Охота на свиней — страница 55 из 58

1

Первого ноября, молча просидев сначала за долгим воскресным обедом, а потом весь долгий вечер у телевизора, госпожа Бьёрк к концу дня решает развестись со своим мужем.

Она больше не хочет быть госпожой Бьёрк. Она никогда не чувствовала себя существом породы Бьёрков. Они с господином Бьёрком женаты уже семь лет, но она по-прежнему ощущает себя гостьей в их семействе.

Чему она научилась у Бьёрков?

Отличать капучино от эспрессо. Целуясь в щеку, целовать воздух. Не моргнув глазом, отсылать прочь официанта с бутылкой красного вина, если оно недостаточно подогрето. Считать снисходительное презрение добродетелью. Бьёрки помогли ей приобрести некоторую внешнюю уверенность, которой ей не хватало прежде — что ж, спасибо им за это.

В Бёрье, которым она когда-то так восхищалась, она научилась видеть человека вульгарного, как, впрочем, всякий выскочка, находить его вкусы слишком грубыми, манеру поведения — чересчур вызывающей. «Этому человеку просто не хватает уверенности», — сразу определил господин Бьёрк.

Госпоже Бьёрк доставляет огромное удовольствие смотреть на Бёрье сверху вниз. И вовсе не потому, что она о нем вспоминает, ничего подобного, она о нем и не думает.

Господин Бьёрк обычно называет Бёрье «маленькая ошибка моей жены». При этом госпожа Бьёрк радостно смеется. Подумать только, оказывается, можно вот так запросто перечеркнуть семнадцатилетние отношения. Не переставая улыбаться, этак мимоходом взять и отмахнуться от них.

Госпожу Бьёрк можно с полным основанием поздравить. Ей повезло: она встретила господина Бьёрка, и господин Бьёрк пожелал вызволить ее из трудного положения.

— Из положения, м-м, скажем так… щекотливого, — выразился бы господин Бьёрк.

У госпожи Бьёрк есть все основания быть благодарной. Господин Бьёрк предоставил ей возможность забыть о своем крахе и двигаться вперед.

И она двинулась вперед.

Она приспособилась к ним. Выйдя замуж за господина Бьёрка, она не взяла с собой ничего. Здесь уже было все, чего только можно пожелать: устойчивые традиции, дорогой фарфор и, главное, до мелочей отработанная роль, которую ей предстояло сыграть.

И она стала учить роль, пока не затвердила ее назубок. Она освоила историю семейства Бьёрк и стала считать ее своей, научилась узнавать лица на фотографиях в семейном альбоме и называть их тетушкой и дядюшкой, она даже отреклась от собственной семьи в пользу семейства Бьёрк.

На ее водительских правах и удостоверении личности теперь стояло — Бьёрк. Вивиан Бьёрк.

Под взятым напрокат именем она держалась теперь не без известного благородства, улыбаясь сдержанной, затаенной улыбкой.

Медленно, с достоинством подносит она ложку ко рту. Она ест суп, не чавкая. Мясо жует совершенно беззвучно. Она глотает, не чувствуя вкуса пищи, и так же медленно, с достоинством опускает ложку в тарелку, чтобы зачерпнуть новую порцию. На лице Вивиан невозможно прочитать, что она думает.

Вот как многому она научилась.

Они сидят в столовой при зажженных свечах, и в паузах между жеванием негромко беседуют. Время от времени в тихое журчание врывается ослиный вопль ее падчерицы. Падчерица смеется каким-то утробным смехом, с шумом выдавливая из себя воздух. Присутствующие оставляют это без внимания, только госпожа Бьёрк поднимает глаза от тарелки и улыбается, словно смех падчерицы — остроумная шутка.

— У нее такой пикантный смешок, — заметила бы госпожа Бьёрк в разговоре.

Пламя свечей играет в призмах хрустальной люстры, отбрасывает тени и блики на стены вокруг. Они сидят в аквариуме, наполненном теплой стоячей водой, и сказать им друг другу нечего.

«Картинка. Мы красиво раскрашенная картинка, обложенная ватой и обсыпанная серебряными блестками, — думает госпожа Бьёрк. — У меня и впрямь в волосах серебро. Жаль, у господина Бьёрка нет черных нафабренных усов. Они пошли бы ему и вписались бы в такую картинку». Но растительность на лице господина Бьёрка не дает простора для подобных экстравагантных затей. Госпожа Бьёрк с презрением смотрит на мужа. Потом бросает взгляд в окно и вздыхает. До зимнего солнцестояния еще почти два месяца. За окном непроглядная тьма. Госпожа Бьёрк уверена, что снаружи на них кто-то смотрит.

Кто-нибудь должен на них смотреть. Кто-нибудь, кто не завидует ей в этом ее благополучии, в этом ее благосостоянии.

«Счастье без малейшего изъяна, — с отвращением думает госпожа Бьёрк. — Никогда еще я не была так счастлива. Посмотрели бы на меня папа с мамой».

Посмотрел бы на нее Бёрье. Ведь господин Бьёрк воплощает все то, за что боролся Бёрье, только господину Бьёрку за это бороться не пришлось. Ему все это досталось само собой, что, конечно, гораздо благороднее.

Для госпожи Бьёрк все это теперь тоже разумеется само собой.

Она говорит: «Мы», «Я и мой муж», и она говорит: «Несомненно».

Это значит, речь идет о чем-то настолько само собой разумеющемся, что предмет не подлежит обсуждению. Обсуждать его незачем, вопрос исчерпан. Если после этого какой-нибудь бестактный или непосвященный человек все-таки вернется к вопросу, ему ответят улыбкой, как забавному чудаку или чудачке.

Эту улыбку госпожа Бьёрк переняла у господина Бьёрка.

Хотелось бы ей, чтобы эту ее улыбку увидел Бёрье.

О чем же они беседуют за обеденным столом? Об истории соли. Сын господина Бьёрка бежит за энциклопедическим словарем. Госпожа Бьёрк участия в разговоре не принимает. Ей известно только одно: передавать солонку из рук в руки — дурная примета. Она долго смотрит на каждого из сидящих за обеденным столом — да, все они Бьёрки.

Кто еще, кроме них, способен посвятить целый обед беседе об историческом значении соли, не имея ни малейшего понятия о предмете разговора?

Обед вообще вышел на редкость неудачным. Кто бы ни открыл рот, все мелют чушь и вздор. По обыкновению, все похвалили стряпню госпожи Бьёрк, хотя суп такой водянистый и переперченный, что пришлось скормить гостям все запасы хрустящих хлебцев.

Минувшей ночью выпал снег, и падчерица не моргнув глазом утверждает, будто такой суп — именно то, что надо в первый зимний день. «Иди в задницу», — думает госпожа Бьёрк и улыбается. Она знает, что падчерица рассчитывает на жаркое. Не повезло ей, бедняге: госпожа Бьёрк — не просто никуда не годная повариха, она наловчилась самые несъедобные блюда готовить как раз по воскресеньям.

На десерт она подает гостям морошковый пай с подливкой, которую сотворила из смеси холодной воды, меда и порошка какао. Ей богу, они и это стрескали. Да они же просто дети, осеняет вдруг госпожу Бьёрк, дети, а может, волки. И она содрогается от страха и жалости.

Особенно раздражает ее муж. Ну как можно изрекать: «После приема пищи нелишне будет вздремнуть» или «Что ж, вот и сегодня поели досыта». — И это год за годом, после каждой еды…

И ведь чего проще — ни слова не говоря, вылить ему на голову кастрюлю мясного супа или стукнуть его по башке утюгом, уйти из дома и больше не возвращаться.

Но вместо этого госпожа Бьёрк оборачивается к нему с заученной любезной улыбкой и спрашивает:

— Дорогой, хочешь еще немного шоколадной подливки?

И с почти нескрываемым наслаждением обильно поливает его порцию морошкового пая тошнотворной шоколадной подливкой.

2

Когда Вивиан и ее брат были маленькими, они спали в кухне на раздвижном диване, а родители в комнате, смежной с кухней. Когда же пришла пора обеспечить Вивиан покой для занятий, а младшему брату побольше места для заводной железной дороги, родители поменялись местами с детьми и отныне сами стали спать на раздвижном диване.

Вторая комната в квартире была парадная, ею не пользовались. Там хранились сокровища: диван в стиле так называемого деревенского рококо, наследство бабушки по материнской линии, и чересчур высокий стол со столешницей сливового дерева — наследство по линии отца.

Диван был, конечно, набит соломой, но зато обтянут тканью в розовую и золотую полоску с цветочной вышивкой по желтоватому полю, и потому считался большой ценностью. Жирные пальцы детей ни в коем случае не должны были оставлять пятен на обивке.

Ну, а что ценностью был стол со столешницей сливового дерева, и говорить нечего.

Только с той поры как в доме появился телевизор, парадной комнатой стали пользоваться ежедневно. Парадный диван отодвинули в сторону, а на его место водворили менее чувствительную мебель, купленную в магазине ИКЕА — но в ту пору Вивиан была уже замужем за Бёрье.

Отец Вивиан был бледным, как камыш в ноябре. С тех пор как окончилась война, он работал в одном и том же архиве. Домашние в шутку называли его «господин начальник отдела». Но отец относился к этому титулу вполне серьезно. Он был чиновником. Конечно, жалованья он получал не больше чем рабочий, но спина у него оставалась прямой и на руках не было мозолей. А это самое главное. Его дети будут учиться и выбьются в люди. Им будет житься лучше, легче, чем ему. Перед ними откроется весь мир. В глазах отца Вивиан Бёрье Мулин был рыцарем, который явился за его дочерью, чтобы увезти ее с собой.

В доме, где прошло ее детство, Вивиан завела первых подружек, которых забросила, когда поступила в муниципальную женскую школу в районе Нормальма. Это были сестры-близнецы Титти и Лотти, до того похожие друг на друга, что даже родная мать различала их только по цвету ленты в волосах; толстая, пухлая Маргарета, чей отец развозил хлеб и булочки и скармливал дочери остатки сладкого рулета, и, наконец, Улла-Карин, закадычная подружка Вивиан по Народной школе.

Были еще ровесники-мальчишки и, конечно, целая орава сорванцов, которые орали дурными голосами, перекрикивались на лестничной клетке, гоняли по двору в футбол и шмыгали носом в прихожей Густафсонов, ожидая, пока выйдет младший братишка Вивиан, ну и, понятное дело, многочисленные мамаши, папаши, тетушки и дядюшки, ютившиеся в соседних квартирах.

Так выглядел мир, для которого Вивиан была рождена.

Лишь после того, как Бёрье в первый раз пришел к ним в гости, Вивиан начала ненавидеть звуки, доносившиеся от соседей, которые ссорились, смеялись, ходили в туалет, мыли посуду, кашляли, сморкались, пукали — вся эта какофония неуместных, далеких от романтики звуков проникала в кухню, где они с Бёрье пили кофе, стараясь украдкой держаться за руки.

