Недавнее удивительное изобретение в искусстве фотографии, примененное к деятельности головного мозга, низвело сочинение романов до уровня обыкновенного механического труда. Мастер любезно позволил нам присутствовать при проведении одного из экспериментов, и поскольку изобретение еще не стало достоянием широкой публики, мы считаем себя вправе изложить его суть, опуская технические детали.
Изобретатель начал с утверждения, что продукт даже самого слабого интеллекта, если графически изобразить его на обработанной должным образом бумаге, может быть «обогащен» до любой потребной степени. Услышав, что нам хотелось начать с самого тяжелого случая, он с готовностью пригласил из соседней комнаты молодого человека, отличавшегося минимальными физическими и интеллектуальными достоинствами. В ответ на вопрос фотографа, каково наше мнение, мы честно признались, что, судя по виду, этот молодой человек способен только на одно – спать; наш друг от души согласился с нами.
Аппарат был установлен в нужном положении, между мозгом пациента и стеклянным объективом налажена месмерическая связь, и молодого человека спросили, не желает ли он что-либо сказать. «Нет», – слабо вымолвил тот. Затем его спросили, о чем он сейчас думает. Последовал сходный ответ: «Ни о чем». Далее мастер заявил, что объект находится в совершенно удовлетворительном состоянии, и эксперимент начался.
Установив необходимую выдержку, фотограф произвел съемку, потом бумага была извлечена из аппарата и представлена нам для осмотра; мы обнаружили, что она покрыта какими-то едва различимыми каракулями. При тщательном изучении обнаружилось следующее: «Рассветный воздух был прозрачен, мягок и росист; в вышине струился эфир, редкие капли дождя холодили жаждущую влаги почву. Неторопливо, по усаженной с обеих сторон розами дороге, ехал верхом приятной внешности, добродушный на вид молодой человек с легкой тростью в изящной руке; под ним гарцевала лошадка, втягивавшая ноздрями ароматы придорожных цветов; в спокойной улыбке и задумчивом взгляде, столь неотразимо гармонировавшем с тонкими чертами лица всадника, отражалось ровное течение его мыслей. Нежным, пусть и слабоватым голосом он негромко делился легкими печалями, что теснились у него в груди:
Ах, слух она к мольбам не преклонила,
Влюбленного презреньем одарила.
Но волосы мне драть зачем же было?
Слепа, глуха к сердечному томленью,
Она играла мной, мое мученье, —
А после резко поменяла мненье!
Наступило короткое молчание; лошадь споткнулась о лежавший на дороге камень, и седока выбросило из седла. Громко зашелестели сухие листья; молодой человек поднялся; небольшая царапина на левом плече и сбившийся на сторону галстук – единственное, что напоминало об этом мелком инциденте».
– Ну, – заметили мы, возвращая фотобумагу, – текст написан явно в традициях школы Разведенного Молока.
– Совершенно верно, – согласился наш друг, – и в нынешнем своем виде он, конечно, не имеет никаких шансов на коммерческий успех; однако же мы сейчас убедимся, что следующий этап проявки может перевести его в разряд интеллектуальной школы, или Школы Факта. – И, окунув бумагу поочередно в несколько кислотных растворов, мастер вновь предложил ее нашему вниманию.
Теперь текст звучал так: «Это был обычный вечер, стрелка барометра указывала на “переменно”; в лесу поднимался ветер, на землю упали первые капли дождя – дурное предвестие для фермеров. По конной тропе, с тростью, украшенной тяжелым набалдашником, в руке, верхом на рабочей лошади стоимостью примерно в сорок фунтов стерлингов ехал некий господин; вид у всадника был вполне деловой, на ходу он все время посвистывал; со стороны могло показаться, что он мысленно подыскивает рифмы. Наконец он с явным удовлетворением в голосе продекламировал следующее стихотворение:
В словах отказа шевельнулись губы —
Меня отвергли, холодно и грубо.
Я отвечал ей: «Это было глупо!»
Итак, всему конец: я ей не нужен!
Но, если честно, даже рад я вчуже, —
Немало дев других, ее не хуже!
В этот момент лошадь попала копытом в колдобину и рухнула на землю; ездок с трудом поднялся на ноги; руки и шея его были исполосованы царапинами, два ребра сломаны; потребовалось некоторое время, чтобы он смог забыть тот неудачно сложившийся день».
Этот текст вызвал наше безусловное одобрение, и мы попросили продолжить процесс проявки до самого высокого уровня.
Наш друг с готовностью согласился и вскоре представил нам результат – образец, по его словам, Спазматической, или Немецкой Школы. Мы внимательно ознакомились с ним, и он вызвал у нас неописуемое удивление и восторг.
