Охота на свиней — страница 57 из 58

1

Под моросящим дождем стынет и мокнет ее лицо. Бешено колотится сердце.

Чтобы сохранить прическу, она натянула на голову полиэтиленовый пакет. Избави Бог выглядеть загнанной дичью при встрече с Бёрье. Теперь, когда они увидятся вновь, она должна держаться с достоинством.

Бёрье сейчас дома. Она это знает. Она позвонила по телефону и проверила. Трубку сняла та, другая.

— Алло, Лена Мулин слушает.

Самоуверенная лахудра!

— Извините за беспокойство, мне нужен Бёрье Мулин, — проворковала Вивиан.

— Минутку, он сейчас подойдет…

Вивиан услышала его шаги и повесила трубку.

Лена Мулин.

Дурацкое имя.

Кажется, так зовут какую-то артистку. Лена Мулин? Да нет же, фамилия артистки Улин. Лена Улин. Совсем другое дело!

Как в лихорадке проходит Вивиан квартал от станции метро Уденплан до нового дома Бёрье. Как в лихорадке нарастает в ней возбуждение. Несмотря на вечернюю прохладу, щеки у нее горят. Внутри все дрожит. Ребра только что не стучат друг от друга. А желудок, как центрифуга, гонит по кругу желудочный сок.

— Ну чего я распсиховалась? — с упреком говорит она самой себе.

Но вообще-то неудивительно, что она нервничает. Она не видела Бёрье целых девять лет. Чтобы не встречаться с Вивиан, Бёрье, когда он хотел подкупить дочь приглашением на обед или билетами в кино, назначал Жанет свидания где-нибудь в центре города. Бёрье не хотел видеть Вивиан. Не присутствовал он и на бракоразводном процессе. По той или иной причине он желал ее наказать. Дни и ночи напролет она гадала: за что? И так и не смогла понять, за что он на нее сердит. Она ведь всегда была до глупости кроткой и до смешного преданной.

И тем не менее он ее наказывал.

Вивиан пытается дышать животом, делать долгие размеренные вдохи и выдохи. На улице сыро. Холод проникает сквозь летний плащ. Она ведь взяла с собой в дорогу только то, что могло пригодиться в жаркой Италии.

В Стокгольм она вернулась всего час назад. Чемодан оставила в камере хранения на Центральном вокзале. Она вернулась не для того, чтобы предаваться сомнениям, а чтобы вступить в переговоры.

В сточной канаве валяются влажные бурые листья, горемычные бурые листья. Уж скорей бы выпал снег и прикрыл их, чтобы они не выставляли напоказ всем встречным и поперечным свою наготу.

В асфальте отражается свет уличных фонарей. Плащ Вивиан шуршит при каждом ее движении. Витрины магазинов украшены рождественскими гномами и еловыми ветками.

В витринах висят гирлянды теплых, мерцающих тонов. Каждая витрина похожа на уютный дом, на красиво раскрашенную картинку, обложенную ватой и обсыпанную серебряными блестками. Вивиан вспоминает — и на секунду ей вдруг хочется оказаться внутри стеклянной витрины, а не снаружи.

Магазины приготовились к рождественской торговле. В воскресенье первый адвент. Время надежд.

Будь Вивиан по-прежнему госпожой Бьёрк, она вынула бы из шкафа подсвечник, предназначенный для адвента, начистила и поставила бы туда, где ему полагается стоять, — на окно в столовой. А если бы еще прежде ее не бросил Бёрье, сидела бы она на кухне в Хессельбю, любуясь своим медным подсвечником. Впрочем, может, это была не медь, а похожий на нее дешевый сплав, который зато не надо чистить — какая разница?

Они с Бёрье во время адвента обычно ходили на концерт в церковь Святой Катарины. Вивиан обычно дремала и даже спала, пока не затягивали Осанну сыну Давидову. Вот бы опять уснуть там, где тёпло от скопления людей и свечек.

Но сна у Вивиан ни в одном глазу.

Восемь часов вечера. Непроглядные потемки ноября.

Счастливые семьи сидят по домам за обеденными столами. Может, они зажгли свечи, растопили камин. А после обеда заберутся с ногами на диван и будут смотреть телевизор.

Вот эта женщина вяжет свитер — рождественский подарок мужу, который читает, расположившись в кресле с высокой спинкой. А в другой квартире отец напевает своим детям песенку про маму-троллиху, которая уложила спать одиннадцать маленьких троллей, накрепко связав их хвостиками.

Дождь припустил — он лупит по машинам, по тротуарам, изъязвляя позднюю осень маленькими острыми дырочками.

Женщина, что вяжет свитер, поднимает глаза от вязанья и, взглянув в окно, вздрагивает: «Брр! Избави Бог высунуть нос на улицу в такую погоду!» Она произносит это как-то отрешенно, и муж что-то бурчит в ответ.

Дети съежились в тепле под одеялом. Теперь они уже спят. Стоя в дверях, родители любуются ими. Стиснув друг другу руки, они думают о том, что быть счастливее, чем они сейчас, невозможно.

Те, что сидят за обедом, повернулись спиной к окну. А за окном Вивиан спешит по улице на свидание с Бёрье. Бешено колотится ее сердце.

Вот она пришла. Из подъезда выходит молодая пара. Прежде чем дверь парадного захлопнулась за молодыми людьми, Вивиан вставляет ногу в щель. Потом быстро юркает в подъезд. Вот она уже в доме. Тремя этажами выше Бёрье сидит со своей шлюхой, ни о чем не подозревая. Глаза Вивиан стали словно бы лучами рентгена. Она видит сквозь этажи, как они сидят за обеденным столом и что-то бормочут. Она видит их снизу.

От возбуждения на нее нападает икота. Прошло девять лет, но она все еще его любит и готова простить.

«Я здесь, чтобы принести Благую Весть», — думает она.

Она читает на табличке: Мулин, 4-й этаж. Лицо ее передергивается, в последний раз ее охватывает приступ сомнения — это последние крохи воспитания и послушания пытаются напомнить ей, как подобает себя вести.

Но Вивиан устала вести себя как подобает, ей осточертело быть хорошо воспитанной, быть приятным дополнением к интерьеру. Она нажимает кнопку лифта, слышит, как он спускается вниз. Сердце ее бешено стучит.

Голуби в смятении взлетают вверх, закрывают небо и Пантеон.

Час пробил.

2

На входной двери красуется большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА И ГУСТАФ МУЛИН».

Вивиан нажимает кнопку звонка. В квартире кто-то встает. До нее доносится: «Кто бы это мог быть?» и «Сиди, я открою». Она быстро расстегивает плащ, оправляет блузку. В последнюю секунду срывает с головы полиэтиленовый пакет. Не хватало еще, чтобы она забыла его убрать.

Бог милосерд. Дверь открывает сам Бёрье. Салфетка заткнута за воротник, словно он ел раков. Он еще продолжает жевать и как раз собрался выковырять кусок пищи, застрявшей в зубах, но, открыв дверь, увидел Вивиан и замер. Ну и оторопел же он!

— Бёрье! — в радостном ожидании шепчет Вивиан. — Это я.

Она не видела его целых девять лет. Он постарел, благополучная жизнь наложила на него свой отпечаток. Живот стал больше, лицо обрюзгло. В шкиперской бородке появилась проседь.

На мгновение Бёрье растерялся. Будь Вивиан боксером, ей бы именно теперь следовало, воспользовавшись его ослабленной защитой, нанести прямой удар правой.

Но нет — она одаривает его своей самой нежной и преданной улыбкой. Она пришла сюда не драться, а мириться.

Заметив это, Бёрье сразу же овладевает положением. Продолжая жевать, он сует палец в рот, чтобы выковырять застрявшую в зубах пищу. Он нарочно жует с открытым ртом — пусть Вивиан видит, как велика его уверенность в себе.

Вивиан не может удержаться от смеха. Ну нельзя же после девятилетней разлуки сразу начинать с того, что ты жуешь с открытым ротом. К тому же из-за салфетки, повязанной, как у младенца, Бёрье выглядит дурак-дураком.

Она снова одаривает его своей нежнейшей улыбкой. В ответ Бёрье меряет ее скептическим взглядом.

— Вот я и опять здесь, — горделиво и в радостном ожидании заявляет она.

— Вижу, — отвечает он. — Какого черта тебе здесь надо?

— Мне надо с тобой поговорить.

— Кто там, дорого-о-й? — раздается тягучий голос из спальни. — Если принесли рождественские газеты, скажи, что нам не нужно. Скажи, что не нужно, если это разносчики газет.

— Нет, дорогая, — отвечает Бёрье, высокомерно глядя на Вивиан. — Тут никого нет.

— Никого? — удивленно восклицает Вивиан, продолжая при этом улыбаться. — Выходит, теперь я — никто? Вот оно как.