Как она стала стыдиться своей закадычной подружки Уллы-Карин, которая так липла к ним, что и описать невозможно! Каждый раз, стоило Бёрье появиться, Улла-Карин спускалась к ним, хихикала, кривлялась и упорно старалась показать, что они с Вивиан и в самом деле не разлей вода, — выставить ее за дверь не было никакой возможности. К счастью, Бёрье отнесся к Улле-Карин по-доброму, он вежливо выслушивал все ее глупости и потешал забавными историями, так что та просто давилась от смеха.

Бёрье и в самом деле был человеком широкой души.

Он развлекал родных Вивиан рассказами о своих путешествиях по Европе. Бёрье знал немецкий, английский и французский. Голосуя на дорогах три лета подряд, он побывал в Вене и в Зальцбурге, в Париже и в Риме — городах, о которых Вивиан только читала в школьных учебниках. Он пожил жизнью богемы в Амстердаме и был посудомоем в Лионе. Тоном бывалого путешественника рассказывал он об уличных кафе Парижа и о том, как он целую ночь плавал на гондоле в Венеции. Семья Вивиан во время каникул чаще всего ездила на машине в Норвегию — теперь об этом и вспоминать-то было смешно.

С той поры, как в жизнь Вивиан вошел Бёрье, она стала стыдиться, что ее родители спят на диване в кухне. Только теперь увидела она, как безобразно, старомодно и уныло все, что ее окружает, и стала всей душой рваться прочь.

Чувство было такое, словно время ускользает от нее, струится мимо, в будущее. А ей хотелось, чтобы оно подхватило ее и унесло — только бы не остаться за бортом.

Бёрье был рыцарем, который явился за ней. Не лучше ли смотреть в будущее?

Впрочем, не знай Вивиан, какие у Бёрье грандиозные планы и что он вот-вот получит диплом гражданского инженера, она могла бы в нем усомниться. Казалось, он с увлечением играет в «Эрудита» с ее матерью, слушает по радио новости вместе с ее отцом, помогает братишке управляться с заводной железной дорогой, в то время как сама она, скрестив руки на груди, сидит в углу и дуется или тащит его в кино или в кондитерскую.

Ее родители с первой минуты боготворили Бёрье, они прямо-таки ели у него с руки.

По совету Бёрье отец Вивиан купил восьмимиллиметровую кинокамеру — «чтобы останавливать время», как выразился Бёрье. Вивиан пришла в ярость. С какой стати останавливать время? Ведь Бёрье человек будущего. Впрочем, и кинокамера скоро канет в забытье, время и ее оставит где-то в прошлом.

Младшему братишке Вивиан Бёрье купил мультфильм «Хаке Хакспетт летит на луну». Фильм был черно-белый и длился всего несколько минут. Братишка Вивиан тоже обожал Бёрье. Они вдвоем смотрели, как Хаке летит на луну — сначала крутили фильм до конца, потом задом наперед, потом опять до конца. За свои деньги надо получать удовольствие на полную катушку!

Кстати, крутить фильм задом наперед было особенно интересно.

Вивиан воротила нос от таких детских забав — разве что подглядывала украдкой.

Бёрье не жалел своего досуга для родных Вивиан и старался расположить их к себе, но не слишком стремился познакомить Вивиан с собственным семейством. Когда он поехал к своему отцу в Онгерманланд, он наотрез отказался взять Вивиан с собой.

— Ты там умрешь со скуки, — уверял он и, наверно, был прав, но все же Вивиан это удивило.

Бёрье объяснил, что не берет ее с собой потому, что сам хочет вырваться оттуда. Он будет пробиваться наверх, к свету. Вивиан он понесет на своих сильных руках. От нее требуется одно — крепко за него держаться. Вдвоем они преобразят мир.

А с родителями Вивиан он распивает кофе, чтобы не бросать на ветер деньги, предназначенные на учебу, ведь учеба обходится дорого. Неужели Вивиан не понимает?

У себя в семье Бёрье был первым, кто поступил в высшее учебное заведение, и он его закончит. И тогда он будет царь и бог!

— Время работает на нас, — говорил он Вивиан. — Терять нам нечего, а выиграем мы все, но чтобы добиться поставленной цели, надо бороться.

— Работать, работать и работать, — вдалбливал он Вивиан.

А если Вивиан пробовала ему возражать, он щекотал ее, пока она не начинала хохотать. Счастье их будет безграничным — неужели она не понимает?

Нет, конечно, Вивиан понимала. Вооружившись терпением, она ждала. Такого роскошного мужчину, как Бёрье Мулин, стоило подождать. Им ведь предстоит долгая и счастливая совместная жизнь. Она будет гордиться тем, что она — жена гражданского инженера.

Его мечты стали ее мечтами.

3

После обеда семейство Бьёрк рассаживается перед телевизором. До принятия решения остается несколько часов.

Показывают многосерийный фильм, падчерица, по обыкновению, ничего не может понять. Госпожа Бьёрк и остальные присутствующие по очереди растолковывают ей сюжет, и это, как обычно, портит удовольствие от фильма.

Госпожа Бьёрк вспоминает, как однажды ходила с падчерицей и ее сыном в кино смотреть «Спящую красавицу» Уолта Диснея. До самого конца фильма падчерица думала, что рогатая ведьма с зеленым лицом, которая в финале превращается в дракона, — это мама Спящей красавицы.

Господин Бьёрк, как обычно, через десять минут засыпает с пультом дистанционного управления в руке. Время от времени он просыпается:

— Может, сделать погромче? — кричит он, нажимая на соответствующую кнопку, пока звук не становится таким оглушительным, что все в знак протеста затыкают уши. Тогда он снова убавляет звук и, успокоенный и довольный, засыпает опять.

Госпожа Бьёрк смотрит на сопящего в кресле мужа и задает себе вопрос: «Достоин ли он?»

— Нет, — громко отвечает она самой себе.

— Что ты сказала? — без всякого интереса спрашивает падчерица.

— Не твое собачье дело! — шипит госпожа Бьёрк.

Нет, конечно, она не шипит и даже не шепчет. Она это думает и в придачу думает обо всех глупостях, которые вылетали изо рта падчерицы за все эти годы, а она ни разу не выказала даже легкого раздражения.

Падчерица простужена, она говорит в нос, кашляет и все время жалуется. Госпожа Бьёрк курит одну сигарету «Вита Бленд» за другой, стараясь, насколько у нее хватает духу, дымить в сторону падчерицы.

С окончанием телевизионной программы заканчивается вечер. Госпожа Бьёрк будит господина Бьёрка, вернее сказать, он просыпается сам, когда она пытается извлечь у него из рук пульт дистанционного управления, чтобы погасить мерцающий экран. Почесывая себе живот, он удивленно озирается вокруг. Кто поверит, что когда-то это удивленное выражение пробуждало в госпоже Бьёрк чувство преданности?

Но это было когда-то. Теперь ей даже не смешно.

А муж усмехается и говорит что-то насчет того, что не лучше ли подняться наверх и продолжать спать в удобной постели, и госпожа Бьёрк поддакивает, в самом деле, не лучше ли подняться наверх. Зачем прибегать к другим выражениям, если он всегда желал, чтобы она повторяла его слова, почему не угодить ему, когда еще несколько минут, и она примет решение уйти от него?

Решение! Она принимает его в ту самую минуту, когда гости, поблагодарив, откланиваются, а муж тяжелыми шагами начинает подниматься по лестнице наверх в их спальню. Она слышит, как за окном заводят машину, видит, как муж скрывается за поворотом лестницы, и в ту же минуту принимает решение.

Хотя таким образом она одним махом меняет и рушит свое будущее, принять решение оказывается ничуть не труднее, чем утром встать с постели, когда ты уже проснулась и больше не хочешь спать. В госпоже Бьёрк всего сильнее именно это чувство — чувство пробуждения. Она проснулась и говорит: «Куда это я попала? Нет, здесь оставаться нельзя».

— Ну так за чем дело стало? Ухожу, — говорит она самой себе едва ли не с удивлением. — Как я раньше до этого не додумалась?

И довольная собой, идет в кухню мыть посуду.

4

Что надо уходить, госпожа Бьёрк впервые поняла, представив себе однажды похороны господина Бьёрка и свои собственные.

Прежняя госпожа Бьёрк, первая госпожа Бьёрк, уже покоилась в семейном склепе рядом с отцом и матерью господина Бьёрка и поджидала своего мужа.

А что делать ей самой?

Пристроиться к старой даме и лежа с ней бок о бок, до скончания времен оспаривать у нее благосклонность господина Бьёрка?

Какие годы пойдут в зачет? Первые двадцать с первой женой или семь последних, прожитых с ней?

Вивиан заняла место прежней жены за обеденным столом, но ее места в семейном альбоме ей не заполучить никогда. И потому она на крючке у Бьёрков. Стоит им намекнуть, дать обиняком понять, каков ее истинный статус, и она превратится в ничтожество. Вот почему ей надо уносить ноги, пока ее не разоблачили.

Велика ли цена заместительнице? Ведь это неправда, будто смерть разлучает нас. Разлучиться невозможно. Начать сначала невозможно. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает.

Ну, а если это все-таки произошло? Невозможно, но произошло?

Сорную траву выпалывают, чтобы овощам было больше простора; бесхозную лодку сносит течением — выбора у нее нет.

Что остается человеку, выбитому из привычной жизненной колеи, как не попытаться попасть в другую? Ну, а если тебя там не принимают, сколько бы ты ни кланялась, ни благодарила, ни самоуничижалась?

Госпожа Бьёрк с ужасом поняла, что в борьбе против прежней жены ее шансы равны нулю.

Вивиан была дичью, которая забрела в чужие владения.

5

Бьёрки — это сбившаяся в плотную стаю горстка пренеприятных типов: мужчины с кустистыми бровями и женщины с кислым выражением лиц и длинными, острыми указательными пальцами, которых никому никогда не согнуть. Бьёрки всегда правы, они готовы обвинить и осудить всякого, а сами — чисты как младенцы ранним утром на Святую Люсию. Никто кроме Бьёрков не способен так ловко сочетать солидное служебное положение с лозунгом «Нет — ядерной энергии!», богатую усадьбу с деревенской обувью, любезной сердцу леваков, умничанье с набожностью, здоровую пищу с семейными приемами, уменье тушить бобы с уменьем разводить бобы. Они совершенно великолепны, они не боятся раздеться догола, при всяком удобном случае целуются и обладают потрясающим вкусом в одежде. Это Бьёрки когда-то пустили в ход пословицу: «Нет плохой погоды, есть плохая одежда». Плоха всякая одежда, в которой нельзя под дождем отправиться на прогулку в горы.

Каждый год Бьёрки ведрами собирают грибы, бруснику, чернику и морошку, солят, протирают с сахаром или кладут в морозилку. Не потому что им так уж нравятся грибы или ягоды, а потому что если ты занят их сбором, тебе некогда грешить.

Поэтому никто из Бьёрков не курит, не пьет, не ругается, не онанирует, не употребляет наркотиков, не впадает в депрессию, не опускается, не разводится и не пользуется косметикой. Бьёркам хватает того, что они собирают грибы — слава и хвала тебе, Господи!

