пон’явилось… сажать цветы… для тебя, Сильви… и я еще никогда не был таким счастливым. – Розовощекое, залитое слезами личико наконец открылось, и можно было его поцеловать.
Сильви к тому времени тоже плакала и не могла выговорить ничего, кроме: «Бруно, дорогой!» и «Я тоже никогда не была такой счастливой» – хотя почему то, что двое детей никогда в жизни не были такими счастливыми, заставляет их плакать, оставалось для меня большой загадкой.
Я тоже чувствовал себя счастливым, хотя, конечно, не плакал: «большие», знаете ли, никогда не плачут, мы предоставляем это феям и эльфам. Наверное, в тот момент начал слегка накрапывать дождь, потому что я почувствовал, как по щекам у меня скатилась капля-другая.
Потом они снова прошлись по всему саду, от цветка к цветку, словно писали какую-то длинную фразу, в которой запятыми служили поцелуи, а в конце поставили точку в виде крепкого объятия.
– Сильви, а ты знаешь, что это была моя обмазка? – торжественным тоном спросил Бруно.
– Как это? – весело рассмеялась она и, отбросив обеими ладонями с лица пышные каштановые волосы, посмотрела на него глазками, в которых плясали смешинки, хотя еще не высохли и крупные слезы.
Бруно глубоко вздохнул и сложил губы так, чтобы произнести правильно.
– Я хотел сказать: от-мест-ка. Тепег’ понимаешь? – И вид у него был такой счастливый и гордый от того, что удалось наконец правильно выговорить трудное слово, что я от души позавидовал ему. Полагаю, Сильви так ничего и не поняла, но она чмокнула его в обе щеки, и этого, кажется, было вполне достаточно.
Так они и удалились, в любви и согласии, через лютиковую поляну, обнявшись, что-то нашептывая друг другу, посмеиваясь, и ни тот, ни другая ни разу не оглянулись на меня, несчастного. Впрочем, нет, один раз, когда они уже почти исчезли из виду, Бруно повернул голову через плечо и дерзко кивнул мне на прощанье. И это все, что я получил за свои труды.
Понимаю, вам жалко, что рассказ подошел к концу – верно ведь, жалко? – так что скажу напоследок еще одно. Перед тем как они исчезли, я вот что увидел: Сильви стояла, наклонившись, обнимая Бруно за шею, и просительно шептала ему на ухо: «Слушай, Бруно, я забыла это трудное слово, скажи его, пожалуйста, еще раз. Ну же! Всего разок, дорогой!»
Но Бруно даже не попытался.