И она начинает громко распевать:

— «ШУМ ВОЛН МОРСКИХ МАТРОСУ ЛЮБ, ТЫ СЛЫШИШЬ, ВОЛНЫ ШУМЯТ!»

— Заткнись! — шипит Бёрье. Это приказ; он с угрозой делает шаг навстречу Вивиан, но ее не запугать.

— А в чем дело? Это ведь поет никто. «ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ, КРАСОТКА МОЯ, Я СКОРО ВЕРНУСЬ ОПЯ-ЯТЬ!»

— Дорогой мой, — раздается опять тягучий голос из комнат. — Кажется, кто-то поет?

— Нет, дорогая, я же сказал тебе, здесь никого нет.

Бёрье выходит на лестничную площадку и захлопывает за собой дверь.

— Ну, чего тебе надо? — раздраженно шепчет он.

Вивиан довольна, она перестала петь.

— Мне надо с тобой поговорить, — сообщает она и кладет руку на руку Бёрье. Вздрогнув, он поспешно освобождается.

— С чего же мне начать, так много всего, — говорит Вивиан. — Разве ты не помнишь, что мы обещались перед Богом любить и почитать друг друга до самой смерти?

Бёрье со вздохом делает гримасу.

— Милая Вивиан, неужели ты ради этого явилась сюда в такую погоду? Ведь эти слова ровным счетом ничего не значат.

Вивиан хочется заткнуть ему рот, но он привык разглагольствовать и самодовольно продолжает:

— Это просто ритуал, пожалуй, в этом можно усмотреть некое намерение, но ни один человек не властен над своим будущим и не может связать себя таким обетом. А теперь извини, пожалуйста, я должен идти к своей…

— Так вот, я вернулась, — перебивает его Вивиан, — и готова с тобой помириться.

И тут вдруг плотина прорывается, и с губ Вивиан льется потоком:

— О, Бёрье! Мы начнем сначала, ты и я. Все это было чудовищным недоразумением. Теперь я поняла. Развестись невозможно. Мы по-прежнему одно целое.

— Что это еще за климактерический бред! — обрывает ее Бёрье. — Ты, что, хочешь, чтобы я стал двоеженцем, а ты двумужницей? Это же смехота! — Презрительно фыркнув, он порывается уйти. — А кстати, как смотрит на то, что ты бегаешь ночью по улицам, твой муж?

— О! Его я бросила.

Бёрье останавливается.

— Бросила? — он недоверчиво таращится на нее. — Ты его бросила?

— Да.

Вдруг смутившись, Вивиан уставилась в каменный пол.

— Так-таки прямо взяла и бросила?

В тоне Бёрье недоверие и упрек. Вивиан задета.

— Послушай-ка, дружок, — говорит она, сама слыша, как жестко звучит ее голос. — Уж чья бы корова мычала…

Голос у нее срывается на визг, в нем звучит отчаяние, оно ей ненавистно. Ненавистно, что она опять становится тем жалким созданием, каким была девять лет назад, когда он ее бросил.

— Не кричи, глупая баба! — рычит Бёрье, тоже сразу вошедший в прежнюю роль. — Соседи услышат.

Он прав. Соседи могут услышать. Что они подумают? Вивиан снова переносится в их квартиру в Хессельбю. Бёрье ругает ее, она плачет, он кричит на нее, она плачет. Он собирает чемодан, она унижается перед ним — ползает на коленях, молит, чтобы он ее не бросал.

«Не реви так громко, глупая телка! Не беспокой соседей! Могла бы хоть немного посчитаться с ними! Спусти занавески. Не порти жизнь хотя бы соседям!»

Он перешагнул через нее и ушел, предоставив ей таскаться по неубранным комнатам и держаться подальше от окон, чтобы соседи не увидели ее краха.

А телефон звонил, и она отвечала: «Нет, сейчас его нет дома. Пожалуйста, перезвоните попозже».

«Нет, к сожалению он вышел, но я могу передать. Да, конечно, я передам привет. Спасибо. Спасибо. Непременно».

— Мне надо тебе объяснить, — говорит Вивиан с натужным спокойствием.

— Ну так валяй! — заявляет Бёрье, всем своим видом показывая, что слушать не собирается. Самоуверенности в нем еще больше, чем прежде, а она и в прежние времена совершенно подавляла Вивиан.

— Не перебивай меня! — пищит Вивиан, пытаясь привести в порядок мысли. — Все это очень важно, очень…

— Ты что, выпила? — обрывает ее Бёрье. — Ты пьяна?

Он принюхивается к ней, как отец к девочке-подростку, когда в субботу вечером та приходит домой позже, чем ей позволили.

«Он делает это нарочно, — думает Вивиан. — Он совершенно точно знает, каким способом меня уничтожить».

— Я не могу собраться с мыслями, ты все время меня перебиваешь.

В ее голосе опять появились визгливые нотки. Она снова вот-вот взорвется.

— Ты никогда не была сильна по части мыслей, — снова перебивает ее Бёрье.

Он улыбается. Он безжалостно ждет, чувствует, что взрыв на подходе.

Все это так просто. Вивиан всегда была никудышным игроком в шахматы, вспоминает он вдруг. Она могла угодить в любую ловушку, даже в самую неприкрытую. Стоило соблазнить ее пешкой, и она полностью обнажала защиту своих фигур, это была не игра, а бойня.

— Помолчи и дай мне сказать, — кричит Вивиан. — Теперь моя очередь говорить. Теперь я хочу, чтобы меня выслушали!

— Как же, как же, — перебивает Бёрье. — Это испокон века ладят все феминистки, все защитницы лесбиянства из принципа. «Теперь моя очередь говорить!» — пищат они. А потом балаболят без остановки. Чушь, белиберда, мужчины-угнетатели — все вперемешку. Черт бы их всех побрал! Ну, женщина, валяй. Хочешь говорить — выкладывай! — Он смотрит на часы. — Даю тебе ровно одну минуту… Считаю.

Наглец! Гнусная, мерзкая, жалкая, жирная тварь! Чего ради она стоит тут и унижается перед ним? Почему опять стала такой кроткой? Почему готова все понять и все простить этой балованной скотине? Почему позволяет ему каждый раз уходить победителем?

— Время идет.

Бёрье демонстративно смотрит на часы.

Стереть его ухмылку.

Вытравить с его лица эту самодовольную ухмылку.

— Мы должны любить друг друга до самой смерти, — беззвучно шепчет Вивиан, чувствуя, что еще немного, и она расплачется, как обманутый ребенок.

Почему она не смеет даже посмотреть ему прямо в глаза? Почему опустила взгляд и уставилась на его дурацкую слюнявку?

Бёрье смеется.

Смеется грубо. Словно механическая пила вгрызается в молодое деревце. Смеясь, он даже не прикрывает рта рукой.

Вивиан поднимает взгляд и глядит в его открытую пасть, где в желтых зубах застряли остатки пищи. Она видит золотые коронки, обломанный клык, видит, как подрагивает небная занавеска, чувствует, как от его дыхания несет капустой и луком.

И вдруг она становится совершенно спокойной. Она переводит взгляд еще выше и встречается с его взглядом. Теперь она глядит на него в упор, и голос ее звучит так, как тогда, когда она водила американок по собору Святого Петра.

— По возможности надо решить дело полюбовно, чтобы примирение было полным, — жестко говорит она.

Бёрье больше не смеется.

— Но если ты откажешься, значения не имеет. Что бы ты ни говорил, что бы ни думал, мы — одно целое. И я должна тебе это доказать. Я тебя проучу. Я тебя предупредила.

Уж не страх ли мелькнул в его глазах, когда он замахнулся, чтобы отвесить ей пощечину?

— Как ты смеешь говорить со мной таким тоном! — шипит он. — Убирайся, пока я не вышвырнул тебя вон!

И тут Вивиан улыбается так, как она научилась у господина Бьёрка. Снисходительной, насмешливой улыбкой, улыбкой, полной презрения и неколебимой уверенности в себе. Холодной, кастрированной улыбкой, в которой успела натренироваться за семь лет. Так улыбаются прислуге, так улыбаются нижестоящему.

Бёрье испуганно опускает поднятую руку. Что такое он вдруг в ней увидел? Он пытается фыркнуть, но это скорей похоже на всхлип — он не убедил даже самого себя.

— Убирайся! — шепчет он, но приказание больше похоже на мольбу.

Впрочем, Вивиан уже повернулась к нему спиной и нажала кнопку лифта.

3

Боже, как болит у нее спина. Последние дни тянулись так долго. Сначала бесконечные пересадки с поезда на поезд, чтобы добраться до дому, а потом сразу эта встреча с Бёрье.

Вивиан вытягивается на кровати в дешевом гостиничном номере, который сняла в районе Васастан. Ее чемодан так и остался в камере хранения на Центральном вокзале.