Прежде всего — никакой косметики, и, прежде всего — мужской, и прежде всего той, что испытывают на животных, на милых маленьких котятках, или обезьянках, или пандах. ПРЕЖДЕ ВСЕГО НИКАКОЙ КОСМЕТИКИ, ИБО НЕТ НИЧЕГО ПРЕКРАСНЕЕ ЧИСТОГО, СВЕЖЕГО ЛИЦА, ПОРЫ КОТОРОГО НЕ ЗАЛЕПЛЕНЫ ЗАМАЗКОЙ!

Вот каковы Бьёрки, вот какова их родня, в ряды которой попыталась затесаться госпожа Бьёрк.

6

Это случилось в тот день, когда вся родня была в сборе и кое-кто из женщин заглянул на кухню, где хлопотали госпожа Бьёрк и соседка, которую пригласили стряпать по случаю торжества. Женщины заговорили о прежней хозяйке дома, обо всей своей родне, о том, что у них принято и было принято всегда, и госпожа Бьёрк, смутившись, стала хвататься то за одно, то за другое; но если она делала что-то не так, ее одергивали, а если собиралась сделать как надо, ее опережали, и даже соседка давала ей указания и обращалась к другим поверх ее головы или минуя ее, и родственницы обращались к соседке, а не к госпоже Бьёрк, всячески показывая, что соседка принадлежит к их кругу в большей степени, чем эта госпожа Бьёрк, узурпаторша со взятым напрокат именем, ведь их имя отягощено грузом истории, а ее эфемерно, как взмах руки, и она должна себе это уяснить — вот тут-то госпожа Бьёрк, несмотря на ранний утренний час, опрокинула в себя целый стакан вина и в отчаянии пожалела, что родилась на свет.

Она поняла, что как только господин Бьёрк умрет, ее сотрут тряпкой, словно ошибку на доске. Она была бездомным животным, которое он подобрал из милости, но как только исчезнет простертая над нею покровительственная длань, ее в ту же минуту шуганут.

Прежняя хозяйка — да, вот она была мастерица на все руки. Она умела все — печь, варить, стирать. Уж она бы не допустила, чтобы у нее полиняло белье. И варить кофе надо было именно так, как она варила, пусть кому-то и покажется, что он был слишком слабым. И у хлеба, который она пекла, был именно такой вкус, какой должен быть у хлеба, пусть даже он и был слишком пресным. Прежняя хозяйка скупилась на пряности, на анис, тмин и фенхель, она была скупа, как Гарпагон, бездушна, как горсть замерзшего щебня, и в свою стряпню не вкладывала ни капельки любви.

А нынешняя госпожа Бьёрк, наоборот, торчала в кухне, исступленно размешивая в воде порошковые супы, соусы и муссы. Но Бьёрков было не обмануть. И потому, когда собиралась родня, господин Бьёрк посылал за соседкой, чтобы громадные миски и сковородки снова честь честью были использованы по назначению.

В будние дни господин Бьёрк мог сквозь пальцы смотреть на то, что госпожа Бьёрк не способна приготовить обыкновенный молочный соус и прибегает к порошку Кнорра, но в праздничные дни это не годилось, вот почему, когда приходили родственники, госпожа Бьёрк стояла на кухне, униженная и раздавленная, и в обязанность ей вменялось одно — не путаться под ногами.

И все же она сновала взад и вперед, делая вид, будто очень занята, охала и кудахтала, как, по ее представлениям, полагалось хозяйке дома, и носилась из столовой в кухню и обратно.

Ей доверяли только одно — варить кофе, да и то она варила его не по всем правилам, а в кофеварке.

И хотя такой кофе варился сам собой, госпожа Бьёрк не отходила от кофеварки, и, не спуская глаз, следила за каждой каплей, стекавшей в стеклянный резервуар.

Госпожа Бьёрк знала, что от этого кофе быстрее не сварится, это знали и родственницы, и соседка. Все это знали, и однако она продолжала стоять над кофеваркой.

И еще они знали, что так глупо вести себя, когда кофе варится в кофеварке, может только тот, кого уже объявили недееспособным, и суетиться, как суетится она, может только тот, кто ничего лучшего делать не умеет, а хлестать по утрам вино, как хлещет она, может только тот, кто жалеет, что родился на свет.

И еще они знали, что этого мало.

Госпожа Бьёрк не была госпожой Бьёрк. Она была брошенной женой этого, как его — ах, да, Мулина. В семейном склепе Бьёрков победно скалила зубы настоящая госпожа Бьёрк. Хладнокровно, с полным самообладанием ждала она того дня, когда снова примет в объятия своего супруга.

Своего и ничьего другого, как заповедал Бог.

Вивиан ломала руки, подавала кофе и чувствовала, что жизнь беспощадна.

Потому что тот, кто потерял свое место на земле, не может указать куда-то и сказать: «Вот здесь! Я хочу, чтобы меня похоронили здесь».

Вивиан ожидает одно: после смерти ее сожгут и прах развеют по ветру.

7

Тот, на кого идет охота, должен опередить охотника.

Бодрствуя в одиночестве на первом этаже, госпожа Бьёрк моет оставшуюся после обеда посуду и готовит дом к завтрашнему утру. В последний раз она с влажной тряпкой обходит гостиную.

Это ее прощание.

Она оставляет за собой девственно чистые переплеты Энциклопедического словаря и справочника «Все страны мира» издательства «Бра Бёккер» — их никто не открывал с той минуты, как они вышли из типографии. Госпожа Бьёрк никогда не могла устоять перед искушением стать членом книжного клуба.

Как было не подписаться на серию «Все животные мира», когда за первый том под названием — «Наши хищники» платить надо было всего 9 крон 90 эре.

Тигры и львы — ведь это так интересно. Лучшего чтения для внуков не найти, думала госпожа Бьёрк.

О том, что внуков у нее нет, она не думала, не думала и о том, что следующие тома будут стоить уже по 239 крон и называются они «Наши черви», «Наши насекомые» и «Наши земноводные».

Только на пятом томе «Наши пресноводные рыбы» госпожа Бьёрк вышла из клуба. Она представления не имела, что на свете так много неинтересных животных. Эти сведения обошлись ей в 965 крон 90 эре.

Госпожа Бьёрк тщательно обтирает книжные корешки. Обтирает картинные рамы, фарфоровые безделушки, ободок дивана и экран телевизора, она стирает свои следы. Ее уход будет опрятным и незаметным.

Она проводит тряпкой и по спинкам старинных стульев — они переходили по наследству от поколения к поколению, они так великолепны и драгоценны, что сидеть на них не разрешается никому. С той поры как госпожа Бьёрк стала госпожой Бьёрк, ей так хотелось хоть разок посидеть на этих стульях, чтобы услышать, как они затрещат под тяжестью ее тела. Но она не решается на это даже теперь, в час своего мятежа.

Вместо этого она соскабливает со скатерти пятна воска и выметает крошки из-под стола — она трудится безмолвно и плодотворно, в соответствии с самыми высокими требованиями.

А тем временем в ней все крепнет решение уйти от господина Бьёрка. В госпоже Бьёрк расцветают дикие розы восторга и мятежа. Господин Бьёрк чистит зубы, мочится и залезает в постель, а госпожа Бьёрк вальсирует по кухне, да так, что между грудями у нее стекает пот, и даже темные пятна, выступившие подмышками на ее блузке, не могут заставить ее образумиться и перестать.

Она с ликованием замечает, что запах, идущий от ее тела, не похож на робкий аромат искусственной хвои, свойственный дому Бьёрков, и она воет от восторга. Воет, как вырвавшийся из капкана волк.

Она убежит, убежит далеко, господину Бьёрку никогда ее не найти.

Вдруг она перестает вальсировать и опять принимается за уборку. Она должна дать выход энергии, которую породило в ней решение уйти от господина Бьёрка, — иначе эта энергия ее взорвет.

Она прибирается все азартней и так основательно, как это делают, уезжая навсегда. С вызовом протирает она все планки и дверные рамы, кухонные ставни и жирные полки на дверце холодильника. Она выкидывает все остатки из холодильника и буфета, счищает жир с кухонного вентилятора, проходится шваброй по полу, вытряхивает половики и пылесосит диван в гостиной. Как вихрь носится она по нижнему этажу, остановившись только тогда, когда все приведено в порядок. Даже ручки двери она обтерла, как опытный взломщик — от нее не должно остаться никаких следов.

Под конец все в гостиной, прихожей и в кухне пахнет мылом и чистотой. Когда, закончив работу, госпожа Бьёрк удовлетворенно гасит свет, чтобы идти спать, дом кажется необитаемым, как на заре творения.

Накануне грехопадения.

8

На другое утро господин Бьёрк уходит на работу, а госпожа Бьёрк садится за письменный стол и красивым ровным почерком, который когда-то, в другой жизни, в нормальмской муниципальной женской школе, она отработала до совершенства, пишет прощальное письмо.

«Если молоко и масло целый день не убирать в холодильник, молоко скиснет, а масло прогоркнет. Насадка на пылесос лежит в полиэтиленовом пакете в шкафу. Инструкции для стиральной и посудомоечной машин я положила на кухонный стол. Холодильник полон. Не забудь его время от времени размораживать. В четверг на будущей неделе у твоей сестры день рождения. Я купила подарок от нас обоих (он лежит на средней полке гардероба в спальне). Не забудь его послать. Сама я этого не сделаю. Кажется, все. Счастливо. Вивиан».

Закончив письмо, она укладывает свой большой дорожный чемодан и уходит из дому. По дороге к остановке 601 автобуса она ни разу не оборачивается. И особо отметив это, одобряет себя самое.

Что знает госпожа Бьёрк о районе Энебюберга, кроме того, что когда-то в желтой деревянной вилле у Стокгольмской дороги жил Нильс Поппе?[20] Каждый раз, проезжая на 601 автобусе мимо желтой виллы, госпожа Бьёрк вспоминает о Нильсе Поппе. Когда кто-нибудь из местных жителей везет в своей машине приезжего, он непременно показывает ему виллу, замечая: «Вот на этой вилле когда-то жил Нильс Поппе».

Госпожа Бьёрк знает также, что когда-то между теми, кто жил справа, и теми, кто жил слева от Стокгольмской дороги, была разница. К западу от дороги сплошной цепочкой тянулись одноквартирные домики с отдельным входом, в них жил всякий сброд, зато на восточной стороне стояли старые виллы, там жили достойнейшие люди, и среди них Бьёрки. Жители восточной стороны направлялись по достопочтенному шоссе Рослагсбанен к Восточному Вокзалу, обитателям западной приходилось тащиться автобусом до гнезда наркоманов Мёрбю.

Потом Стокгольмскую дорогу переименовали. Новая автострада вообще прошла в стороне от Энебюберга, и Стокгольмская дорога, когда-то большая и гордая, чтобы не сказать грозная, стала вдруг Старой Нортельской, а потом и Энебюбергской дорогой, и все жители западной и восточной стороны в одночасье стали бывшими.

«Голые деревья — это голые деревья, — думает госпожа Бьёрк. — Районы вилл, пастбища и дороги всюду на одно лицо — они обречены. Их и уничтожать не надо, они так похожи друг на друга, что тем самым уже стерты с лица земли и забыты».

