Этот разговор, как и разговор со Смитоном, произошел ближе к концу недели, вероятно в пятницу 28-го или в субботу 29 апреля. Анна осознала, что переступила черту, когда слухи о случившемся уже распространились при дворе. В воскресенье утром она поспешила отправить Норриса к своему альмонарию Джону Скипу, перед которым тот поклялся в том, что королева – «добродетельная женщина». Но было уже поздно, удар по ее репутации был нанесен. Слова, в которых прозвучала угроза в адрес короля, были произнесены, и именно так он истолкует их23.
В 11 часов вечера в воскресенье король изменил свои планы относительно поездки с Анной в Дувр. Пока он лишь намеревался отложить отъезд и «отправиться в Дувр на следующей неделе». Позже поездка была отменена. Виконт и леди Лайл узнали новости из письма, датированного 1 мая24. Мы не можем сказать наверняка, состоялось ли выяснение отношений между Генрихом и Анной вечером в воскресенье, как предполагают многие биографы Анны. Однако к этому времени Генрих уже совершенно точно имел общее представление о случившемся, даже если для полноты картины ему недоставало некоторых подробностей, которые взялся раскрыть Кромвель. Если верить Александру Алезиусу, то сцена выяснения отношений все же имела место. В этот день шотландский богослов был при дворе в надежде получить у Кромвеля жалованье, которое пообещал ему король. Спустя годы, когда Елизавета стала королевой, он поделился с ней своими воспоминаниями:
Никогда мне не забыть той скорби, которую я испытал, когда увидел в Гринвичском дворце из открытого окна светлейшую королеву, Вашу благочестивейшую мать, которая держала Вас, еще младенца, на руках и с мольбой обращалась к светлейшему королю, Вашему отцу, который стоял у окна и смотрел во двор, когда она принесла Вас. Я не совсем понимал, что происходит, но лица и жесты обоих явно свидетельствовали о том, что король сердится, хотя он прекрасно умел скрывать свой гнев. Затянувшееся совещание совета (окончания которого толпа ждала до глубокой темноты, ожидая возвращения советников в Лондон) являлось красноречивым доказательством того, что обсуждался какой-то серьезный и трудный вопрос25.
Генрих не видел необходимости разбираться с фактами дальше. Он чувствовал, что его унизили, предали, сделали рогоносцем и посмешищем в глазах всего мира. Непринужденность и свобода нравов, принятые при дворе Анны, грозили вот-вот стать причиной ее гибели. Как только полученные Кромвелем сведения дошли до Генриха, он вообразил, что теперь в глазах окружающих выглядел человеком, который не сумел (а может быть, вообще был неспособен) навести порядок в своей семье и в своем доме.
Генрих недолго колебался, прежде чем принял решение покончить с Анной. Как было запланировано заранее, королевская чета присутствовала на турнире в честь Майского дня в Гринвиче, где брат Анны, Джордж, должен был сразиться в поединке с Генри Норрисом. Казалось, что все шло как обычно и все были в хорошем настроении. Судя по тому, что пишет Ланселот де Карль, секретарь де Кастельно, Генрих даже одолжил Норрису свою лошадь, узнав о том, что лошадь Норриса отказалась выходить на поле перед самым поединком26. Необычным показалось дальнейшее поведение короля. По свидетельству Эдварда Холла, который был крайне удивлен поворотом событий, «в Майский день в Гринвиче состоялись торжественные турниры, и вдруг король неожиданно покинул трибуну, взяв с собой не более шести человек… Этот внезапный уход заставил задуматься многих, и прежде всего королеву».
Отказавшись от барки, Генрих поехал в Уайтхолл верхом, приказав Норрису и пяти-шести придворным следовать за ним. «И всю дорогу я слышал,– утверждает Константин,– как он допрашивал господина Норриса и обещал простить его, если тот расскажет всю правду». Однако Норрис «так ни в чем и не признался королю, и утром был препровожден в Тауэр». Анна и Джордж остались в Гринвиче, но после недолгого совещания с сестрой Джордж помчался в Лондон в отчаянном стремлении выяснить, что там происходит27.
Последнюю ночь, пока еще в условиях относительной свободы, Анна провела в Гринвиче. Она никак не могла постичь смысла произошедшего. Турниры начались, как полагается. Джордж показал себя хорошо, продемонстрировав мастерство владения копьем и искусство верховой езды28. Но вдруг, совершенно неожиданно, все пошло не так. Почему Генрих так неожиданно покинул турнир? Почему он поехал в Уайтхолл верхом, не дожидаясь прилива, чтобы отправиться туда на барке? Почему он потребовал, чтобы Норрис следовал за ним? Почему до сих пор нет никаких новостей? Удалось ли Джорджу узнать что-нибудь? Она знала об увлечении Генриха Джейн Сеймур, знала о готовящемся примирении с Карлом, знала, что ее последняя беременность, закончившаяся выкидышем, пошатнула ее положение. Однако она еще не знала об аресте Марка Смитона в Степни, как, вероятно, могла не знать и о том, что созван новый парламент.