Снова и снова перебирает она в памяти подробности своей встречи с Бёрье — что сказал он, что сказала она, что она почувствовала.

Подумать только, как он разжирел. Наверно, рад-радешенек, что может есть и пить, сколько влезет, и избавился, наконец, от ее пакетиков «Бло Банд». Понять его можно.

Да только весь этот жир откладывается на сердце, а потом в один прекрасный день — бац, инфаркт, и ты загнулся.

Сначала, конечно, делаешь отчаянную попытку подлечиться в центре реабилитации сердечников в Сан-Августине на Канарских островах, но потом все равно загнешься.

Загнешься, и с концами.

Вивиан нисколько не завидует его счастью — вовсе нет. Но интересно, присмотрел ли он себе место на кладбище?

Куда тычет пальцем Бёрье, когда говорит: «Я хочу лежать здесь, вот в этой земле»? Вряд ли это место — в Норланде рядом с его отцом и матерью.

Гражданский инженер не может, черт возьми, лежать рядом со всяким сбродом! Нет, он вносит небольшую плату, чтобы потом кладбищенские сторожа ухаживали за его могилой — сметали листья, высадили кустик вереска стандартного размера, зажигали свечку в день Всех Святых, поминая человека, которого в глаза не видели.

Нет, Бёрье не присмотрел себе места на кладбище, Вивиан уверена: он просто не мог этого сделать. Ведь Бёрье никогда не умрет. Он так счастлив со своей женой, этим нолем без палочки.

Вивиан рада за него. Вивиан понимает, что он ухватился за то, в чем увидел последнюю возможность быть счастливым. Единственное, с чем она не может примириться — это что он устроил свое счастье за ее счет. Что он сам себя пригласил на обед, а расплачиваться предоставил ей.

Он отнял у нее даже машину, а Вивиан так любит водить.

Хрясь, хрясь!

Она размажет подлеца колесами своей машины.

А впрочем, нет, лучше паровым катком! Проедется по нему взад и вперед!

И при этом она воскликнет: «Ой!»

А потом: «Ой! Опять не заметила. Но ничего, время залечивает все раны».

А потом: «Где же у этой штуковины тормоз?»

Он не хочет мириться. А чего она ждала? Впрочем, может, как раз этого самого и ждала. Вивиан смеется. Наверно, решил, что она спятила. Впрочем, это его проблемы. По крайней мере она дала ему шанс. Она вела честную игру и предложила ему такую же. А он не захотел. Что ж, она не виновата. Пусть пеняет на себя.

С этой минуты она начнет осуществлять свой план.

4

Она больше не хочет быть приятным дополнением к интерьеру. Ей обещали все, а не дали ничего.

Только накладные плечи.

Похожие на американских футболистов, скитаются среди людей она и ее сестры.

Они вольны делать со своей жизнью что им вздумается. Они ведь равноправны. У них накладные плечи.

Как-то раз Вивиан потеряла в туалете одно накладное плечо. Такое удалось ей одной на всем белом свете. И дало ей это только засор в туалете, когда она по глупости спустила воду.

— Стремись к звездам! — зазывно нашептывали ей в уши.

— О да! Конечно! — в восторге восклицала Вивиан. — Я буду стремиться к звездам!

И спустила воду.

Дурында, которую так легко надуть.

Ей обещали все, а не дали ничего. Теперь она это поняла, но только теперь. С медлительностью тех, кто задним умом крепок, она наконец узрела очевидное: те, кто обещал ей все, не давали, а брали.

И вот она вернулась как Рэмбо, вернулась, чтобы отомстить.

Она возьмет пулемет и начнет косить всех подряд.

5

Ворам и бандитам положено промышлять по ночам. С ломиком или с отмычкой забираются они в дом, крадутся на цыпочках, чтобы не разбудить того, кто спит. Ограбленный сладко храпит в ночном колпаке. Пока обчищают его дом, ему снятся самые прекрасные сны. А на рассвете ворам с мешком, набитым добычей, надо убираться подальше, чтобы поделить награбленное. Часть — Коварному Лабану, часть — Магнусу Деревянной ноге, а две части — разбойничьему атаману.

Так полагается по правилам. Именно так, а не иначе. Что это за вор, который красит ногти красным лаком?

Чтобы не смазать еще не высохший лак, Вивиан держит телефонную трубку в растопыренных пальцах. Она долго слушает длинные гудки — ей нравится запах лака.

На вилле Бьёрков никто не отвечает.

Оно и понятно. Господин Бьёрк должен быть на работе. Вивиан просто хочет быть уверенной.

Уверенной в своих подмышках, уверенной в своей походке. Положив трубку, она помахивает кистями рук. Господин Бьёрк на работе. Как отрадно, что все-таки есть люди, исполняющие свой долг.

Так обстояло дело и тогда, когда Вивиан еще была госпожой Бьёрк.

По утрам она вставала раньше господина Бьёрка и пила бодрящий чай из трав. В одном из журналов, посвященных здоровому образу жизни, она вычитала, что единственный способ избежать язвы желудка — это пить натощак чай из трав. Госпожа Бьёрк, конечно, была готова на все, лишь бы избежать язвы желудка — она послушно пила отвратительный чай и только через час завтракала по-настоящему. Вот почему утро у нее тянулось так долго и, к сожалению, задавало темп всему дню.

Господин Бьёрк, наоборот, вставал на час позже, но зато чрезвычайно спешил, чтобы успеть на работу, на утренний сквош[67], на деловую встречу за ленчем или на что-нибудь еще, чем ему предстояло заняться в этот день.

Господин Бьёрк был человек чрезвычайно деятельный, он наспех проглатывал свой кофе, брился и — бегом, чтобы успеть все, что ему надо успеть. Бывало, госпожа Бьёрк успеет только натянуть на себя халат и прочитать в газете объявления о смерти, а он, чмокнув ее мимоходом, уже исчез.

Сколько раз в году пытался он внедрить в ее сознание, как важны в жизни три «П»: Пунктуальность, Порядочность и Понимание долга.

Сама госпожа Бьёрк никогда не бегала бегом. Она канителилась.

К тому же прежде чем одеться, ей надо было перемыть вчерашнюю посуду, высыпать окурки из пепельниц, собрать грязное белье, да еще сделать несколько попыток поспать днем. Хорошо еще, что ей ни разу не пришлось работать во время первой большой перемены, а только во время той, когда школьники завтракали. Три упомянутых «П» не пустили в ней таких глубоких корней, как в господине Бьёрке.

«Пожалуй, в каком-то смысле жаль, — думает госпожа Бьёрк, вываливая в сейф камеры хранения содержимое своего чемодана — книги и одежду, все вперемешку. — Может тогда в моей жизни было бы хоть немного порядка».

Опустив в щель пятикроновую монету, она запирает сейф. Двое полицейских волокут куда-то злобно кричащего пьянчугу. Он скандалил — вот они пришли и забрали его.

Как просто и легко решается дело. Никто не спросит пьяницу, почему он скандалит. Может, он кричал, потому что хотел пить. Но если бы он крикнул, что ему хочется пить, ни одна душа не протянула бы ему тряпки, смоченной в уксусе.

Вивиан закрывает глаза и вздрагивает.

Вот что ее ждет.

6

С пустым чемоданом в руках Вивиан спускается в метро — ей надо ехать до Больницы Дандерюд. Какая-то девушка уступает ей место.

— Кто с тяжелыми вещами, должен сидеть, — объясняет девушка.

— Правильно, — соглашается Вивиан, похлопывая по своему пустому чемодану.

У Больницы Дандерюд она пересаживается на 601-й автобус. Вивиан побаивается, что встретит кого-нибудь из знакомых, но за годы, прожитые в Энебюберге, знакомств она почти не завела, так что ей ничто не угрожает. К тому же среди дня автобус вообще почти пуст.

На всякий случай Вивиан надевает громадные темные очки.

Когда автобус проезжает мимо старой каменной церкви в Дандерюде, там как раз кого-то хоронят. Кладбище покрыто тонкой белой пеленой выпавшего утром ноябрьского снега. Почва здесь глинистая, глина смерзлась на морозе. Деревья голы. Гроб уже опустили в могилу. Скорбящие стоят поодаль друг от друга.

Вивиан знает, что им зябко.

Много раз бывала она на этом кладбище. Здесь находится фамильный склеп Бьёрков. Вместе с господином Бьёрком сажала она цветы на могиле прежней госпожи Бьёрк.

Чтобы не смотреть в сторону кладбища, Вивиан переводит взгляд на высокие дома Ринкебю.