Но тут подходит спаренный автобус, и госпожа Бьёрк пускается в дальний путь.

What do we leave? Nothing much. Only Anatevka…[21]

9

Госпожа Бьёрк поедет в Италию. Почему именно в Италию, она точно не знает. Но от этого путешествовать еще интереснее.

Может, ей хочется отведать спагетти, а может, искупаться в фонтане Треви, а может, ей хочется, чтобы ее похитили сицилийские мафиози (они будут отрезать ей пальцы по одному и посылать господину Бьёрку, но он, пожалуй, поскупится на выкуп, а может, сочтет, что допустить, чтобы тебя похитили, неприлично, и пусть, мол, это послужит уроком госпоже Бьёрк).

Нет, госпоже Бьёрк не хочется ни того, ни другого, ни третьего.

Смутное желание госпожи Бьёрк попасть в Италию вызвано тем, что она хочет вместе с хиппи посидеть на Испанской лестнице и, презирая буржуа, поесть там мороженого, в точности как в романах Биргитты Стенберг[22].

Как бы это получше сформулировать? Когда супругов Бьёрк представляют новым людям, если госпожа Бьёрк сразу решит: «Боже! Что за идиоты!», она может не сомневаться — господин Бьёрк в следующую минуту пригласит их на обед.

Вот именно от этих людей, которых господин Бьёрк приглашает на обед, госпоже Бьёрк и хочется освободиться, ведь отчего идиоты становятся идиотами? Оттого, что понемногу привыкают к другим идиотам, постепенно подпадают под их влияние.

Это трудно объяснить, но госпожа Бьёрк чувствует: она сбежала в последнюю минуту, еще мгновение, и ловушка захлопнулась бы.

Госпожа Бьёрк чувствует себя настоящей Мерил Стрип.

Она где-то читала, что африканские пигмеи ведут счет на свой особый лад.

Они считают так: один, два, три, много.

Все, что больше трех — это много. Мудрых волхвов было трое, дураков — много. В мире много зимних улиц, стран света тоже много, много времен года, и у господина Бьёрка много родни. Много злобной мелюзги, которая хочет тебя обидеть и тебе навредить.

А госпожа Бьёрк одна. Одна одинешенька. И единственна. И жизнь у нее одна, другой не будет.

Однажды они с господином Бьёрком поругались, и он взревел:

— Помни, я могу тебя вышвырнуть вон в любую минуту! Ты полностью зависишь от моей доброй воли.

«Теперь или никогда! — думает госпожа Бьёрк, открывая дверь туристического агентства. — Теперь или никогда».

10

Рейс в Италию будет только завтра утром. Госпоже Бьёрк придется одной провести в городе целый день и целую ночь.

Этого она не предвидела. Ее уже много раз подмывало пересмотреть принятое решение. В полной растерянности тащит госпожа Бьёрк свой тяжелый чемодан из дверей агентства. Пошел дождь. Кожаные туфли промокли от снежной слякоти. Госпожа Бьёрк бредет по бесконечной длинной Свеавеген, сама не зная куда. Вдали виднеется высокое здание научного центра Веннер-Грен, а за ним — грязное серое небо и долгая зима. Госпоже Бьёрк хотелось бы встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы рассказать о своем приключении, о том, что она, госпожа Бьёрк, решила уйти от мужа и стать свободной.

Ей и в самом деле нужно кого-то убедить, кому-то просто довериться. Ноябрьский день короток, темнеет слишком быстро. С темнотой надвигается страх. Мимо один за другим мелькают прохожие, но никто не подходит к ней как знакомый.

День ползет дальше грязным ручьем. Дождь переходит в снег. Госпожа Бьёрк дошла до Веннер-Грен и повернула обратно. Почему никто не скажет ей, что делать? Что делать с чемоданом? Что делать с собой?

Может, стоит как ни в чем не бывало возвратиться домой, а завтра с раннего утра уехать снова? Или переночевать в гостинице? Но гостиницы в Стокгольме так дороги. Не для того она пять лет копила деньги, вкалывая на переменах в школе Энебю, не для того пять зябких лет, заработав воспаление мочеточников, раздавала мячи и прыгалки сопливым мальчишкам на школьном дворе, чтобы растратить деньги уже в Стокгольме.

Может, лучше целую ночь проездить в автобусе, кружа по 94 маршруту вместе с бомжами, или отправиться в аэропорт Арланду и там ждать утра?

Разъезжать в ночном автобусе вместе с отбросами общества — вот была бы картинка… Ну а насчет Арланды… Вообще-то мысль неплохая, но на ночь аэропорт закроют — что тогда? Может, провести ночь под елочкой?

Госпожа Бьёрк не решается ни на то, ни на другое.

А кстати, что она будет делать в Италии? Итальянского она не знает. Кроме английского, она семь лет учила немецкий. Но не помнит ничего, кроме перечня предлогов с аккузативом. Интересно, что ей подадут в итальянской таверне, если она закажет «durchfürgegenohneum»[23].

«Еще „wieder“[24], я забыла „wieder“, — думает госпожа Бьёрк. — Какая же я все-таки дура».

Она понимает — с Мерил Стрип такого никогда бы не случилось. Будь на ее месте Мерил Стрип, возле Веннер-Грен давно уже ждал бы Роберт де Ниро, который мигом решил бы все проблемы.

Госпожа Бьёрк смотрится в стекло витрины. Волосы свисают на лоб, спина сутулится, плащ давно вышел из моды. Ничего общего с Мерил Стрип.

От страха, что она ходит здесь одна, да еще начала предаваться размышлениям, ее охватывает дурнота. А жизненная позиция госпожи Бьёрк состоит в том, чтобы любой ценой избежать дурноты.

Вся ее жизнь подчинена борьбе с дурнотой, а дурнота всегда наготове. Стоит госпоже Бьёрк сесть в автобусе спиной к движению, отведать какого-нибудь китайского блюда, выпить вина или войти в комнату, где пахнет свежей краской, подняться на лифте или поспать меньше семи часов, и на тебе — ее мутит, она начинает судорожно глотать, дышит носом, старается избегать резких движений, расстегивает верхние пуговицы, а из недр ее души поднимается вопль: «AIUTO!»[25]

С какой стати она решила изменить свою жизнь? Она ведь ни в чем не нуждается. У нее есть хлеб насущный и крыша над головой, ей не на что жаловаться.

Но она приживалка.

Вот в чем все дело. Мысль сражает ее наповал.

Господин Бьёрк был к ней добр. Но она всегда была приживалкой. Бёрье ведь тоже был добр к ней. Спасибо, она знает. Но она — человек, который никому не нужен. Человек, без которого можно обойтись. Горячий шоколад из пакетиков «Бло Банд» приготовить так просто, что даже твой папа сварит его за одну минуту. С помощью пакетиков «Бло Банд» можно приготовить множество блюд.

По правде говоря, она ждала от жизни большего.

А может, у нее и так уже все есть?

В своих мечтах она никогда не заносилась слишком высоко, не витала в облаках — ее мечты были из линолеума, который легко моется. Она добровольно снизила свои мечты до такого низкого уровня.

Чтобы не было разочарований.

Никаких разочарований.

Никаких.

Ее представления о счастье воплощал подсвечник с электрической свечой, выставленный на подоконник темным пасмурным вечером во время адвента[26].

Но зачем же над этим потешаться? Ей хотелось одного — чтобы жизнь ее не обманула. Не может ей быть отказано в таком скромном желании.

В желании, чтобы ее не обманули, не обманывали каждый раз.

Но Бёрье Мулин отнял у нее подсвечник со свечой, ее окно стало холодным, а сама она беззащитной.

Новый подсвечник с праздничной свечой она нашла в доме господина Бьёрка. Тяжелый, видавший виды металлический подсвечник, который по традиции выставляли на окно в первое воскресенье адвента, а на двадцатый день, на Святого Кнута, убирали опять.

Так с какой же стати ей менять свою жизнь? Неужели ей мало подсвечника со свечой, которая горит в дни адвента в доме господина Бьёрка?

Мало, много, это как посмотреть. Конечно же, не мало, госпожа Бьёрк вовсе не хочет быть неблагодарной, дело не в этом. У нее уже и теперь сердце щемит от тоски, стоит ей подумать об этом подсвечнике. И все же, нет, этого мало. Это чужой подсвечник. Она не хочет, чтобы ее обманули.

Любовь? Неужели госпожа Бьёрк требует любви?

О нет, простите, этого она больше требовать не смеет.

Конечно, было бы неслыханным счастьем, если бы на ее долю теперь выпала любовь, но требовать этого она не решается. Может, она и глупа, но все же не идиотка.

Любовь уже однажды сокрушила ее жизнь.

11

Три года они с Бёрье оставались женихом и невестой, пока наконец не настал день свадьбы. Все это время Вивиан по-прежнему жила у родителей, а Бёрье в своей студенческой комнатушке неподалеку от Восточного вокзала.

Сначала надо было уладить уйму всяких дел. Бёрье должен был закончить учебу, сдать экзамены и получить диплом Высшей Королевской технической школы, а уж потом обзаводиться семьей.

Все три года он неукоснительно пользовался презервативами. Все надо делать по плану, объяснял он Вивиан. Он не из тех, кто станет прежде времени плодить детей и портить свое будущее.

Но вот наконец в декабре 1965 года, как раз когда в Швеции состоялась премьера «Звуков музыки», настал день свадьбы. В «Дагенс Нюхетер» в рубрике «Семейные события» была напечатана свадебная фотография с подписью: «Технолог Бёрье Мулин из Стокгольма и Вивиан, дочь начальника отдела Пера-Отто Густафсона и его супруги, урожденной Нэсхольм, из Броммы, во вторник обвенчались в церкви в Бромме».

И ни строчки о семье Бёрье. Так пожелал он сам. Бёрье начинался с Бёрье.

Но отец Бёрье присутствовал на свадьбе. После венчания Вивиан встретилась с ним в первый раз. Когда все ее родственники пожелали молодоженам счастья, а друзья засыпали их рисом, и молодые, пригибаясь, вприпрыжку побежали к подъехавшей машине, Вивиан увидела его — маленького робкого человечка, в темном поношенном костюме. Он стоял по другую сторону улицы, пряча за спину левую руку.

Человечек глядел на них с гордостью и страхом, и Вивиан сразу поняла, что это отец Бёрье. Он все время прятал за спину левую руку. Только когда, растрогавшись, он вынул, чтобы высморкаться, носовой платок, Вивиан увидела, что на его руке не хватает двух пальцев.

— Бёрье, — шепнула она, кивком указав на маленького человека.

Бёрье поднял глаза и на мгновение застыл. Казалось, он колеблется между двумя возможными решениями — признать или не признать отца. Наконец он взял Вивиан под руку и перевел на другой тротуар.

— Папа! — воскликнул он, оглушительно расхохотавшись. — Чего ты прячешься, словно какой-то нищий, или ты думаешь, мы тебя стыдимся? Почему ты не позвонил и не сказал, что приедешь?

Бёрье был сама сердечность.