«В ту ночь бушевала страшная буря – ураган выворачивал деревья в почерневшем лесу, яростные потоки дождя обрушивались на стонущую землю. С бешеной скоростью по крутому склону ущелья несся вооруженный до зубов всадник – храпящая лошадь под ним скакала сумасшедшим галопом, изрыгая пламя из раздувающихся ноздрей. Сдвинутые брови всадника, бешено вращающиеся глаза и стиснутые зубы свидетельствовали о яростной смятенности ума, в его разгоряченном мозгу мелькали фантастические видения, под конец он взревел, как безумный, и исторг из груди поток бушующей страсти:
Смерть в груди! Утрачена надежда!
Сатана да смежит мертвым вежды!
Мозг мой – пламень, сердце —
мрак кромешный!
Камень – ее сердце. Муки ада!
Гибну я, убит холодным взглядом,
И Ничто да станет мне наградой!
И вдруг – пауза. О, ужас! Тропа оборвалась бездонной пропастью… Удар – угар – кошмар – все кончено. Три капли крови, два выбитых зуба, стремя – вот и все, что осталось от обезумевшего всадника, настигнутого злым роком».
Молодого человека вывели из полузабытья и познакомили с итогами деятельности его мозга; он тут же упал в обморок.
В условиях нынешнего младенчества искусства мы воздерживаемся от комментариев по поводу этого замечательного изобретения; но как подумаешь о том колоссальном вкладе, который оно внесло в прогресс науки, так голова кругом идет.
Наш друг закончил сеанс демонстрацией различных экспериментов меньшего масштаба: например, превращением некоторых строф Вордсворта в безукоризненно выверенную поэзию; то же самое он по нашей просьбе попытался проделать со стихами Байрона, но из аппарата выполз лишь обгорелый, пошедший пузырями лист бумаги, испещренный пламенными эпитетами.
В заключение: нельзя ли эту технологию применить (мы задаем этот вопрос в сугубо конфиденциальном порядке), нельзя ли ее применить к парламентским речам? Возможно, это всего лишь игра нашего разгоряченного воображения, но все равно мы лелеем эту мысль и надеемся вопреки надежде.
Шотландская легенда
Правдивый и страшный рассказ о событиях, случившихся во времена приснопамятного епископа Бека в покоях Замка Окленд, именуемых Шотландскими, с Мэттью Диксоном, Торговцем, и некоей Дамой по имени Неодетта Такая-то, и о том, почему в наши дни никто не осмеливается (из суеверного страха) оставаться в этом замке на ночь. Записано мною в году Тысяча Триста Двадцать Пятом, месяце Феврале, во вторник и в другие дни недели.
Итак, вышеупомянутый Мэттью Диксон доставил товары в этот замок, мои господа его похвалили и велели накормить (что и было сделано, и отужинал он с отменным аппетитом) и уложить спать в одной из комнат покоев, ныне именуемых Шотландскими, откуда он в полночь вылетел с таким страшным воплем, что разбудил всех, кто был в замке, и, мчась по коридорам, продолжал вопить, пока не потерял сознание. Его отнесли в покои моего господина и заботливо усадили в кресло, с которого он три раза подряд, к немалой потехе собравшихся, падал на пол.
Но будучи приведен в сознание несколькими глотками крепких напитков (прежде всего – джина), он какое-то время спустя жалобным тоном поведал следующие подробности, каковые были впоследствии подтверждены жившими неподалеку девятью трудолюбивыми дюжими фермерами и каковые я своим чередом передам в правильном порядке.
Свидетельство Мэттью Диксона, Торговца, сорока с лишним лет от роду, находящегося в здравом уме, хотя и потрясенного до глубины души Видениями и Звуками этого Замка, Шотландии, ее призраков, а также явлением некоей странной Дамы и ее прискорбными речами и иными печальными напевами и мелодиями, измышленными ею и другими Призраками, а также о постигшем и пронизавшем меня (от страха великого) с головы до пят холоде и обо всем другом, что узнать будет любезно, а более всего о внезапно соткавшейся Картине и обо всем, что затем последовало (и что было предвидено Призраками), и о Тьме и других предметах, ужасных и не выразимых в словах, предметах, которые Люди называют Химерами.