Автобус проходит мимо старой фабрики зубной пасты, колбасного киоска и виллы Нильса Поппе. Все знакомо, Вивиан с закрытыми глазами может определить, что сейчас перед ней. Ей вспоминается кинокамера ее отца. При этом воспоминании она улыбается. Вот бы найти сейчас милые старые фильмы. Они помогли бы ей воскресить прошлое. При мысли о Хаке Хакспетте, который летал на луну, Вивиан невольно смеется. «Какие мы были тогда счастливые! — думает она, выходя на остановке Фениксвеген в Почти-Юрхольме. — Здесь я никогда не была так счастлива».

Она озирается вокруг. Виллы, сады, сосны.

Сосны и березы, сосны и клены. Сосны. Высокие, спокойные. Полные достоинства. Сосна — дерево важное. Стильное. В Почти-Юрхольм время вторглось только в образе пиццерии у шоссе. Иммигранты здесь — только немцы, чернокожие — только дипломаты. В Почти-Юрхольме нет никаких проблем с расистами.

Почти-Юрхольм пышет здоровьем и великолепием. Здесь на деревьях растут яблоки, здесь бегают трусцой по освещенной дорожке. Если кому-то из обитателей Почти-Юрхольма нездоровится, вызывают домашнего врача.

Впрочем, прихворнувший сам может быть врачом.

Врачей здесь очень много. И больше всего даже главных врачей. Впрочем, в Почти-Юрхольме не болеют. В крайнем случае его обитателям нездоровится, но в принципе они чувствуют себя превосходно.

Чувствуют себя превосходно из принципа.

Тошнотворное благоденствие обволокло Почти-Юрхольм толстым слоем сладкой, вязкой жижи.

«Не я бросила все это, — вдруг доходит до Вивиан. — Почти-Юрхольм сам выплюнул меня».

Она не встречает ни души. Те, кто не ходит на работу, одурманены таблетками собриля. Какая-то одинокая кошка, которую еще не переехали, подбирается к Вивиан и трется об ее ногу. «Это все-таки рай», — думает Вивиан.

Но тут кошка царапнула ее, и Вивиан заторопилась.

Быстрыми шагами подходит она к своему бывшему дому.

Она не делает ничего противозаконного. Она открывает дверь собственным ключом.

— Ау! — кричит она, но дома никого нет. На полу возле дивана валяются две пустые коробки из-под пиццы, на телевизоре — несколько пустых банок из-под пива, а в остальном — все как обычно. Все знакомо, но все чужое. Никаких перемен.

Она и в самом деле была здесь временной жилицей. След ее пребывания в этом доме так ничтожен, что и незаметно, что она целый месяц была в отсутствии. Стоит полная тишина. Вивиан обходит дом, как посетитель музея.

Дом Бьёрков благоденствует как обычно. Ни малейшего следа тревоги, смятения или скандала. Господин Бьёрк из тех людей, что стиснут зубы и начнут сначала. Ни за что на свете не станет он ползать на коленях и сторониться окон, чтобы соседи не увидели его краха.

«Значит, все в порядке, — думает Вивиан. — Не заметно было, что я здесь жила, не заметно, что я съехала, значит все в порядке».

В животе у нее урчит. Торопиться ей некуда. Еще несколько часов ее никто не потревожит. Она кипятит воду для супа из пакетика, садится за кухонный стол и включает радио. Крутят Фреда Окерстрёма: «Проснись, и я дам тебе все, чего никогда не давал»[68].

Вивиан рассеянно пририсовывает усы и бороду Горбачеву на странице «Свенска Дагбладет».

Может, ей следует остаться, и пусть снова будет как было? Здесь ведь есть все, чего только можно пожелать. Конечно, она получит хорошую нахлобучку, но господин Бьёрк никогда ее не выгонит.

Неужто ее и впрямь искушает эта мысль?

Она вспоминает фразу: «Что ж, вот и сегодня поели досыта», и встает из-за стола. Сердце у нее колотится. Ни за что на свете не останется она здесь — ей не выдержать жуткого смеха падчерицы, не выдержать господина Бьёрка, засыпающего с пультом дистанционного управления в руке.

Ей нужен Бёрье. Ей нужно добраться до Бёрье. Это он отнял у нее жизнь.

Она достает из кладовой зимнюю одежду и складывает ее в чемодан. Потом обыскивает ящики стола в поисках всего, что может ей пригодиться; кредитной карточки, увы, не находит, но вытряхивает все деньги из карманов господина Бьёрка, запихивает в чемодан безобразные фамильные подсвечники Бьёрков, часть столового серебра и кое-какие драгоценности, которые в былые времена принадлежали прежней госпоже Бьёрк, а теперь принадлежат ей. Чемодан набит до отказа — она может уходить.

Но прежде чем покинуть дом, Вивиан совершает самое запретное. Поскольку она теперь совершенно новая женщина, бунтовщица, бояться ей нечего.

Опьяненная мятежным духом, она садится на родовую гордость Бьёрков — старинные стулья, на которых никто никогда не сидел, такие они хрупкие и ценные. Семь лет дожидалась она этого часа. Она садится поочередно на каждый из стульев. Всей своей тяжестью опускается она на них, и ей кажется, что стулья трещат под ее задом.

Под конец она хватает фломастер и пишет на нижней стороне сиденья: «Hacke Hackspett was her»[69].

И, хмельная от возбуждения, покидает дом.

7

«Заклад» — написано на вывеске большими синими буквами. Спасибо, вижу. Ясное дело, они хотят, чтобы людям было легко их найти, но зачем кричать на всю улицу? Неужели нельзя проявить немного такта?

Вивиан не может сразу решиться войти внутрь и расхаживает взад и вперед по тротуару перед ломбардом. Витрина украшена зелеными растениями в горшках, занавески не задернуты. Любой прохожий пялься сколько влезет на тех, кто попал в беду. Государство всеобщего благоденствия позабыло, что такое стыд.

Но Вивиан все-таки не принадлежит к тому поколению, которое радостно вопит: «Эй вы все, глядите — я живу на пособие!» Ей с детства внушили, что порядочный человек способен прокормить себя сам, по ее понятиям, обращаться в ломбард унизительно.

Но что ей еще остается? Не может же она, как скупщик краденого, торговать на барахолке Сергельс Торг!

Стыд! Конечно, стыдно ради хлеба утащить из дома фамильные драгоценности. Впрочем, она ведь утащила драгоценности не своей, а чужой семьи, и когда наконец топтаться перед ломбардом становится еще тягостней, чем обратиться к закладчику, Вивиан, набрав воздуха в легкие, входит внутрь.

Ломбард больше всего напоминает современное почтовое отделение. Здесь светло, чисто, все легко моется, на стенах березовые панели, диван для ожидающих клиентов обит тканью в пастельных тонах. У застекленных окошечек, нажимая на клавиши компьютеров, сидят служащие, сплошь женщины.

Вивиан представляла себе процентщика в образе высокого мрачного мужчины в темном костюме и почему-то в цилиндре. Этакий владелец похоронного бюро, сознающий важность момента и потому сдержанный, а тут вдруг энергичные женщины ее возраста с умело наложенной косметикой и подкрашенными волосами.

Очереди ждут полдюжины клиентов. Как и на почте, здесь надо взять номерок. Хотя на диване есть свободное место, Вивиан предпочитает ждать стоя. Быстрым взглядом она оценивает посетителей — это наркоманы, цыгане и строительные рабочие. Вивиан содрогается.

Наркоманы, цыгане, строительные рабочие и она. Отличная компания. Поглядели бы на нее сейчас подруги детства из нормальмской муниципальной женской школы. Уж они бы почесали языки. Чтобы справиться со смущением, Вивиан решает вновь сделаться госпожой Бьёрк.

Она выпрямляет спину, осанка ее становится воистину царственной. С подчеркнутым презрением оглядывает она остальных «клиентов».

Подумать только, что люди могут так опуститься — да ведь это просто трагедия! А впрочем, не хочешь работать, пеняй на себя. И все же это трагедия. Сама она — дело другое, у нее особые обстоятельства, она пришла в ломбард — как бы это получше выразиться? — из любопытства! Ну да, ее интересуют социальные проблемы. Только и всего. А ну, приятель, выше голову, вот тебе крона.

Господи, что она скажет этой особе в окошечке?

Что не успела в банк до трех? Нет, это не годится.

Что у нее украли и кошелек, и кредитную карточку? Да, это пожалуй, убедительней.

Вот ее очередь. Вивиан делает шаг к окошечку.

— Со страховым обществом всегда такая волынка, — кудахчет она, со сладкой улыбкой обращаясь к совершенно равнодушной женщине по ту сторону стеклянной перегородки. — Что же остается? А грабители отняли все. Представляете, фрекен, меня обчистили на Центральном вокзале, я в таком затруднительном положении, я не вижу другого выхода, как только… — Она извлекает из чемодана тяжелые подсвечники и со стуком ставит их на барьер перед закладчицей, — … заложить вот это. Сколько я за них получу?

— Серебряные подсвечники, — бормочет кассирша. — Проба на них есть?