Он представил Вивиан своего отца и потребовал, чтобы они расцеловались. Он смеялся, чуточку слишком сильно хлопая отца по спине, и все время называл его «дорогой папа». Отец кланялся, не поднимая глаз от земли. А Бёрье все время улыбался — даже тогда, когда поглядывал вокруг, определяя, кого еще неминуемо придется знакомить с отцом.

Подошли родители Вивиан, подошли другие ее родственники, подошли однокорытники Бёрье. Отец жениха оказался вдруг в центре всеобщего внимания — он стоял, пугливо здороваясь с каждым, низко поклонился отцу Вивиан (тот отрекомендовался начальником отдела), представляясь родственникам Вивиан, бормотал свое имя, пожимал чьи-то руки, его хлопали по спине, а он время от времени беспокойно косился на Бёрье, словно прося у сына извинения за происходящее.

Бёрье избегал отцовского взгляда. Ему было все труднее скрывать свое бешенство. Он все крепче и крепче, до боли стискивал руку Вивиан. И чем сердечней звучал его голос, тем больнее стискивал он ее руку.

Теперь Вивиан поняла, почему он не брал ее с собой, когда ездил на родину в Норланд. Перед церковью, в белом кружевном платье и подвенечной фате, с застрявшими в волосах рисинками, Вивиан начала лучше узнавать своего мужа и содрогнулась.

Бёрье это заметил.

— Что случилось, дорогая, что-нибудь не так? — спросил он и, притянув ее к себе, обнял. — С тобой все в порядке?

В его голосе прозвучали злобные нотки. Вивиан впервые услышала их, и ей стало не по себе в его объятиях. Захотелось высвободиться.

— Все в порядке, дорогой, — прошептала она в ответ. — Все хорошо.

Теперь она была уверена: Бёрье стыдится своего отца.

Но особенно напугало ее то, что обращаясь к Бёрье, отец называл его «господин инженер».

Отец именовал сына официальным титулом.

12

Мечтая в будущем о квартире с отдельным входом, они пока что въехали в новенькую, с иголочки, квартиру в районе Веллингбю. Все было так, как обещал Бёрье. Из пакетиков «Бло Банд» можно приготовить множество вкусных блюд. Пластик и линолеум легко моются. А на новоселье им подарили пылесос.

На стол со столешницей сливового дерева, который Вивиан получила от родителей в качестве свадебного подарка, поставили в рамочке ту самую свадебную фотографию. Вивиан навсегда возненавидела этот снимок. На нем она почему-то сгорбилась так, что была похожа на поломойку. Это она-то, жена гражданского инженера! Зато Бёрье лучился счастьем и самоуверенностью. Кто бы ни увидел фотографию, все поздравляли Вивиан, что у нее такой интересный муж.

На свадьбу им, кроме всего прочего, подарили кухонный комбайн, два тостера, серебряный половник, старинные хрустальные бокалы, большую кастрюлю, чайный сервиз, транзистор и поваренную книгу. Вивиан очень нравилось быть замужней женщиной.

Правда, со свадебной поездкой ничего не вышло. Бёрье устроился на работу в крупную фирму, где, по его словам, была блестящая возможность продвинуться, но зато приступить к работе надо было немедленно.

— Понимаешь, надо сразу показать, чего ты стоишь, тогда с тобой будут считаться. А заграница никуда не денется. Придет время, мы ее повидаем, — говорил Бёрье в брачную ночь Вивиан, голова которой лежала у него на груди.

А Вивиан говорила, что ей все равно, в какой части света находиться, лишь бы им быть вместе. И Бёрье называл ее своей умницей и трепал по щеке.

Весь следующий год, пока они обживали свой дом, Бёрье неукоснительно следил, чтобы все покупки делались только в дорогих магазинах ЭНКО и «Свенск Тенн».

— Надо соблюдать уровень, — говорил он Вивиан. — К тому же мы все равно платим в рассрочку.

— Тебе виднее, — соглашалась Вивиан.

Однажды вечером Бёрье принес целый пакет английских книг и потребовал, чтобы Вивиан их прочла.

— Неудобно показываться с женой, которая не знает английского, — заявил он.

— Of course not![27] — отвечала Вивиан и обещала, не откладывая, заняться самоусовершенствованием. Ей так хотелось, чтобы Бёрье гордился ею, как она гордится им.

Они ведь так горячо любили друг друга.

Она любила его, как самая последняя идиотка.

Конечно, она видела, насколько он эгоцентричен, как беззастенчиво гребет под себя, думает только о собственной выгоде.

Как например тогда, когда он подсел к Вивиан, не в силах скрыть свое возбуждение:

— …представляешь, позвонил сам Хюльт! Я, конечно, сказал, что мне надо пару дней подумать, посоветоваться с тобой и все такое, но ясное дело, я соглашусь. Это редкая удача, другой такой не скоро дождешься. Конечно, первое время придется немного бывать в разъездах, но чем-то приходится жертвовать — как по-твоему? И зарплату мне основательно прибавят, а нам это будет, ох, как кстати, принимая во внимание все наши рассрочки. Как это говорится? Любишь кататься, люби и саночки возить. Нет, но ты все-таки представь, звонил сам Хюльт! Черт возьми, этого мужика нельзя не уважать. «Мы давно обратили на тебя внимание». Это его слова. И говорит мне «ты». Представляешь, я с Хюльтом на ты, не дурно, а, как по-твоему? Да ты меня не слушаешь, Вивиан!

— Прости, Бёрье, но — у-у-у! опять начались схватки!

Она тужилась, лицо потемнело, тело напряглось, кулаки сжались.

— Что толку сидеть здесь, если ты даже не слушаешь, — обиженно буркнул Бёрье.

— Дыши! — кричала акушерка. — Не забывай дышать!

Три часа спустя акушерка вышла в зал ожидания и разбудила уснувшего Бёрье.

— Хорошая здоровая девочка! — объявила она.

— Ай-ай-ай! Ну и натерпелись же мы! — крикнул Бёрье, входя в палату, где Вивиан лежала, все еще оглушенная отголосками боли.

— Мы назовем ее Жанет, — бодро объявил Бёрье.

— Я думала, Агнета, в честь мамы, — прошептала Вивиан.

— Нет, надо чтобы звучало более интернационально — вот как Жанет.

— Что ж, и Жанет тоже неплохо, — прошептала Вивиан.

— Вот и ладно, значит будь по-твоему, — решил Бёрье.

Одно из многих странных воспоминаний. Вот и ладно, значит, будь по-твоему.

Жанет появилась на свет всего через два года после их свадьбы. На Рождество самой большой сенсацией стал тогда показ фильма для семейного просмотра — «Доктор Дулитл» с Рексом Гаррисоном. Подумать только, сам Рекс Гаррисон — он ведь играл главную роль в «Моей прекрасной леди»! Как только Вивиан встанет с постели, она пойдет на «Доктора Дулитла». «Звуки музыки» она видела шесть раз. Вивиан обожала мюзиклы.

— «До, ре, ми the three first notes just happen to be»[28]… — напевала она, баюкая Жанет.

— «I could have danced all night»[29], — напевала она, моя посуду после обеда.

Пока ее ровесники захватывали здание Студенческого союза, Вивиан катила детскую коляску от магазина самообслуживания к детскому парку. Они с Бёрье оба считали, что радикалы — это далекие от жизни шизики. Определение нашел, конечно, Бёрье.

Они с Бёрье и маленькой Жанет будут самой счастливой семьей в мире.

— В горе и в радости, пока смерть нас не разлучит, — говорила Вивиан.

— В горе и в радости, пока смерть нас не разлучит, — говорил Бёрье.

— The hills are alive with а sounds of music![30] — пела Джули Эндрюс.

13

Жанет росла, у нее резались зубы, Жанет росла и училась читать.

Детей у Вивиан больше не было. Сама-то она была не против — после рождения Жанет ступни у нее все равно уже расшлепались, но Бёрье возражал. «Будем делать ставку на Жанет», — говорил он.

Он так и выражался: «Будем делать ставку».

И опять в ход пошли презервативы. Облегающие презервативы Мамба, черные презервативы Блек Джек и шершавые — Неккен.

И Вивиан покорилась. Украдкой она читала отчеты Хайт и в отсутствие Бёрье научилась онанировать.

А Бёрье отсутствовал часто. Что поделаешь — приходилось. По служебным делам приходилось ездить на конференции. По служебным делам очень часто приходилось совершать инспекционные поездки.

Вивиан не шарила по его карманам в поисках писем, не спрашивала, что за пятна у него на шее. Он был осью, вокруг которой вращалась ее жизнь. Она слепо верила ему и подчинялась.

Эспаньолка Бёрье превратилась в шкиперскую бородку, и он холил ее так же, как прежде эспаньолку. Его худое бледное тело сделалось жирным и белым, Вивиан этого не заметила. Он начал зачесывать волосы от уха до уха, чтобы скрыть плешь, Вивиан не обратила внимания.

Когда они смотрели телевизионные викторины, Бёрье неизменно знал ответ на все вопросы, а Вивиан восклицала:

— Ой, конечно, ну какая же я дура!

Она признавалась в этом с радостной готовностью. Ставить ее глупость ей на вид нужды не было. Боевым кличем ее жизни неизменно оставалось: «Какая же я дура!»

Когда Жанет пошла в третий класс, они взяли ссуду и купили квартиру с отдельным входом. Выплата долга и процентов — дело нешуточное, Вивиан должна понимать, Бёрье приходится вкалывать еще больше.

Вивиан понимала и, когда в кои-то веки он бывал дома, старалась побаловать его, угощала жареной картошкой и котлетами, поила виски и для него одного берегла свой радостный смех.

Она внимательно прочитывала газеты, следя за развитием мировых событий, чтобы быть интересной собеседницей, если Бёрье вдруг придет в голову обсудить с ней какой-нибудь политический вопрос. Чтобы развлечь его, запоминала всякие забавные истории и анекдоты, которые вычитывала в журнале «Де Беста». Если ее одолевала усталость, она не подавала виду; если ей нездоровилось, держалась как ни в чем не бывало, чтобы его не раздражать.

Если не обременять его своими проблемами, он никогда ее не разлюбит — такова была ее немудреная стратегия.

Когда он в кои-то веки бывает дома, говорил обычно Бёрье, он имеет право расслабиться и вкушать покой у домашнего очага — Вивиан была с ним совершенно согласна.

Она и впрямь могла бы сказать, что когда он в кои-то веки бывает дома, она делает ставку на него.

Если они куда-то отправлялись вдвоем, это она должна была найти кого-то, кто присмотрел бы за Жанет; если Жанет заболевала, это она должна была сидеть у постели дочери; если у Бёрье было подходящее настроение, она, конечно, должна была с готовностью идти навстречу его желаниям именно в эту минуту.

Все это разумелось само собой. Если Бёрье был не в духе, виновата была она, если не в духе была она, вина все равно лежала на ней. Раз уж он так вкалывает для их общего счастья, говорил Бёрье, неужто он не вправе требовать, чтобы она хотя бы постаралась быть приятным дополнением к интерьеру. И в этом, как и во всем прочем, он, безусловно, был совершенно прав.