На следующее утро, после ночи, которую в лучшем случае можно назвать беспокойной, ей предстояло узнать много нового. В приемной ее покоев появились Кромвель и ее дядя Норфолк, лорд-канцлер Одли, Фицуильям и Паулет и учинили ей возмутительный допрос, обрушив на нее шквал вопросов. Манера Норфолка недовольно цокать языком и качать головой показалась ей крайне неприятной. Она пожаловалась на то, что с ней «плохо обращались», а Фицуильям, по ее словам, «витал где-то в лесах Виндзора» (по-видимому, он сохранял отсутствующий взгляд, стараясь не смотреть в ее сторону). Впрочем, она отметила, что Паулет вел себя как подобает «истинному джентльмену»29.
Шокирующие последствия не заставили себя ждать: Анну проводили в уже пришвартованную барку и в сопровождении тех же советников отвезли в Тауэр, где ей было предъявлено обвинение в супружеской измене. Поскольку барка была открытой, Анна была на виду у горожан, изумленно наблюдавших за ней с берегов Темзы. От нее не ускользнула вся ироничность ситуации: с каждым взмахом весел стены крепости становились все ближе, и словно в насмешку на нее нахлынули воспоминания о том, как почти три года назад тем же маршрутом из Гринвича она торжественно и радостно направлялась на свою коронацию. Как и тогда, ее встретил Кингстон, но сейчас не было приветственного салюта пушек, не было флотилии, сопровождавшей ее, и не было Генриха, который нетерпеливо ожидал, когда он сможет заключить ее в свои объятия. Кингстон приветствовал ее со всей учтивостью, но уже как свою пленницу30.
Прибыв на место между пятью и шестью часами вечера, она еще не знала, что Джорджа доставили сюда несколькими часами ранее. Норриса, насколько ей было известно, привезли еще на рассвете. Когда она шла по узкому мосту через ров от Тауэрской пристани до покоев королевы, где она должна была содержаться, «она упала на колени перед сопровождавшими ее лордами, умоляя Бога о помощи, ибо она была невиновна в том, в чем ее обвиняли»31.
Новости распространялись быстро: тем же вечером валлийский юрист Роланд Балкли, сидя в своем кабинете в Грейс-Инн на улице Холборн в Лондоне, написал письмо своему брату в Англси, в котором сообщил, что Анна находится в Тауэре вместе со своим отцом, братом, Норрисом, Смитоном и «разными дамами», прислуживавшими ей. «Причина, по которой они там оказались,– продолжает он,– вне всякого сомнения, заключается в совершении государственной измены против короля, другими словами, мистер Норрис имел какие-то дела с королевой, а Марк [Смитон] и другие оказались к этому причастны. Похоже, они все понесут наказание; тем больше их жаль». Балкли ошибся только в одном: отец Анны избежал ареста и обвинения32.
Шапюи отправил донесение Карлу той же ночью. Посол был искренне потрясен «внезапным поворотом событий, произошедшим со вчерашнего дня». К этому времени Шапюи уже знал, что Анне было предъявлено обвинение в супружеской измене, но он полагал, что виновником был скорее Смитон, а Норрис оказался лишь соучастником. Ему было известно, что Норриса и Джорджа поместили в Тауэр за несколько часов до Анны, но он не имел ни малейшего представления почему33.
Этим все не кончилось: Кромвелю по-прежнему не хватало компрометирующей информации. В среду 3 мая сэр Эдвард Бейнтон, вице-камергер Анны, написал Фицуильяму, что никто не дал «настоящих показаний» против Анны, «кроме Марка»: «По этой причине, насколько я тщусь рассудить своим скудным умом, если бы это дело не имело продолжения, это сильно задело бы честь короля. И я не могу поверить, что двое других не виновны в той же мере, что и он. И я уверен в том, что один следовал совету другого». Бейнтон, желавший умереть в своей постели, когда придет его час, и всеми силами стремившийся доказать свою преданность королю, вскоре неожиданно обогатился за счет щедро пожалованных ему бывших монастырских владений.
Бейнтон был уверен в том, что «двое других», предположительно Норрис и Джордж, были виновны и действовали в сговоре. То, что удается прочитать в конце письма, также пострадавшего во время пожара 1731 года, позволяет предположить, что Анна надеялась на их молчание34.
Начались допросы, вести которые было поручено Уильяму Фицуильяму и Энтони Брауну. Если верить Джорджу Константину, Фицуильям обманом добился признания Норриса – если это так, то Норрис отказался от признательных показаний до того, как начался процесс35. По свидетельству Кромвеля, «с большой секретностью были допрошены некоторые люди из личных покоев и окружения [королевы]». В четверг 4 мая Фрэнсис Уэстон и Уильям Бреретон тоже стали узниками Тауэра. В субботу 8 мая были арестованы Ричард Пейдж и Томас Уайетт. Какое-то время под подозрением находился еще один родственник Мэри Шелтон, Генри Нивет, у которого были изъяты письма к «мистеру Уэстону» (возможно, отцу Фрэнсиса) и «жене молодого Уэстона», однако вскоре его отпустили. Шапюи был уверен в том, что Уайетт и Пейдж были задержаны из-за Анны. Позже Уайетт уверял, что всему виной был «давний спор и незаслуженная злоба», которую на него затаил герцог Саффолк