— Это югендстиль, — бормочет в ответ Вивиан.

— Роли не играет, — заявляет кассирша. — К сожалению, мы не имеем возможности оценивать вещи с точки зрения работы. Мы платим по весу.

Вот как, — разочарованно произносит Вивиан. — И сколько же вы даете за грамм?

Ее вдруг охватывает страшная усталость.

— Одну крону. Сейчас я их взвешу. Минуточку…

Вивиан дружелюбно улыбается замызганному субъекту, который сидит на диванчике, ожидая своей очереди. «Наркоман, — думает она, — надеюсь, они регулярно дезинфицируют мебель. Лучше бы уж вообще покрыли диван пластиком…»

Вскоре возвращается кассирша.

— Пятьсот граммов каждый, стало быть, всего полтора килограмма. А значит вы получите тысячу пятьсот крон. Удостоверение личности у вас с собой?

Так мало? — еле слышно шепчет Вивиан. — А муж говорил, что это очень дорогие подсвечники…

Видя полное равнодушие кассирши, Вивиан умолкает и не моргнув глазом выуживает из кармана драгоценности. Они завернуты в носовой платок с монограммой.

Э. Б. Элисабет Бьёрк. Первая жена.

— И еще вот это, — бормочет Вивиан, вываливая золото перед кассиршей; та рассматривает украшения.

— С золотом то же самое. Мы платим по весу. Пятьдесят крон за грамм. Но это старинное золото, так что пусть будет — ну, скажем, по шестьдесят пять.

— Спасибо, — шепчет уничтоженная Вивиан. — А что я получу за камни? В этом кольце рубины.

— К сожалению, у нас нет возможности проверить ценность камней, если только это не бриллианты. За другие камни мы не платим. Минутку, сейчас я все это взвешу.

Вивиан снова улыбается субъекту на диване. Показалось ей, или на нее и в самом деле пахнуло средством против вшивости?

— Девяносто пять граммов, — сообщает, вернувшись, кассирша. Ваше удостоверение, пожалуйста.

Она вносит в компьютер паспортные данные Вивиан.

— Адрес?

— До востребования? — нерешительно пробует Вивиан.

— К сожалению, нельзя, — говорит кассирша.

— СЁДЕРЭНГСВЕГЕН, 17, 182 46 ЭНЕБЮБЕРГ. ТЕЛЕФОН [phone] — кричит Вивиан. — Что еще вы хотите знать?

— Будьте любезны, распишитесь вот здесь. Вещи приняты в заклад сроком на полгода, после чего должны быть выкуплены, если вы хотите получить их обратно. Вот в этой брошюре вы найдете всю информацию. Не потеряйте квитанцию. Если вы ее потеряете, постороннее лицо может выкупить вещи, к сожалению, у нас нет возможности…

— … проверить, — заканчивает фразу Вивиан. — Где я должна расписаться? А крестик поставить можно? Извините, извините, я пошутила.

Быстро, кратко, результативно. Вивиан выходит из ломбарда с семью тысячами шестьюстами семьюдесятью кронами в кармане.

Она дает себе клятву больше никогда в жизни не переступать порога ломбарда.

8

Еще пива, пожалуйста!

Официант смотрит на нее с отвращением. «Последние заказы принималась полчаса назад», — цедит он. И сразу в зале зажигаются все лампы. Посетители один за другим тянутся к выходу. Официанты водружают стулья на столы.

— Мы закрываемся, — снова объясняет ей официант.

— Я и собираюсь домой, — вежливо откликается Вивиан.

— Ну так и идите себе, за чем дело стало? — ворчит официант.

— То-то и оно, что стало, — говорит Вивиан на прощанье и уходит.

На улице идет снег. Вивиан торопится к метро. Возле вентиляционной решетки на Клара Норра Чуркугата спит какой-то человек. Вивиан бесшумно проходит мимо, стараясь его не разбудить. В метро на скамейках перрона тоже спят люди. Со страшным грохотом медленно катит поломоечная машина. Поезда долго нет. Вагон, в который она наконец садится, пуст. На станции Хёторгет входит какой-то человек. И конечно, садится рядом с Вивиан. Вивиан делает вид, будто спит. Человек этот — самое настоящее пугало. Он вдребезину пьян.

— А я тебя узнал! — орет он.

Вивиан старается не обращать внимания.

Я тебя узнал! — повторяет он, обвивая рукой ее талию. — Дай, я тебя чмокну!

Стряхнув его с себя, Вивиан встает.

— Хватит! — говорит она. — Не могли вы меня узнать. Мы с вами никогда не встречались. Поняли!

— Чего это ты расходилась, черт возьми? А ведь я-то помню, все помню.

Он скривился в гримасе и хохочет.

Вивиан оправляет одежду и выходит на Родмансгатан, чтобы избавиться от пьяницы. Но его хохот преследует ее даже на перроне.

Двери вагона захлопываются; он с ухмылкой машет ей рукой. Поезд уходит. Это был последний поезд. Метро закрывается на ночь. Охранник из АБАБ[70] будит какого-то старика, который спит на скамье, уткнувшись головой в грязный рюкзак.

Вивиан плачет от злости.

— Не мог ты меня узнать! — бормочет она.

Мы никогда не встречались. Понял? Никогда!

Но, конечно же, она его узнала.

9

Впервые по-настоящему, язык к языку, Вивиан поцеловалась в тринадцать лет.

Случилось это однажды вечером на школьных танцах в училище на Кунгсхольмен.

Вивиан лишь изредка отваживалась ходить на школьные танцульки. Возле гимнастического зала обычно тусовались мальчишки, которые курили, пили пиво и наверняка уже пробовали делать это.

Это.

Сама Вивиан пробовала разве что вино, да и то под Новый год в обществе папы и мамы. Вивиан была похожа на Алису Бабс в «Swing it»[71] — милая забавная девушка, в этаком задиристом стиле.

А в общем-то трусиха.

Ей, кстати, не разрешали ходить на танцы. По мнению отца, она была еще слишком молода. Не для того он все эти годы гнул спину, чтобы при первом удобном случае ему испортили дочь.

И все же однажды вечером они вдвоем с Уллой-Карин улизнули на танцы.

Помаду и лак для волос им ссудила старшая сестра Уллы-Карин, за что Улла-Карин пообещала той целую неделю мыть посуду. Потом они набили бюстгальтеры туалетной бумагой, царапавшей соски, и надели свои самые нарядные платья.

Старшая сестра простерла любезность до того, что дала Улле-Карин свои туфли на высоком каблуке. Вивиан пошла на танцы в спортивной обуви — она уже и в тринадцать лет была слишком долговязой.

Расфранченные и хихикающие, направились они в гимнастический зал, и еще до конца вечера Вивиан впервые затянулась сигаретой и впервые поцеловалась.

Она так и не узнала настоящего имени того парня, но все звали его Огурец, и он был уродом. Вивиан не помнила, как это вышло, что они начали целоваться. Конечно, он был года на два старше и жил в другом районе.

Наверно, они поцеловались потому, что этого захотел он.

Вивиан не нашла ничего особенно приятного в том, что у тебя во рту чей-то чужой язык. «Я неплохо с этим справилась, — думала она. — Теперь я из тех, кого целуют на школьных танцах. Теперь я вконец испорченная».

Было чем гордиться, ведь Вивиан всегда числилась Уродиной.

Уродливых девушек не целуют. Поэтому Вивиан надеялась, что их видели многие.

Но с другой стороны, Огурец был еще уродливей, чем она сама. Поэтому она надеялась, что их никто не видел.

Она надеялась, что это можно считать просто тренировкой.

А впрочем… Урод целует уродину, красавец красавицу. Так повелось испокон веков, and a kiss is just a kiss, a sigh is just a sigh, the fundamental things reply as time goes by… [72]

Они себе целовались, а тем временем русские убивали людей на улицах горящей столицы Венгрии, свирепствовала холодная война и мир содрогался.

Как же! Она помнит. Волей-неволей она его прекрасно узнала.

Огурец! Первый парень, которого она поцеловала и который и сейчас был не прочь ее закадрить.

Но она и тогда стыдилась его, и устыдилась теперь, в метро. Она слишком хороша для такого типа. Ничего путного выйти из него не могло, да и не вышло. Алкоголик, чего и следовало ждать.

Что можно почувствовать рядом с таким вот Огурцом?

Но не потому она плачет злыми слезами по дороге к своему убогому замызганному гостиничному номеру.

Она плачет потому, что вся ее борьба ни к чему не привела.

Как это ни жутко, они с Огурцом по-прежнему два сапога — пара.

10

Звезд она не видит. Почему она не видит звезд? Звезды стерты с неба.

Космос пуст.

Нет прежнего неба, нет земли. Нет ничего того, что было. Время чудес миновало. Все двери закрылись, все звезды погасли. Во вселенной бушуют ветры, ледяные ветры.