— Ой, конечно, ну какая же я дура! — восклицала Вивиан, обещая взять себя в руки, вносить свою лепту, разбиваться в лепешку, вертеться волчком, а не дуться и не сидеть с кислой миной.

И она была приятным дополнением к интерьеру в гостиной, в кухне, в спальне и в детской, и она была приятным дополнением к интерьеру по утрам и по вечерам, и черт те где и когда.

И все ради Бёрье.

14

В постели она тесно прижималась к нему.

— Я знаю, когда-нибудь все это кончится, любимый мой карапузик, — шептала она, осыпая его робкими, влажными поцелуями. — Я так боюсь. Ты или умрешь, или меня бросишь. Я знаю, но все равно, ты не должен, не должен. Это очень гадко с твоей стороны, а впрочем, что ты можешь поделать? Бедняжка ты мой! Даже когда ты улыбаешься, я сознаю, что ты можешь умереть.

— Что за чушь! — шептал в ответ Бёрье, подтягивая к себе одеяло. — С чего ты придумываешь всякий вздор?

— Ну как же, — возражала Вивиан. — У тебя ведь повышенное давление.

— Со мной все в порядке.

— Знаю, знаю, я просто старая дура. Чмок, чмок, любимый мой карапузик, я такая глупая, я знаю. Не сердись на меня, прости меня, прости, прости, прости.

И она снова покрывала его лицо поцелуями.

— Ладно, спокойной ночи, — бурчал Бёрье, стараясь уснуть на другом боку.

— Так или иначе все это кончится, потому что я всегда умудряюсь все делать невпопад.

— Да нет же.

— Или я доведу тебя до ручки своей болтовней и взбалмошным характером.

— Да нет же, с чего ты взяла. Может все-таки попробуем уснуть? Мне завтра рано вставать.

— Я знаю, я могу довести человека до ручки. Но если даже я нас доконаю, ты должен знать, это не по злой воле, а просто у меня такой характер.

Она наклонялась над ним.

— Интересно, правда?

И набрав воздуха в легкие, опять откидывалась на подушку:

— И грустно.

Бёрье вздыхал. Она хватала его за руку.

— Ты по-прежнему считаешь меня интересной?

— Да, да.

— Ты не считаешь, что я стала уродиной?

— Вивиан, дорогая.

Поудобнее устроившись в постели, она обвивала Бёрье руками и ногами и продолжала:

— Я надеюсь, ты бросишь меня еще не скоро. Ведь тогда мне придется начать все сначала, понимаешь? И продолжать…

Она стискивала его в объятьях. Крепко-крепко.

— Но разве я смогу, карапузик? Разве смогу?

Бёрье что-то хмыкал в ответ. Ему только-только удалось задремать.

— Ты ведь не сможешь меня бросить, правда ведь, не сможешь? Ой, прости, тебе хочется спать. Я такая дура. Но это все потому, что я тебя очень люблю. А ты меня любишь, любишь? Ладно, не отвечай. Просто я такая дура.

Она уже научилась в подобных случаях бояться злости, которая вдруг прорывалась в его голосе, и старалась не выводить его из себя. Она не требовала ответа и давала ему уснуть.

А сама до рассвета лежала без сна.

15

В остальном жизнь Вивиан состояла из скучноватых воскресений, когда никто не отвечал на ее телефонные звонки, потому что все, кроме нее, отправлялись на прогулку за город.

По праздникам Бёрье чаще всего уезжал и возвращался только к вечеру, а Жанет обыкновенно запиралась у себя в комнате, чтобы без помех уплетать сласти и читать свои любимые комиксы.

Вивиан шла на кухню, где купленное к воскресенью мясо все еще оттаивало на кухонном столе. Полиэтиленовый пакет был влажным и липким от крови.

Когда Бёрье вернется домой, они пообедают втроем.

Если только Бёрье уже не пообедал где-нибудь в другом месте.

Если только Бёрье вообще вернется домой.

Тогда они пообедают втроем и проведут чудесное воскресенье. Самый расчудесный воскресный вечер.

К холодильнику магнитами в форме морковок было прикреплено расписание школьных уроков Жанет. Морская свинка по прозвищу Неуклюжка спала в беличьем колесе. Свинке никогда не приходило в голову вертеться в колесе. Если Вивиан брала свинку на руки, чтобы приласкать, та пускала струю ей на платье.

Вся жизнь Вивиан была похожа на эти пыльные воскресные дни, похожа на старую мутную речушку, в которой не видно дна.

Вивиан включает радио, Вивиан выключает радио, Вивиан включает телевизор, Вивиан выключает телевизор. Бесконечные спортивные программы, передачи для иммигрантов, передачи на общественные темы и их повторы.

В хорошую погоду Вивиан протирала окна.

— Заждались мы солнышка! — говорила она, протирая их.

— Еще бы, дорогая, — отвечала она самой себе. — Так светло сразу стало. Каждая пылинка видна.

Год шел за годом, и выплачивались проценты, и в подвале оборудовали сауну, и показали фильм о графине Жюли и ее лакее, и Ингемар Стенмарк[31] выигрывал один кубок за другим, и Бёрье обзавелся очками, а Вивиан третью часть своей жизни — если не больше — спала.

16

Она стояла в ванной, рассматривая в зеркале свое голое тело. Жанет сидела в кухне с закадычной подружкой Силлой. Девочки спрашивали друг у друга заданные на дом английские слова.

Вивиан вдруг увидела, что с ее телом что-то случилось. Как она не заметила этого раньше?

— Ворота?

— Gate.

— Глупый?

— Silly…

Собственно говоря, перемена не была осязаемой, как мозоль или морщина, нет, наверняка она произошла уже много месяцев назад, а Вивиан не обратила внимания, хотя привыкла критически оглядывать себя, натираясь кремом после ванны. Но теперь она наконец увидела.

— Тротуар?

— Sidewalk.

— Нет, здесь написано pavement.

— Не знаю, когда мы были в Америке, все говорили…

Вивиан плотнее закрыла дверь в ванную и снова стала внимательно себя изучать. Перемена коснулась всего тела сразу. Его словно подменили. Вивиан с удивлением обнаружила перед собой не девушку, а рыхлую женщину, чьей ближайшей круглой датой будет сорок.

Жанет постучала в дверь ванной.

— Мам, а мам, у нас кончилось мороженое.

— Что делать, детка, посмотри в холодильнике.

Скоро у Жанет начнется переходный возраст, появятся груди, волосы на лобке, придут месячные.

Через восемь лет я могу стать бабушкой, подумала Вивиан и содрогнулась. Эта перспектива как бы довершала ее превращение в оборотня.

Вивиан попыталась не поддаться страху. Они с Бёрье стареют одновременно. Так и должно быть, убеждала она себя.

— Мам, я смотрела в холодильнике, нет там никакого мороженого! — с упреком кричала Жанет через дверь ванной.

Тем лучше, подумала Вивиан. Мы его вообще больше покупать не будем. Никаких пирожных, чипсов и уж тем более никаких конфет.

— Мы же через час будем обедать! — крикнула она дочери, которая удалилась, злобно пнув дверь ногой.

Но они ведь все равно счастливая семья.

А что, разве не счастливая? Они приобрели квартиру с отдельным входом. У них есть старая деревянная лодка, которую они каждую весну шлифуют и приводят в порядок. У них цветной телевизор и восточный ковер. Жанет учится уже в средней школе и требует, чтобы ей разрешали по вечерам ездить в центр города одной. Вивиан пообещала дочери двести крон, если та не начнет курить. Жанет деньги взяла и купила на них сигареты.

Скоро Жанет станет взрослой. Вивиан никогда не представляла себе, что время может мчаться так быстро.

У Бёрье по-прежнему были благодатные руки. Стоило ему прикоснуться к Вивиан, ее обдавало жаром, рядом с ним она вообще никогда не мерзла. У него были благодатные руки, и вообще они счастливая семья.

А что, разве не счастливая?

На всякий случай Вивиан на другой день купила себе спортивный костюм и стала бегать трусцой.

Она словно заклинала судьбу. В лесу над беговой дорожкой тянулась цепочка электрических лампочек, хрупкая низка бусинок — защита от грозной непроглядной тьмы.

Но если лампочки погаснут…

17

И это случилось.

Однажды удивительно светлым майским вечером Бёрье явился домой и движением руки смел с подоконника все горшки с цветами.

— С меня хватит! — заорал он.

— Я больше не могу! — орал он.

— Я хочу быть счастливым! — орал он.

И ушел.

Бёрье бросил ее ради другой, бросил, предоставив таскаться из грязной кухни в неубранную спальню, от постели к туалету или к холодильнику и держаться подальше от окон, чтобы соседи не увидели ее краха.

Она была далеким от жизни шизиком. И он отнял у нее все. Все принадлежало ему, а не ей.

Он дал ей свое имя. Она ему — свою жизнь.

Бёрье бросил ее, когда расцвела сирень, обволакивающая ночи своим одурящим ароматом.

Все были счастливы, птицы пели. Природа, казалось, не знает удержу и хлещет через край.

Когда Бёрье ушел, жизнь ликовала. Вивиан знает это. Ее не поддержал никто. Ведь он всегда был прав, а Вивиан оставалось одно — жить за закрытыми жалюзи.

Потому что ей уйти было некуда.

Она перестала спать. Каждую ночь читала она вечернюю молитву, каждую ночь молила Бога ниспослать ей сон, но Бог взирал на нее с гадливым презрением, предоставляя ей таскаться по комнатам без сна, завернувшись в одеяло.

Вивиан заваривала чай, варила кашу, и, стараясь держаться подальше от окон и сидеть тихо как мышь, чтобы не разбудить Жанет, ждала рассвета.

Сна ни в одном глазу, белки в красноватых прожилках. Она не понимала, что произошло. Она понимала только, что Бёрье больше не придет домой и она обречена одиноко сидеть без сна за закрытыми жалюзи.

Никто не поддержал ее, когда ночные часы тянулись слишком долго.

18

Как свыкнуться с тем, во что невозможно поверить, с тем, что все рухнуло раз и навсегда? Как с этим освоиться? Если тебе еще не время умирать, надо продолжать жить.

Двадцать, тридцать, сорок лет.

В каждых сутках по-прежнему двадцать четыре часа, по-прежнему приходится есть, спать, платить за квартиру, отвечать на телефонные звонки, украшать рождественскую елку.

И ты так и делаешь: механически исполняешь привычные обязанности, кропаешь рождественские стишки, читаешь вечернюю газету, вытираешь кухонный стол. Каждый день, по многу раз в день, приходится вытирать кухонный стол и вынимать из шкафа посуду.

И однако все рухнуло, и как бы ты ни старалась безупречно делать ежедневные дела, прежним ничто уже не станет.

Вивиан дошла до того, что после каждой еды сразу же мыла и вытирала посуду, словно от одного этого Бёрье мог в любую минуту открыть дверь. Как будто он только-только вернулся с работы.

Как будто ничего не случилось.

Самая страшная вина Бёрье состояла в том, что ни один клей на свете не мог заново склеить мир Вивиан.

