Проблема заключалась в том, что принцесса Мария была помолвлена с Карлом, а тот настаивал на том, чтобы девочка воспитывалась в Испании и была в любой момент готова к их свадьбе, в том случае, если он не передумает жениться на ней4.
Генрих, которому только что исполнилось тридцать четыре года, видя неудачи дипломатической политики, начал постепенно брать все под свой личный контроль. Он все меньше полагался на Уолси и все чаще принимал собственные решения, когда их мнения расходились5. Он становился все более настойчивым в своих требованиях. Диктуя пространные дипломатические депеши, он указывал, что именно следует говорить послам в той или иной предполагаемой ситуации. Один из первых примеров – инструкция на сорока страницах, составленная им лично для Тансталла, который должен был выведать планы Карла относительно судьбы Франциска. Тансталлу предписывалось сначала выяснить, собирается ли Карл и дальше держать короля Франции в плену или он намерен потребовать выкуп за его освобождение и вернуть ему трон. В первом случае Тансталл должен был выдвинуть четыре главных аргумента, касающиеся того, почему и как на Генриха должна быть возложена корона Франции, причем каждый аргумент подкреплялся множеством дополнительных пунктов. Во втором случае Тансталл должен был действовать по другому сценарию – отстаивать притязания Генриха на земли Нормандии, Аквитании, Бретани и Пикардии, особенно «упирая» на его права на Пикардию6.
Оценивая последствия победы в Павии, Генрих вновь ощутил шаткость своего положения. Это чувство было знакомо ему еще с детства и обострялось каждый раз, когда кто-то давал ему повод для подозрений. Он понимал, что, если не контролировать Карла, тот подчинит себе значительную часть Западной Европы. Когда Тансталл сообщил ему, что Карл действительно попросил освободить его от обязательств жениться на принцессе Марии, Генрих больше не сомневался. Зная о том, что казна пуста, а волнения в Саффолке и других восточных и центральных графствах грозят перерасти в войну, он после, пожалуй, самого короткого совещания с Уолси отвернулся от Карла и переключил внимание на Луизу Савойскую, которая в это время фактически управляла Францией в качестве регента своего сына. Его запрос на заключение перемирия получил немедленный отклик: Луизе было необходимо как можно скорее уладить конфликт. 7 июня 1525 года она поручает Джованни Джоаккино ди Пассано, цистерцианскому священнику из Генуи, служившему экономом при ее дворе, и канцлеру Алансона Жану Бринону тотчас же отправиться в Англию7.
Пока Анна продолжала страдать от запрета, наложенного кардиналом на их отношения с Перси, Томас Уайетт решил рискнуть и завязать с ней более близкое знакомство. Его внук Джордж Уайетт так описывает их первую встречу:
Рыцарь, перед чьим взором внезапно предстала такая красавица, был очарован и даже поражен увиденным; она приковала к себе его слух остроумной и изящной речью, и ему показалось, что его сердце сказало: «Я готово с радостью поддаться и связать себя навеки узами любви к ней». Есть основания полагать, что об этих чувствах он писал и в своих стихах8.
Уайетт вскользь упоминает об их отношениях в сонете «Ах, если б пробудившая любовь была ко мне небезразлична» (If waker care), автобиографическое содержание которого можно легко угадать по тому, что он называет свою возлюбленную «брюнеткой». Мы находим подтверждение, читая строки рукописного оригинала:
Хотите знать, кто, без сомнения, меня пленил в былые времена?
Та самая, из-за кого когда-то пришла в смятенье вся страна,
Чье место простодушной Филлис отныне в моем сердце занимать,
Брюнетка там была. Сейчас другая. Но прежний образ возвращает вспять9.
Брюнетка, судя по всему,– та женщина, которую Уайетт пытался забыть, или та, что когда-то отвергла его. В более поздних редакциях он предусмотрительно заменил строку «та самая, из-за кого когда-то пришла в смятенье вся страна» на «брюнетка, что смутила мой покой». Поскольку Анна – единственная брюнетка, которую можно было обвинить в том, что она привела «в смятенье всю страну», неудивительно, что Уайетт скрывает ее настоящее имя. Известно, что в своей жизни Уайетт любил двух женщин: одна из них – та самая брюнетка, имя которой легко угадать, другая – Элизабет Даррелл, молодая фрейлина, а впоследствии придворная дама Екатерины, которая станет его любовницей и матерью его сына и которую, возможно, в своем сонете он называет Филлис10.
Уайетт, развивая тему известного сонета Петрарки, продолжает говорить о своих чувствах в сонете «Жаждущему преследовать» (Whoso list to hunt):
Кто хочет, пусть охотится за ней,
За этой легконогой ланью белой;
Я уступаю вам – рискуйте смело,
Кому не жаль трудов своих и дней.
Порой, ее завидя меж ветвей,
И я застыну вдруг оторопело,
Рванусь вперед – но нет, пустое дело!
Сетями облака ловить верней.
Попробуйте и убедитесь сами,
Что только время сгубите свое;
На золотом ошейнике ее
Написано алмазными словами:
«Ловец лихой, не тронь меня, не рань:
Я не твоя, я цезарева лань»[62]11.