Слепо мечутся они по космосу. Никто не видит их отчаяния.

На скамейке сквера на Далагатан, под красным кленом, сидит Вивиан. Она подняла воротник, сунула руки в карманы пальто. Она озябла, но продолжает сидеть на скамье.

В окнах четвертого этажа в доме возле церкви Святого Матвея горит свет. Какие окна их? Вивиан пытается угадать.

Все окна, в которых горит свет, — это их окна. Все окна в мире, где горит свет, — это их окна.

Все, что говорит о счастье, принадлежит им.

Вивиан видит, как они обнимаются, слышит, как они смеются. Она заставляет себя смотреть, навостряет уши, чтобы слышать.

Вот те двое смотрят телевизионную викторину и обсуждают ответы на вопросы. Она готовит вкусную еду, а он возится с малышом Густафом. Когда Жанет была маленькой, ему было не до нее. Вот он и наверстывает упущенное.

Интернационально звучащая Жанет сидит теперь за кассой в универсаме Мьёльбу.

Маленькому Густафу, наследнику, никогда не придется сидеть за кассой в универсаме и получать деньги за кефир.

Густаф через «ф». Это вам не фунт изюма. Раз уж на то пошло, отчего не нарекли его Карлом-Филиппом?

А еще лучше Мадленой![73] У-у! Вивиан знает про них все!

Она слышит, как они воркуют, блеют, кудахчут.

— Все домашние обязанности мы делим поровну, — говорит очаровательная женушка, запуская ярко-зеленую посудомоечную машину в кухне, где медные кастрюли состязаются в блеске со стеклянной столешницей обеденного стола и хромированными стульями, купленными в «Нурдиска галериет».

— Мы любим все делать вместе, — говорит эмансипированный Бёрье, — ходить в кино, в театр, на выставки. Вот недавно мы были на выставке Пикассо, купили там афишу, окантовали и повесили в кухне.

— Когда Густаф засыпает, мы любим послушать при свечах классическую музыку.

«Только не Вивальди! — думает Вивиан. — А то меня сейчас стошнит».

— Например, «Четыре времени года» Вивальди. Дивная музыка.

— А иногда мы играем в какую-нибудь игру.

«В подкидного!» — думает Вивиан.

— Чудесная игра маджонг. Такая эстетичная.

«Я не выдержу», — думает Вивиан.

— У Густафа никогда не бывает дырок в зубах. Когда он выходит от зубного врача, он весь так и сияет и говорит: «Посмотри, папа, ни одной дырки!»

— А по субботам мы с мужем любим понежиться в постели. С тех пор как у нас кабельное телевидение, Густаф нам не мешает, его не оторвешь от мультиков, которые показывают в субботу по утрам.

Шлюха, шлюха! Бесстыжая шлюха! Вивиан знает все и про них самих, и про их счастье.

Они и в хоре поют вместе.

И шлюха не боится предъявлять ему требования.

И он считает естественным ей помогать.

И они купили пианино, и она на нем играет, а он стоит рядом и поет:

«J’m tired of living, but scared of dying!»[74] — поет он, подмигивая ей.

И даже покачивается в такт.

И они поют дуэтом, ведь они музыкальны.

Они поют песни, которые поются во время адвента.

— Не смейте петь Осанну! — кричит Вивиан.

— Да святится имя Его-о! — поет Бёрье.

А супружница улыбается.

На скамейке сквера на Далагатан под красным кленом сидит Вивиан, глядя в упор на дом возле церкви Святого Матвея. Небо над нею лишилось звезд. Ночь Вивиан проведет в одноместном номере гостиницы «Один».

В жизни Бёрье и его шлюхи она не видит никаких бед. Не замечает ни его кислой отрыжки, ни ее мигреней, не слышит, как они ссорятся или молчат.

Она ощущает одно — их счастье.

Да и как может быть иначе? Ночь она проведет в одноместном номере гостиницы «Один».

Когда-то Вивиан видела по телевизору, как забивают быков. Быки послушно идут на убой, послушно бегут прямо в западню, где их ждет мясник с заряженным пистолетом. Вот они, глядите.

А потом их отстреливают.

Вивиан гадает, какие окна принадлежат Бёрье и его новой жене. Им принадлежат все окна, которые говорят о счастье.

В одном из окон горит свеча адвента. Вивиан узнает подсвечник. Он стоит на столешнице сливогого дерева.

Все это принадлежит Вивиан. ВИВИАН!

А рядом стоит Бёрье и ухмыляется.

Он смотрит вниз на нее, сидящую под красным кленом на скамейке сквера. Их взгляды встречаются. Он злорадно ей кивает. Она знает, что он ее видит, видит каждый день, что ее унижение — непременная предпосылка его счастья.

Вот почему она шепчет:

— Боже! Верни мне звезды!

11

— Лена Мулин слушает…

Вивиан кладет трубку, снова снимает ее, набирает тот же номер.

— Алло! Лена Мулин слушает…

Вивиан кладет трубку. Ее рука дрожит. Почему у нее дрожит рука? Почему она все еще колеблется?

Женщина на том конце провода испугана. Испугала ее Вивиан. Вивиан не хочется снова услышать испуганный голос.

Но Вивиан должна побороть свою слабость.

Она звонит снова.

— Алло! Кто это? Чего вы хотите?

Перепуганный пискливый голос, маленький дрожащий листок. Вивиан вешает трубку. «Еще раз, — думает она, — позвони еще раз».

Вивиан снова набирает тот же номер. Та, другая, снова снимает трубку, но на этот раз она не спрашивает, кто звонит, а пронзительно кричит:

— Чего вы хотите? Почему не отвечаете?

Вивиан кладет трубку. Она чуть было не ответила. Ее ведь учили вежливо отвечать, когда к тебе обращаются. Чтобы немного успокоиться, она закуривает сигарету. Потом звонит снова.

— Алло! Бёрье Мулин слушает!

Вивиан кладет трубку. Стало быть та, другая, сдалась и позвала на помощь Бёрье. Вивиан смешно. Какой дурацкий у Бёрье голос, когда он пытается говорить властным тоном. Уже не колеблясь, она звонит снова.

— ПОСЛУШАЙТЕ! НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ!

Вивиан прикрывает рот рукой. Злющий голос, привыкший командовать. Она кладет трубку. Сдаваться она не собирается. Сосчитав до десяти, она звонит снова.

— ЧЕГО ВЫ ОТ НАС ХОТИТЕ?

Вивиан кладет трубку. Чего она хочет? Он же знает сам — доказать: что бы они сами ни думали на этот счет, они одно целое. Почему он так глуп? Вивиан звонит снова.

Они отключили телефон.

12

Вивиан ведет наблюдение за их подъездом.

Она выучила расписание Бёрье. Без четверти девять он выходит из дома, садится в свой сааб и едет на работу.

Впрочем, его сааб — это их сааб. У Бёрье осталась их старая машина.

Малыш Густаф вышел из дома раньше Бёрье и пошел в школу. За все время, что Вивиан держит дом под наблюдением, она заметила только одного мальчишку школьного возраста, стало быть, это Густаф.

К тому же у него глаза Бёрье. Так странно видеть их у другого человека. Красивые серые глаза.

Зато рот не такой, как у Бёрье.

У мальчишки безобразный рот.

Новую жену Вивиан вычислить не сумела. Бёрье все время выходил из дома один и возвращался в одиночестве. Конечно, из подъезда и в подъезд выходило и входило много женщин подходящего возраста, но Вивиан так и не смогла решить, какая из них его шлюха.

Годы работы на переменах в школьном дворе закалили Вивиан — холода она не боится. Закутанная, как капуста, в несколько слоев теплой одежды, в вязаной шапочке, надвинутой на самые уши, в варежках поверх перчаток, обмотав шесть раз вокруг шеи старый шарф Жанет и нацепив на нос громадные темные очки, сидит Вивиан на скамейке сквера наискосок от подъезда Мулинов и сторожит.

Шарф Жанет — этакое трехметровое полотнище из тех, что в свое время цеплялись за лыжные палки на слаломных спусках, душили маленьких девочек и давали постоянную пищу вечерним газетам. Жанет долго выпрашивала себе такой шарф. «Я же не занимаюсь слаломом, черт возьми!», — убеждала она мать. Вивиан находила ее довод разумным, только вот где это Жанет подцепила скверную привычку ругаться?

— Закрой варежку! — фыркала Жанет с высокомерным достоинством своих одиннадцати лет. — Ты ведь, черт возьми, в Бога не веришь.

Вивиан находила, что и в этом доводе что-то есть, и таким образом Жанет получила вожделенный трехметровый шарф.

Уже на следующий год шарф безнадежно вышел из моды и долго валялся где-то под зимней обувью, пока Вивиан не выстирала его и не обмотала вокруг собственной шеи.