Что делать человеку, выбитому из привычной колеи? Что ему делать с монограммой на простынях, как отмечать день свадьбы, что делать с мебелью, когда квартира с отдельным входом назначена к принудительной продаже и надо устраивать жизнь заново в маленькой квартире?

С кем вдвоем ждать наступления старости?

Где та свалка, куда ночью можно тайком снести свои мечты?

Может, Вивиан судила себя слишком строго, но она считала себя виноватой, виноватой перед своими мечтами, и она любила Бёрье. Она не могла понять, как у него хватило духу причинить ей такое зло.

Больше всего ее унижало то, что как бы скверно он ни обращался с ней, она никогда не переставала его любить.

Бёрье этого так и не узнал, но все эти годы она пыталась не сдавать позиций, поддерживая то, чего больше не было, в чем больше уже не нуждались.

— Разводиться нельзя! — упрямо твердила она.

— По нашему жестокосердию можно, — отвечал ей Бёрье через адвоката.

Когда она наконец поняла, что назад пути нет, она кулаком разбила одно из окон своей квартиры, чтобы сделать себе больно — и понять до конца.

«Do re mi — the three first notes just happen to be…»

И все же она не понимала.

Это не могло случиться, но случилось, по его жестокосердию это оказалось возможным.

Бёрье бросил ее, как бы оборвав что-то посредине, не дав ей возможности устраивать сцены, ругаться, кричать или выплакаться. Он казнил ее как профессиональный палач.

Она сделалась маленьким твердым камнем, она упорствовала; дни, ночи, годы напролет она составляла длинные списки своих требований и прав, списки того, что принадлежит ему, а что ей.

Судебный процесс он выиграл полностью, отняв у нее все, даже то, что она принесла с собой из родительского дома, то, что они письменно поручились никогда не отнимать друг у друга.

Но их подписи не были заверены нотариусом, и Бёрье отказался признать свою. А ей сказал: «Верно, верно, я подписывал, но для суда этого мало, а порядочность нам иногда не по карману».

Так и осталась Вивиан при списках того, что принадлежит ему, а что ей.

На них не взглянул даже судебный исполнитель, составлявший опись. Все ее наследство, самые дорогие ей с детства вещи забрал Бёрье. Его новая жена будет пользоваться столовым серебром из родительского дома Вивиан, раскладывать его на столешнице сливового дерева.

Бёрье отказался дать отчет в своих заработках. Как у Вивиан хватило наглости даже обращаться к нему с подобным требованием! Он тянул, изворачивался, лгал, и его усердно поддерживал адвокат, господин Сёдермарк, который не погнушался увязаться за Вивиан на улице, уговаривая ее взять свой иск назад.

Уклониться от уплаты алиментов на содержание Жанет Бёрье все-таки не мог, но свел их к минимуму.

Дело кончилось принудительным разделом имущества. Подписать бумагу Вивиан отказалась.

Она так и не сдалась. Судорога ее так и не отпустила.

Их общие друзья, с которыми она так любила общаться и которым так доверяла, оказались его друзьями, а не ее. Они больше не давали о себе знать.

Вивиан жила жизнью Бёрье. И потому потеряла все.

19

И вот она стала госпожой Бьёрк.

В постели господина Бьёрка она наконец смогла уснуть. Господин Бьёрк пекся о том, чтобы у нее все было. Господин Бьёрк относился к Жанет как к родной дочери. Господин Бьёрк был во всех отношениях хорошим человеком.

Госпожа Бьёрк помнит, как он в первый раз пригласил ее к себе в дом на обед. Господин Бьёрк вдовел уже несколько лет, а после ее развода с Бёрье прошло целых два года. Оба нуждались в утешении. Наверно, потому все так и вышло!

Наверно.

До чего же она боялась, что не сумеет вести себя как положено. Вдруг она не сумеет изящно есть, непринужденно беседовать, вдруг в минуту безрассудного упрямства почешет себе спину вилкой.

Бьёрки были люди изысканные. Они жили в Почти-Юрхольме, («На Юрхольме[32], дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!»). Если она не хочет показаться им неловкой деревенской бабой, на счет которой они потом будут потешаться во время своих coctails-parties [33], надо помнить, что нельзя размахивать руками и распускать язык. Но как быть, если тебе не дано врожденной уверенности в себе, если ты не знаешь, что можно сказать, а что нет, и у тебя не найдется даже подходящего выходного платья? Вивиан решила, что будет просто-напросто подражать другим гостям. Будет все делать, как они.

Весь вечер Вивиан улыбалась мягкой, благовоспитанной улыбкой, прилагая все усилия, чтобы бесшумно опускать на скатерть нож и вилку, не накладывать слишком много на тарелку, не откусывать слишком большие куски, не ковырять пальцем в зубах, говорить вполголоса, не хохотать во все горло, а откашливаясь, прикрывать рот рукой, проявлять ко всему интерес, однако при этом ничем не восторгаться, оттопыривать мизинцы так, чтобы было заметно, но не слишком.

Возле каждой тарелки стояла еще маленькая тарелочка. Вивиан решила, что она предназначена для кожуры от картофеля в мундире. Вообще ее удивило, что в Почти-Юрхольме подают картофель в мундире, но она виду не подала и, очищая свою картофелину, продолжала вести светскую беседу о «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга[34] и молила Бога, чтобы картофелина не развалилась у нее в руках. Кожуру она аккуратно сложила на тарелочку, вовремя вспомнив, что обтирать нож салфеткой нельзя.

Но тут Вивиан увидела, что все остальные гости накладывают на тарелочку салат. Она с испугом уставилась на свою картофельную кожуру. Не прерывая беседы, не переставая улыбаться, даже не переведя дыхания, она поверх картофельных очисток молниеносно положила себе на тарелочку салат и потом съела его вместе с очистками.

При этом она ни на минуту не переставала улыбаться, даже тогда, когда молила Бога сделать так, чтобы Бьёрки сочли ее очаровательно эксцентричной.

Подали фаршированного барашка.

— О какая прелесть! Вы должны дать мне рецепт! — воскликнула Вивиан, даже не отведав блюда.

Разговор зашел о музее-усадьбе Карла Миллеса[35], в котором Вивиан никогда не бывала.

— Сколько лет я там не была! Подумать только, я уже почти забыла, где он находится!

Все сошло хорошо, и Вивиан уже решила, что ее сотрапезники позабыли происшествие с картофельной кожурой, когда вдруг посреди очередного вранья на ее зубах хрустнуло что-то большое и твердое.

Лицо Вивиан застыло, она замолчала, пощупала языком. Да нет, конечно, она понимала, что благовоспитанный человек не должен шарить языком во рту, но что было делать — у нее во рту оказался кусок кости, такой большой, что мог бы составить счастье любой дворняги.

«Отче наш! Иже еси на небеси! Да минует меня чаша сия!» — безмолвно молила Вивиан, зная, что всевидящий Господь жестоко карает врунишек.

Как сплюнуть, оставаясь благовоспитанной? Надо ли прикрыть рот салфеткой, издав при этом изящное: «Фуу!» Или воскликнуть: «Хоп!», и как ни в чем ни бывало продолжать беседу? Нет, лучше ей умереть, чем выплюнуть пищу за обедом в Почти-Юрхольме («На Юрхольме, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!») О каких вообще костях здесь может идти речь? Их нет! Утверждать, что тебе в рот попал кусок кости, значит нанести этому дому прямое оскорбление.

— Душенька, все ли в порядке? — спросил господин Бьёрк, почувствовав, что с Вивиан что-то неладно.

— О да! Все так вкусно! — выдавила из себя Вивиан, приоткрыв краешек рта. — Я должна взять рецепт этого дивного блюда.

При этих словах ей удалось даже улыбнуться, хотя кость все росла, заполняя полость рта, а смертная тоска увлажнила лоб Вивиан каплями пота.

Вивиан постаралась собрать во рту слюну, как можно больше слюны. Несколько секунд она только кивала, когда к ней обращались, целиком поглощенная костью и тем, чтобы делать вид, будто все идет как положено.

Потом подумала: «В конце концов больница Дандерюд здесь неподалеку», — и когда кость и слюна уже целиком заполнили ее рот, Вивиан зажмурилась и с разбегу глотнула.

Испуганно рыгнув, кость проскользнула в желудок.

Бледная Вивиан снова могла слабым голосом поддержать беседу о музее-усадьбе Карла Миллеса и «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга.

И вот теперь она сама семь лет просидела хозяйкой под хрустальной люстрой. Она прочла Яльмара Сёдерберга, не один раз побывала в музее-усадьбе Карла Миллеса и научилась делать фаршированного барашка.

Почему же она в таком случае уходит? Должна же у нее быть хоть одна веская причина, чтобы вот так бросить все, что было ей до сих пор жизненно необходимо?

В жизни господина Бьёрка все имело веские причины. Господин Бьёрк так добр. Если госпожа Бьёрк забудет, как надо себя вести, он напомнит ей об этом. Если она вдруг впадет в депрессию — а на нее находят иногда такие маленькие приступы депрессии — он всегда поинтересуется, в чем причина. Неблагодарная госпожа Бьёрк истерически кричит: «Я не знаю, почему у меня депрессия, но я не хочу, чтобы мою депрессию разбирали по косточкам и признавали резонной!»

Тогда господин Бьёрк добродушно отвечает, что он просто пытается понять. И госпожа Бьёрк сдается и начинает перечислять одну причину за другой, но причины должны быть вескими, и господин Бьёрк разбирает их по косточкам, разбивает в прах и отказывается признать таковыми.

Господин Бьёрк так добр. Каждый свой выговор он начинает со слова: «Дорогая!». Но под конец — нет, господин Бьёрк на редкость терпелив, но под конец госпожа Бьёрк понимает, что все эти ее депрессии вызваны просто тем, что она на редкость дурной человек.

— Да нет же, нет, — добродушно возражает господин Бьёрк. — Просто у тебя слишком много свободного времени, вот ты и воображаешь всякие глупости. Ты должна найти себе хобби.

И он предлагает одно за другим: бадминтон, любительский театр, бридж, филателия, и госпожа Бьёрк не разбирает его доводы по косточкам, не разбивает их в прах, она соглашается на бадминтон. Если она начнет хотя бы раз в неделю играть в бадминтон, с депрессиями будет покончено.

Конечно, при условии, что с ней будет играть господин Бьёрк.

— В своем ли ты уме? Где мне взять на это время?

Даже у доброты господина Бьёрка есть предел.

Госпожа Бьёрк не хороший человек. Мало того, она на редкость дурной человек. У нее нет ни одной веской причины уйти от господина Бьёрка. Во всяком случае такой причины, на какую она может сослаться, кроме той, что вся ее жизнь, какой она стала, кажется ей ошибкой, она стала ошибкой и была ошибкой по крайней мере последние девять лет, а впрочем, наверняка еще дольше.

И вдобавок идет дождь.

20

Госпожа Бьёрк принадлежит к числу людей, которые обдумывают, в каком месте на платформе метро встать и в каком вагоне ехать. Хорошо бы оказаться как можно ближе к нужному выходу. И она прикидывает, где север, где юг, что у нее справа, что слева.