В куртуазной литературе любовное преследование уподобляется охоте на лань: волнение от погони и сила смертельного удара метафорически передают страстное стремление овладеть женщиной. Популярная в свое время баллада «Труби в свой рог, охотник!» (Blow thy horn, hunter!), написанная Уильямом Корнишем, тем самым, который исполнял роль Страстного желания на балу-маскараде Зеленого замка,– не что иное, как откровенное приглашение к физической близости, написанное языком двусмысленных намеков и сопровождавшееся мелодией охотничьих песен12.
Вдохновляясь сонетами Петрарки и используя замысел превращения из «Метаморфоз» Овидия (известный сюжет об Актеоне и Диане), Уайетт описывает сцену охоты на молодую лань (трехлетнюю самку оленя), которая, защищаясь от преследования охотников, указывает им на свой золотой ошейник и предостерегает их: «Не тронь меня!» (лат. Noli me tangere). Эти слова из Евангелия от Иоанна приводятся в тексте Вульгаты и сопровождаются предостережением: «Я цезарева лань» – явный намек на то, что она принадлежит королю13. Здесь возникает отсылка к апокрифической истории о том, что олени и лани, принадлежавшие Юлию Цезарю в Англии, имели особую метку «Не тронь меня, я принадлежу Цезарю» (лат. Noli me tangere, quia Caesaris sum)14.
В сонете Уайетта дикая лань с нежной шеей[63] – тонкая и нежная шея Анны была отличительной чертой ее внешности, на которую многие обращали внимание,– добыча, которую нелегко поймать; этот образ метафорически соединяет в себе опасность и эротику. Охотиться за ней все равно, что «сетями облака ловить» – здесь автор прибегает еще к одной метафоре, понятной его современникам, которым была хорошо знакома охота с сетью: на убегающее животное накидывали сеть, и оно запутывалось в ней, становясь легкой добычей для охотничьих собак, или ее убивал на месте сам охотник, пользуясь тем, что животному некуда деться15. Тщетность усилий лирического героя, который понимает, что все труды напрасны, «что только время сгубите свое», отсылает нас к трагической истории, рассказанной Овидием: охотник Актеон наблюдал за купающейся Дианой, за что был превращен в оленя и растерзан собственными собаками16.
Когда впоследствии апологеты католической веры пытались очернить Анну, они припоминали ей фривольные истории из ее прошлого, и образ, созданный Уайеттом, приобрел некую одиозность, которая добавляла пикантной остроты их сочинениям. Одним из них был католический полемист Николас Харпсфилд, много писавший в 1550-х годах. В частности, он является автором «Трактата о мнимом разводе Генриха VIII и Екатерины Арагонской» (A Treatise of the Pretended Divorce of Henry VIII). Харпсфилд отмечал, что, когда Уайетт узнал о намерениях Генриха жениться на Анне, он не преминул предостеречь короля: «…она не подходит для того, чтобы соединиться с Вашим Величеством». По его словам, он знал об этом из собственного опыта «плотских удовольствий с ней»17.
Автор «Испанской хроники»[64], довольно ненадежного источника, написанного в Антверпене примерно в то же время, утверждает, что незадолго до женитьбы Генриха Уайетт предупреждал короля о том, что Анна – «испорченная женщина», за что и поплатился ссылкой на два года. Когда Анна впала в немилость, он якобы напомнил королю об этом разговоре, добавив еще одну подробность: во время их очередного ночного свидания Анна поцеловала его и была готова на большее, но ее спугнули тяжелые шаги в комнате наверху18. Это описание почти в точности повторяет подлинный эпизод из жизни Уайетта, уже хорошо известный во время написания «Испанской хроники», однако не имевший к Анне никакого отношения. В 1540 году Уайетт отправляет Генриху дипломатическую депешу из Гента, в которой выражает радость по поводу его несостоявшейся женитьбы на шестнадцатилетней Кристине, принцессе Датской, двумя годами ранее. «Я не могу не радоваться,– пишет он Генриху,– что вы счастливо избежали этого»19.
Чтобы развеять грязные слухи, Джордж Уайетт предложил более безобидный вариант истории отношений его деда с Анной, схожий с тем, что произошел в Турне из-за невинного кокетства Маргариты Австрийской с Чарльзом Брэндоном, герцогом Саффолком. Флиртуя с Анной, молодой Томас Уайетт в шутку схватил медальон, свисавший на ленточке из ее кармана, и отказался вернуть ей эту безделушку. По прошествии некоторого времени Генрих за игрой в кегли с Саффолком и Фрэнсисом Брайаном стал оспаривать бросок, сделанный кем-то из них, заявив, что одержал двойную победу: в игре и в отношениях с Анной. Он взмахнул перед ними рукой, на которой «красовалось ее кольцо», указывая пальцем на кегли и демонстрируя при этом ее подарок. Посмотрев Уайетту прямо в глаза, он многозначительно произнес: «Говорю же тебе, оно мое». Когда в ответ Уайетт показал медальон, Генрих побледнел и вышел из зала, бормоча под нос, что его обманули. Анна тут же представила королю «веские и убедительные доказательства» и объяснила, как Уайетт завладел медальоном, на этом инцидент был исчерпан