Она воображает себя Айседорой Дункан, подозревая однако, что другие не заметят этого сходства.

Бёрье раза два прошел в каких-нибудь двух метрах от Вивиан. Он ее не узнал. И хотя это отвечает ее нынешней цели, она задета.

Они прожили вместе семнадцать лет, а он проходит мимо, даже не поглядев в ее сторону. Интересуй она его хоть каплю, он бы узнал Вивиан под ее маскировкой.

13

Целую неделю просидела она у их подъезда.

Зачем она это делает? Чтобы набраться храбрости — но для чего?

А может, это своеобразный знак протеста, безмолвная сидячая забастовка, о которой никто не подозревает?

Вивиан думает таким способом ожесточиться, стать изнутри совершенно холодной.

Какие изменения в ней происходят?

Кто она — буддийская монахиня, которую каждый час приближает к познанию, или обыкновенная психопатка, которая раздувает в себе ненависть, как кузнец раздувает огонь в своем горне?

Свежий румянец, который она приобрела в Италии, уже слинял с ее лица, с каждым днем она становится бледнее. Губы она смазывает густым слоем вазелина, но они все равно трескаются.

За все время, что она здесь сидит, она ни разу не заплакала. Иногда ее одолевает зевота. Но чаще всего она сидит неподвижно и, не отрываясь, смотрит на окна Бёрье.

Иногда она смеется, и от её смеха становится жутко.

По какой такой причине она смеется?

14

В эту ночь она расплатилась за номер в гостинице «Один».

Немного больше семи тысяч крон получила она за фамильные сокровища Бьёрков, она не может выкинуть эти деньги на дорогую гостиницу. Чтобы их хватило исполнить то, что она задумала, надо жаться и считать каждый грош.

Но Вивиан все рассчитала заранее. До закрытия Центрального вокзала можно сидеть в зале ожидания. Потом всю ночь до утра кататься в ночном автобусе. На самом заднем сиденье можно даже поспать. Словом, тут проблем нет.

Хорошо вот так сидеть и смотреть на рустованный фасад дома. Как всегда голова у Вивиан немного кружится. Ее не покидает смутное ощущение нереальности.

Когда десять лет назад Бёрье ее бросил, в ушах Вивиан словно бы что-то лопнуло, равновесие нарушилось. С тех самых пор у нее появилось странное чувство, будто она парит и не может опуститься на землю.

Ноги ее касаются земли, но только касаются, устойчивости в них нет.

Лишь теперь, когда она сидит вот так на скамейке сквера под голым красным кленом, в зимней одежде и в темных очках, оставив все прочее имущество в камере хранения на Центральном вокзале, теперь, когда она всерьез решила проводить ночи в идущем по кольцевому маршруту 94-м автобусе, ей начинает казаться, что она вновь вернулась к действительности.

Ее теперешние поступки последовательны. Она нашла верный путь. Обрела равновесие.

Мимо проходят двое мальчишек, они без стеснения ее рассматривают. Один из мальчишек хохочет во все горло, другой корчит ей рожи.

Это Густаф.

«Кривляйся, кривляйся», — думает Вивиан и корчит рожу в ответ.

«Ко мне можно не проявлять ни капельки уважения, — думает Вивиан. — С какой стати меня уважать? Почему бы маленькому говнюку не скорчить мне рожу? Самый жалкий слабак может сейчас меня ударить».

Но Вивиан никогда в жизни не чувствовала себя такой сильной и неуязвимой.

Словно бы никто и ничто ее больше не трогает.

Вид ее должно быть, ужасен. Прохожие отворачиваются, чтобы на нее не смотреть. Некоторые переходят на другую сторону улицы. Она слышит, как они перешептываются, показывая на нее пальцем, она видит, как их передергивает от отвращения.

Может, они принимают ее за бомжиху, за бездомную бродяжку, которая носит с собой весь свой скарб?

В каком-то смысле это ее устраивает.

Завтра, чтобы довершить маскарад, она купит ручную тележку и пластиковые сумки. Тогда она и впрямь станет похожей на бомжиху.

Мысль эта тешит ее душу. К тому же это очень практично. Держать вещи в камере хранения дорого, да и конечном счете, бессмысленно, а с тележкой будет легче спине.

Спина всегда причиняла ей неприятности. В школе ее постоянно ругали за плохую осанку.

Тележка — самый лучший выход. Вивиан хвалит себя за сообразительность.

Она способна решить все проблемы. Чтобы выспаться, всегда найдется автобус, чтобы досыта поесть — дешевый ресторан, прочитать свежую газету можно в читальном зале библиотеки, вымыться — в бане, провести время — в кино, а постирать и переодеться можно в Энебюберге, когда господин Бьёрк на работе.

Конечно, все это только до поры до времени. Пока она не исполнит свой замысел.

Все устраивается к лучшему.

15

Второе воскресенье адвента.

Ей-богу, из подъезда в полном составе выходит вся нелепая семейка. Бёрье придерживает для шлюхи дверь, ну видан ли такой идиотизм! Вот она, наконец, наша разлюбезная… Господи, какая дешевка! Что он в ней нашел? И прическа уродская! Молоденькой, что ли, себя вообразила? Бездарь, сразу видно! Глядите-ка, глядите, идет перепуганный мальчонка. Бедняжка! Нелегко, наверно, тому, кого воспитывает этакая корова. Может, стоит предупредить Совет по делам несовершеннолетних — лучше уж детский дом, чем эта груда мяса. Боже, вот идет Бёрье, он смотрит прямо на меня, но не может же он меня узнать? Эх, да что там, он не заметил бы меня, разоденься я даже как королева бала. Какой усталый у него вид! Он и вправду разжирел. Наверно, болен. При желании можно даже представить, что у него рак мозга. И вообще, какое мне дело до этих двух бочек? Интересно, куда это они намылились? Ну конечно же, на воскресную прогулку, образцовая семейная ячейка направляется в Скансен кормить обезьян. Ха, кому это они хотят втереть очки? Эге, машина у них старая, может дела у них вовсе не так уж хороши, машина проржавела, поглядим, заведется ли она вообще… Ха-ха, шлюха до того жирна, что и в машину протискивается с трудом, не сможет она шляться по Скансену. Впрочем, они, наверно, отпустят мальчишку на все четыре стороны, а сами будут попивать кофе в ресторане Сульлид. Бёрье всегда был лишен чувства ответственности. Ага, что я говорила, машина не заводится. Ан нет, завелась все-таки. Скатертью дорожка! О Боже, поставь на эту машину глушитель! Может стоит позвонить в органы охраны окружающей среды? Кстати, у Бёрье каждый раз открывается язва, когда ему приходится иметь дело с властями. Рождественский базар! Конечно же, они отправились на рождественский базар в Скансен! Гномы, традиции, соломенных рождественских ангелочков мы уже больше не сжигаем. Мы теперь бережем наш маленький мирок, потому что мы в нем хозяева. Пусть себе едут на свой рождественский базар. Плевала я на них. Пусть подавятся своим проклятым, гнусным, дерьмовым базаром. Ожиданию конец. Час пробил.

16

Машина уехала; выждав несколько минут, Вивиан встает со скамейки и, взяв с собой сумку с инструментами, входит в дом.

Кода она не знает, но дверь старая, ее можно открыть пинком ноги.

Вивиан крадучись поднимается до первого жилого этажа и там стоит, прислушиваясь, чтобы убедиться, что она одна. Потом тихонько спускается вниз к двери парадного, осторожно отвинчивает стеклянную пластинку со списком жильцов, отдирает от нее пластиковые буквы, образующие фамилию Мулин, сует буквы в карман и накрепко привинчивает стеклянную пластинку обратно. Хотя бы в подъезде следы семьи истреблены.

Вивиан поднимается на четвертый этаж до их площадки. С входной двери выжженными буквами громко зазывает большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА и ГУСТАФ МУЛИН». До чего же безвкусно и вульгарно! Ничего, сейчас Вивиан исправит дело.

Она вынимает из сумки самую большую отвертку и не без труда отвинчивает табличку. И сразу квартира приобретает уже не такой жилой вид. Чтобы она и в самом деле стала нежилой, Вивиан заливает в замочную скважину клей «супер». И поспешно ретируется. Табличку она вечером сожжет, испечет яблочко. Посмотреть бы, какую мину скорчит Бёрье, когда сначала не увидит своей фамилии в подъезде, потом обнаружит, что с двери отвинтили их нарядную табличку, а в конце концов убедится, что они не могут войти в квартиру. Посмотреть бы на его злобную багровую рожу, когда слесарь заявит, что замок надо менять, и спросит у Бёрье, застраховано ли его имущество. К тому же вообще искать слесаря воскресным вечером — мука мученическая.

Бомжиха исчезает в ранних зимних сумерках.

Семейному счастью здесь больше не бывать.