Госпожа Бьёрк объясняет это желанием сэкономить время и не делать лишних шагов, но на самом деле выигрыш во времени никакого значения не имеет, главное уберечь себя от мелких огорчений; от такого вот огорчения она не может отделаться, если не определит правильного места на платформе (она способна загрызть себя, увидев, что ошиблась).

Крупные горести госпожу Бьёрк не угнетают. В них можно признаться, от них отмахнуться. Смерть или другой несчастный случай — это конкретные катастрофы, а потому их можно как-то одолеть.

Иное дело огорчения мелкие, к примеру, когда наутро после вечеринки тебя гложет ощущение, что ты слишком много болтала и рассказала людям то, что следовало держать при себе, или когда тебе надо было прибраться, купить продукты и приготовить обед, а ты не управилась, но уважительную причину подыскать не можешь.

Куда ей девать свой огромный чемодан — вот одно из таких мелких огорчений. Куда девать самую себя — второе. Ну, а если в ожидании предстоящей поездки придется целый день проторчать в городе — такого огорчения госпоже Бьёрк просто не пережить.

Часы ожидания она убивает в кафе.

Трижды попросив подлить ей кофе, она не решается заговорить о четвертой бесплатной добавке и потому сидит с пустой липкой чашкой, делая вид, будто отхлебывает из нее каждый раз, когда к столику приближается официантка.

Чемодан госпожа Бьёрк затолкала под столик. Ноги поставила на чемодан. Правая затекла, мочевой пузырь вот-вот лопнет.

Госпожа Бьёрк уже тоскует по своей постели, по своей кухне, по знакомым запахам, по жизни, к которой она привыкла и которая требует от нее одного — быть приятным дополнением к интерьеру.

Злясь на самое себя, она закуривает еще одну сигарету. К черту все, что можно не доводить до конца. Госпожа Бьёрк еще упорствует, хотя хватка ее ослабла. В кармане у нее ключ от виллы в Энебюберге. Какая задняя мысль помешала ей положить его рядом с прощальным письмом?

За столиком кафе госпожа Бьёрк вдруг отчетливо осознает, что она наивная дурочка и нечего воображать о себе слишком много, ее попытка сбежать непродуманна, несерьезна и глупа, и лучше синица в руках, чем журавль в небе, и нельзя рисковать всем, что построено с таким трудом, ради того, чтобы поесть мороженого на Испанской лестнице.

И она отвечает самой себе, что это чистая правда, а она об этом не подумала, но выходит, все так и есть, и вообще — ой, какая же я дура!

Если уж Сатана обречен искушать людей, пусть связывается с твердокаменными вроде Иисуса, а не с такими слабаками, как она.

Если уж Сатане положено искушать, пусть пробует свое искусство на тех, кто без колебания говорит: «Изыди, Сатана!» или «Не искушайте Господа Бога Вашего», а не «Собственно-я-бы-не-должна-хотя-не-знаю-может-все-же-отчасти-ладно-пусть-я-согласна!»

В восемь часов госпожа Бьёрк говорит восставшему ангелу:

— Мне очень жаль, но мне это не под силу. Я очень хотела, но, к сожалению, не решаюсь. Не гляди на меня так. Пусть лучше все останется, как было. И не смейся надо мной. Я ведь все же сделала попытку — а что, разве не сделала?

В восемь часов она сдается и, волоча свой тяжелый чемодан, пускается в обратный путь, домой.

21

Когда она сходит с автобуса в Энебюберге, уже совсем стемнело. Районное уличное управление из экономии зажигает фонари через один. Эти одинокие фонари служат маяком и местом привала госпоже Бьёрк, волокущей тяжелый чемодан мимо мормонской церкви, мимо дома для престарелых и сада, сплошь заросшего папоротником.

Вдали слышится знакомый сигнал машины, с которой продают хозяйственную утварь. Каждый раз, когда госпожа Бьёрк слышит этот сигнал, ее охватывает нетерпение, словно ей надо куда-то торопиться. Каждый раз, когда она его слышит, у нее возникает ощущение, будто она что-то упускает.

Что-то важное. С привкусом карамели.

Все это чертовски обидно. Мечта о счастье каждый раз разбивается вдребезги. Госпожа Бьёрк убедилась бы в этом уже нынешним вечером, если бы стойко держалась за свое решение.

Человек, выпущенный в космос без защитного скафандра, проживет всего минуту. За эту минуту один его бок изжарится, другой обледенеет, а на исходе минуты у него закипит кровь.

Мертвое тело долгие годы будет вращаться вокруг земли, пока вращательное движение не иссякнет, и тогда тело начнет падать и, достигнув верхних слоев атмосферы, загорится. А с земли будет казаться, что это вспыхнула и погасла падучая звезда.

И может, у кого-то из обитателей земли исполнится желание.

Вот госпожа Бьёрк уже видит дом, в котором живет. Теперь он ей кажется меньше, чем раньше. В привычную жизнь ее возвращает мысль о том, что надо бы прикупить гравия на дорожку, гравия на ней маловато, а если на гравиевой дорожке не хватает гравия, к чему вообще такая дорожка?

Нашаривая ключ в сумочке, госпожа Бьёрк разглядывает керамическую табличку с именами владельцев виллы — табличку она сделала собственными руками на курсах при районном клубе. Она воображала, что у нее способности к керамике. Куда там! Ее хватило только на то, чтобы формовать из глины таблички, да вырезать на них буквы.

Курам на смех.

22

Как объяснить господину Бьёрку письмо, оставленное на кухонном столе? Наверно он ее высмеет. Теперь у него, гада, в руках козырь. Вот она, беглянка, вернулась с поджатым хвостом после восьмичасовых скитаний.

Уж лучше бы он разозлился, а то ведь только поглядит на нее, снисходительно усмехнувшись, и начнет читать мораль об ответственности и о том, что жизнь — дело нешуточное.

Даже вывести его из себя она не может, Обитатель Почти-Юрхольма никогда не теряет самообладания.

Госпожа Бьёрк бесшумно открывает входную дверь, бесшумно ставит чемодан на пол в прихожей.

Она осторожно произносит: «Привет!» Из гостиной раздается хмыканье. Ее супруг и молодой господин Бьёрк сидят и смотрят видео. Госпожа Бьёрк, не снимая пальто, останавливается на пороге.

— Ты, наверно, удивлен…

— Сожалею, что не пришел домой к обеду, — перебивает ее господин Бьёрк, не отрывая глаз от экрана. — Я пытался дозвониться, но ты не слышала звонка, наверно, спустилась в прачечную или вышла куда-нибудь.

— Я все объясню, письмо на кухонном столе…

— Нет, тебе писем не было, а теперь помолчи, фильм очень интересный.

И господин Бьёрк отмахивается от нее, как от надоедливой собачонки.

«Немецкий шпион по прозвищу Игла — его играет Доналд Сазерленд — раздобыл информацию, которая, попади она в руки Гитлера, может решить исход войны. Спасаясь от полиции, шпион потерпел кораблекрушение и выброшен на шотландский остров, почти недоступный для кораблей, что явствует из его названия — Остров Бурь. Немца выхаживает несчастная, но храбрая Люси, которая живет на острове с сыном и мужем, инвалидом Дэвидом. Дэвид уже четыре года отказывает Люси в своей нежности, немудрено, что она влюбляется в потерпевшего крушение, который выдает себя за английского писателя. Откуда ей знать, что человек, ставший ее любовником, хладнокровный убийца, психопат, излюбленное оружие которого — нож».

Госпожа Бьёрк выходит в кухню. Ее письмо по-прежнему прислонено к рулону туалетной бумаги. Конверт не вскрыт. Господин Бьёрк не видел ее письма, не читал его. Госпожа Бьёрк не знает, смеяться ей или плакать.

«Игла должен установить связь с немецкой подводной лодкой, которая вывезет его с острова. На острове радиопередатчик есть только у смотрителя маяка, к тому же единственного соседа Люси, пьяницы Тома. Дэвид обнаруживает, что Игла — шпион. Поэтому, явившись к смотрителю маяка, Игла убивает Дэвида, а пьяного смотрителя, который спит на маяке, сталкивает с уступа на острые скалы, торчащие из пенящейся воды».

Господин Бьёрк не видел ее письма. Стало быть, он ни о чем не подозревает, а стало быть, ничего не произошло. Нелепый план, так и не приведенный в исполнение.

Запихнув письмо в карман, госпожа Бьёрк выходит в гостиную и садится смотреть фильм с мужем и пасынком.

«Игла говорит своей любовнице, что Дэвид пьян и просил зайти за ним позднее. Люси с Иглой ночь напролет занимаются любовью. Если бы Люси знала!»

— Объясни, что было раньше.

— Поздно уже, фильм скоро кончится, — отвечает молодой господин Бьёрк.

— Сиди тихо и не мешай, — говорит господин Бьёрк.

«На другой день у кромки воды Люси находит тело мужа. Она в отчаянии зовет на помощь, но никто не слышит. Когда она приходит домой, коварный любовник говорит ей, что только что был у Дэвида, тот передает ей привет и просит зайти за ним позднее. Тогда Люси понимает, что ее мужа убил Игла».

— Но ведь муж уже умер! — протестует госпожа Бьёрк.

— В том-то и дело! — стонет молодой господин Бьёрк. — Доналд Сазерленд подлец.

— Доналд Сазерленд подлец? — удивленно восклицает госпожа Бьёрк. — Я думала, он всегда играет только героев.

— Замолчи наконец! — рычит господин Бьёрк. — Нельзя приходить к концу фильма и пытаться разобраться что к чему.

Госпожа Бьёрк встает. Отец с сыном даже не заметили, что она вышла из гостиной.

«Чтобы не оказаться следующей жертвой убийцы, Люси еще одну ночь делит с ним постель, но при первой же возможности бежит вместе с сыном».

Бесшумно берет госпожа Бьёрк из прихожей свой чемодан. Бесшумно закрывает за собой дверь. Нет, на гравиевой дорожке гравия слишком много. Она готова поклясться, что они слышат ее шаги.

«Во время бегства машина беглецов увязает в глине. Люси знает, что Игла гонится за ней».

Во второй раз тащит госпожа Бьёрк к остановке автобуса свой тяжелый чемодан. На сей раз она торопится, моля Бога, чтобы автобус пришел побыстрее.

«Люси спешит к смотрителю маяка, но к своему ужасу находит его мертвым, он плавает в крови, зарезанный ножом. Люси в отчаянии просит помощи по радио, а тем временем Игла приближается к маяку».

Вивиан! — окликает господин Бьёрк. — Куда ты ушла?

— Да ну, наверно, уже спать легла, — отмахивается от него сын. — Давай досмотрим фильм.

— Само собой. Хочешь, сделаю громче?

Фильм заканчивается, Люси, исполнив долг британской супруги и матери, убивает шпиона топором, из пистолета и из ружья, и тут господин Бьёрк вдруг вспоминает, что с последнего раза прошло уже три дня, и кивнув сыну, снова зовет Вивиан.

Но госпожа Бьёрк уже сидит в автобусе и сердце молотом стучит в ее груди.

В руке она крепко сжимает скомканный билет на самолет в Рим.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