Мэттью Диксон, Торговец, повествует (глядя при этом на моего господина и стараясь стащить с головы шляпу, что ему никак не удается, ибо на голове у него шляпы нет): «Сытно отужинав свежей гусятиной, мясным пирогом и иными яствами, щедро предложенными мне епископской кухней, я улегся спать и долго мне отчетливо снились страшные Сны. Во сне я видел юную Даму, на которой (как могло показаться) было не платье, а что-то вроде Покрывала, в которое она была обернута, или, может, просторная Накидка (в этом месте Старшая Камеристка замка заявила, что нет такой Дамы, которая бы оделась подобным образом, и я сказал: “Признаю свою ошибку” – и даже встал со стула, правда, устоять не сумел)».
Свидетель продолжал: «Вышепомянутая Дама принялась размахивать Большим Факелом, кто-то пропищал тонким голосом: “Неодетта! Неодетта!” – и тут, прямо посреди комнаты, с Дамой вдруг начала происходить великая перемена, кожа на глазах становилась все более и более дряблой, волосы все более седыми, упавшим голосом она беспрестанно повторяла: “Пусть не одета, как прилично Дамам, но в грядущие года недостатка в платьях у них не будет”. При этих словах ее Покрывало как будто начало медленно истаивать, превращаясь в шелковое платье с пышными сборками и в обилии украшаясь воланами». (Тут мой Господин нетерпеливо стукнул свидетеля по голове, побуждая его поскорее заканчивать рассказ.)
Свидетель продолжил: «Означенное платье начало потом менять фасон, заворачиваясь то тут, то там, открывая нижнюю юбку такого огненного цвета, а если приглядеться, то кровавого, что при таком устрашающем виде я сначала застонал, а потом зарыдал. Далее эта юбка раздулась в такую Ширь, что и словами не выразить (насколько я могу судить) и изнутри стали видны Обручи, Тележные Колеса, Воздушные Шары и тому подобные предметы. Она заполонила всю комнату, навалилась на меня, распластала на кровати и держала в таком положении, покуда Дама не направилась к выходу, опалив мне напоследок волосы своим Факелом. Очнувшись, я услышал какой-то Шум и увидел Свет». (На этом месте Старшая Камеристка снова прервала его, заявив, что Шум-Свет шли как раз из его комнаты; она могла бы продолжить, но мой господин осадил ее, сурово указав, что ей следует помнить свое место.)
Свидетель продолжил: «Весь дрожа от страха, да так, что Кости (так он выразился) готовы были превратиться в прах, я попробовал встать с кровати и прийти в себя. Но дрожь не унималась, и не столько от некрепости сердца, сколько от телесной слабости; на сей раз Дама пела отрывки из старинных баллад мистера Уилла Шекспира».
Мой Господин поинтересовался, что это за отрывки и не может ли он сам напеть их, и свидетель сказал, что помнит только два: «В этой бухте Трафальгара мы французам дали жару» и «У Бискайского залива прохлаждались мы лениво день-деньской» – последний куплет он пропел, но так фальшиво, что все вокруг заулыбались.
Свидетель продолжил, что мог бы напеть эти баллады под Музыку, а без аккомпанемента – никак. Тогда его отвели в Классную комнату, где стоял Музыкальный Инструмент под названием «Сорок Пэанов[24]» (что указывало на наличие в нем сорока нот и на то, что этот Триумф Искусства предназначен для исполнения Пэанов) и где в данный момент пребывали, якобы на уроках Музыки (а на мой взгляд, просто бездельничая), две юные дамы – племянницы моего Господина; молотя, в силу умения, по клавишам, они стали ему аккомпанировать, стараясь, чтобы выходили мелодии, доселе никем не слыханные, а он запел:
Лоренцо в Хайтингтоне жил
И на судьбу не сетовал:
Не худший город на земле,
Но где-то близко к этому.
Явился он на чай ко мне —
И ну безмолвно пялиться!
«Посуше гренки подавать?»
Ответил он: «Мне с маслицем!»
(Присутствующие с энтузиазмом подхватили хором)
Поймет тут всяк,
Что он дурак,
Я дураков не жалую!
Свидетель продолжил: «Потом она явилась обернутой в то же Покрывало, что и при первом свидании во Сне, и хорошо поставленным, в самую душу проникающим голосом принялась излагать свою Историю».
История дамы
«Однажды росистым осенним вечером близ замка Окленд можно было увидеть прогуливающейся юную даму вида строгого и надменного и наружности далеко не отталкивающей, кто-то даже скажет – красивой, хотя, возможно, это и не так. Этой юной Дамой, о Несчастный, была я (тут я спросил, почему, собственно, она находит меня несчастным, на что она ответила, что это не имеет значения). В то время ничем иным, кроме статности фигуры, я похвастать не могла и страстно желала, чтобы какой-нибудь Живописец написал мой портрет; но все они были слишком высоки, я имею в виду не по росту, а по ценам (тут я робко поинтересовался, сколько тогда Мастера брали за свою работу, но она лишь небрежно отмахнулась – мол, деньги это низкая материя, ничего она на этот счет не знает и знать не желает).
И вот однажды в наших краях объявился один такой высокий Живописец, звали его Лоренцо, и он привез с собой замечательную Машину, которую все называли Химерой, – удивительная, совершенно невиданная вещь; с ее помощью он сделал много портретов, каждый за один-единственный удар Времени, пока успеваешь лишь назвать имя: “Джон, сын Робина” (я спросил, как это понять – один удар Времени, но она только нахмурилась и ничего не ответила).
Он и взялся сделать мой портрет; просила я только об одном – чтобы портрет был в рост, ибо иначе мне никак не показать по-настоящему свою Статность. Но, увы, никак у него это не получалось, хотя сделал он множество Портретов: на иных, где он начинал с Головы, не было видно Ног; на других видны Ноги, но нет Головы. Первые приводили в смятение меня, вторые вызывали смех у всех остальных.
Все это заставляло меня справедливо негодовать (хотя поначалу, при всем его занудстве, у нас сложились дружеские отношения), и я часто таскала его за уши и выдирала из Головы клоки волос, заставляя вскрикивать от боли и повторять, что я превращаю его жизнь в невыносимое бремя, это не только не вызывало у меня сомнений, а, напротив, чрезвычайно радовало.
В конце концов он заявил, что можно сделать Портрет, который будет обрываться нижним краем юбки, с Уведомлением: “Итого: два с половиной ярда, дальше – Ноги”. Но это ни в коей мере меня не удовлетворило, и я заперла его в Погребе, где он просидел две недели, с каждым днем становясь все худее и худее, так что к концу порхал вверх-вниз, как Перышко.
В один прекрасный день я спросила, готов ли он наконец сделать мой Портрет в полный рост, в ответ он что-то запищал комариным Голосом, но в этот момент открылась Дверь и его вынесло Сквозняком наружу через Трещину в Потолке; я осталась в Погребе с Факелом в руках и ждала до тех пор, пока сама не превратилась в Призрак, иное дело, что меня никуда не вынесло, а пришпилило к Стене».
Мой господин и его гости поспешно спустились к Погребу посмотреть на это удивительное зрелище; дойдя до места, мой Господин отважно выхватил из ножен меч и громко воскликнул: “Смерть!” (хотя кому и за что, не уточнил) – кое-кто вошел внутрь, но большинство оставалось снаружи, подбадривая передовых не столько своим примером, сколько воодушевляющими словами; в конце концов вошли-таки все, мой Господин – последним. Отодвинули от стены Бочки с вином и все остальное, и взгляду открылся упомянутый Призрак, ужасный невыразимо, все еще не отлипший от Стены, при виде коего раздались пронзительные вопли, какие в наши дни редко – да что там, никогда не услышишь; кое-кто грохнулся в обморок, другие удержались от этой Крайности с помощью больших глотков пива, но и они были едва живы от Страха.
А Дама обратилась к ним со следующей речью:
Заперта здесь, и вовеки пребуду,
Пока не случится славное чудо,
И не войдет в этот замок дикий
Та, что со мною сходна и ликом,
И именем (имя мое неизвестно,
Но инициалы видны вам честно).
В тот час надлежит вам взять аппарат
И снять ее в рост, с головы до пят,
Тогда лишь окончу бессмертья томленье
И более вас не обижу явленьем!»
В этот момент ее монолог прервал Мэттью Диксон:
– Откуда у вас этот Факел?
– От Свечей исходит Свет! – ответила она, никто, разумеется, ничего не понял.
Откуда-то сверху донесся тонкий Голос:
В замка Окленд погреб голый
В былые года
Брошен парень был веселый:
Стряслась же беда!
Сил было не собрать,
Чтоб ею обладать, —
Tempore (смею я сказать)
Practerito!
(Хор промолчал, ибо его участникам латынь была неведома.)
Больше я не видел неба
В былые года,
Зря молил о корке хлеба —
Стряслась же беда!
Эх, в Шотландию бежать бы —
Закрыты пути.
Вы меня оставьте, братья, —
Уж мне не уйти.
Мой господин отложил Меч (который будет храниться отныне как символ великой Доблести), велел Дворецкому немедленно принести ему Черпак Пива (Черпак, а не, как он с улыбкой добавил, какую-то там Кружку) и, когда это было сделано, тут же одним глотком его опорожнил, потому что «черпак, когда он вычерпан, уже не черпак».