17

Вивиан сама видит: в ее глазах с каждым днем все сильней разгорается безумие, и она плачет, укрывшись за темными стеклами очков, на заднем сиденье ночного автобуса № 94, на котором колесит по кругу, коротая зимнюю ночь.

Ей хотелось бы сойти, дернуть шнурок и сойти, но если она сойдет, она не будет знать, где находится. Она будет ввергнута в жизнь, неумолимо, безнадежно ввергнута в собственную жизнь, продолжая при этом чувствовать себя в ней чужой. Где-то в городе, в незнакомом месте, сбившись с пути, в темноте и холоде, задолго до рассвета.

Сойти с автобуса, где все-таки светло и тепло, и оказаться в одиночестве в собственных потемках — нет, ничего хуже быть не может. Тогда она в конце концов проиграет свою борьбу с отчаянием и сдастся.

Потому-то она с упорством маньяка и сидит в автобусе, держась за спинку сиденья впереди себя. А тряский автобус колесит по кругу, не зная отдыха. Какие-то люди входят и выходят, но никто не садится с ней рядом, и она смотрит в окно, чтобы не видеть, как они на нее смотрят, она устала, она засыпает, но ее сон — какая-то невнятная дрема, как и те часы, когда она бодрствует; она не отличает сна от яви, и это ее пугает, она боится, что выдохнется, боится потерять рассудок.

Она знает, что если явь и сны сольются в одну неразличимую массу, ничто уже не спасет ее от демонов.

Ночь медленно переходит в день. Только рано утром, когда оживает уличное движение, когда мир наливается светом, и небо со стороны Накка благодатно розовеет, Вивиан засыпает на скамье у остановки 46-го автобуса и спит до тех пор, пока солнце не поднимается высоко в небо.

18

— Алло! Лена Мулин слушает…

Вивиан кладет трубку, дышит на ладони. Она стоит в телефонной кабине на площади Карла XII. У кафе «Опера» все еще взад и вперед снуют такси. Скоро подойдет ночной автобус. Она уже узнает водителей. Они стали с ней здороваться.

Вообще-то говоря, без перчаток уже слишком холодно, но в них трудно попасть при наборе на нужную кнопку. Вивиан снова опускает в прорезь две кроны и снова набирает номер. На этот раз трубку снимает Бёрье, в его голосе отчаяние.

— Господи, уже три часа ночи, нам завтра рано вставать. Кто бы вы ни были, неужели вы не перестанете нас мучить?

Вивиан вешает трубку. «Кто бы вы ни были…» Неужели он не догадывается? Вивиан закуривает сигарету, выдыхая на руки теплый дым.

Когда она звонит снова, они уже отключили телефон.

Нет, это не доставляет ей никакого удовольствия. Она мучается и сама.

19

В этом году она не получит рождественских подарков.

Не получит безвкусных шарфиков, которые потом придется прятать, дешевых веночков-манжет на подсвечники, за которые надо благодарить, или новых поваренных книг, которые ехидно намекают на то, что она не умеет готовить.

Но зато в этом году ей не придется ломать голову, что бы такое подарить всем треклятым родственникам господина Бьёрка.

Им несть числа, и всех их приходилось подкупать — она ведь была узурпаторшей, которую они подкармливали со своего рождественского стола.

В роли госпожи Бьёрк она опасливо покупала им подарки, тщательно обдумывая, что кому преподнести, завертывала покупки в нарядную подарочную обертку, ночи напролет рифмовала рождественские поздравления, и все для того, чтобы на Рождество родственники господина Бьёрка равнодушно вскрыли пакет, даже не удосужившись прочитать ее вирши.

— Фу, какой ужасный почерк, ничего не разберешь! — восклицала сестра господина Бьёрка.

— Майкл Джексон! Это уже старо! — ныла племянница.

— Как жаль, у меня уже есть в точности такая рубашка, — говорил сын господина Бьёрка. — Но все равно спасибо.

Все равно спасибо. Так говорил каждый из них.

И госпожа Бьёрк у каждого просила прощения.

Сама она получала от них всякую дребедень. То, что покупалось за пять-шесть дней до Рождества, когда вспоминали: «Ах, да! надо, наверно, подарить что-нибудь этой новой жене Эдвина».

И ухватив на прилавке первый попавшийся сувенир, говорили:

— Это сойдет!

Или же посылали ребенка в ближайший газетный киоск купить коробку шоколада.

— Она, наверно, стоит недорого, на́ вот пятьдесят крон.

Или же вынимали из буфета банку брусничного варенья, замечая:

— Она, наверно, в жизни своей не собирала брусники. Перевяжем банку ленточкой, вот и будет подарок!

И госпожа Бьёрк сердечно благодарила, приседала и шаркала ножкой. А тем, кто не приходил к ним на Рождество, писала:

«Спасибо, дорогая тетя, мыло так чудесно пахнет…»

«Я так обрадовалась шоколадным конфетам, можешь быть уверена, коробку мы откроем уже на Рождество…»

«Дорогая Агда, более красивых манжет для подсвечника я в жизни не видела…»

и

«Я ОБОЖАЮ БРУСНИКУ, НО К СОЖАЛЕНИЮ МНЕ САМОЙ НЕ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ ЕЕ В ЭТОМ ГОДУ, ТАК ЧТО БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ СПАСИБО!»

Однажды она попыталась сама заготовить впрок бруснику, протертую с сахаром. Она купила целую корзину брусники на рынке Хёторгет. А потом мешала ее и мешала, пока из глаз не потекли слезы, а на пальцах не вздулись пузыри.

Брусника превратилась в несъедобную, горькую розовую жижу, и в конце концов Вивиан вылила ее в раковину.

Но в этом году она избавлена.

Не надо гладить рождественские салфетки, не надо варить рождественскую свинину, не надо печь рождественские печенья. В этом году ей не придется мыть посуду, пока другие смотрят Доналда Дака.

Вивиан толкает перед собой тележку. От многослойной одежды Вивиан стала круглой и бесформенной. Она во весь голос поет рождественские песни: «В доме в этот вечер зажжены все свечи, в пламени свечей светло, ла-ла!»

На запруженном людьми тротуаре Хамнгатан толпа расступается перед ней, как воды Красного моря расступились перед евреями, когда они бежали из египетского рабства.

Встречные крепко прижимают к себе рождественские покупки, словно боятся, что она вырвет пакеты у них из рук, словно им совестно, что они будут встречать Рождество с родными и близкими, а она наверняка проведет его в горьком одиночестве.

Чудовищная мысль. Купив бутылку крепкого глинтвейна, Вивиан пьет его холодным прямо из горла на скамейке сквера на Далагатан. Изюм она ест прямо из пакета. И поет: «Вифлеемская звезда, она домой ведет всегда!»

Потом, разогретая алкоголем, вытягивается на скамье и засыпает. Ей снятся плетеные коврики в отчем доме, деревянные половицы, аромат испеченного матерью свежего хлеба.

Мать Вивиан никогда не пекла хлеба. Она покупала хлеб по дешевке у одной из соседок, которая развозила выпечку. И в квартире у них не было деревянных половиц, но во сне Вивиан этого не помнит.

20

Следующее воскресенье — это третий адвент. Семейство Мулин снова выходит из дома в полном составе, а Вивиан снова готова крушить и истреблять.

Не успели они скрыться из виду, как она встает со скамьи, и поправив очки и поглубже надвинув вязаную шапочку, подкатывает тележку к подъезду.

Из тележки она вынимает две тяжелые сумки. Она — Дед Мороз, который явился в гости на несколько дней раньше срока.

Впрочем нет, никакой она не Дед Мороз.

Она ангел мщения, прокуренный и озябший.

От постоянного пребывания на воздухе у нее болит голова. Стужа проникает внутрь через виски, там, где кости особенно тонкие, и заполняет все внутри. Свежий воздух разорвал ее отравленные никотином легкие, и теперь зимний холод проникает в каждую клеточку ее тела — в пальцы, на которых трескаются ногти, в ступни, которые отекают. На лице лопаются кровеносные сосуды, на носу и на щеках образовалась красноватая сетка. Кожа загрубела и стала вся как подошва, у корней волос зуд от теплой вязаной шапочки, глаза щиплет от вечного прищуривания за темными стеклами очков.

Нет, она не Дед Мороз.

Она ангел мщения, из тележки она вынула сумки с бутылками денатурата.

Это третий адвент, когда зажигают третью свечу.

21

Она знает, что должно произойти. Она отчетливо видит предстоящее.

Расплавленные пластинки слипаются в один черный комок — Моцарт, Вивальди и трио Сви-Дейнз[75] сплавляются воедино.

Загораются книги, от горящих книг занимается адский огонь.

Лопаются и вылетают стекла, шипит пыль, падают и разбиваются тяжелые декоративные украшения, с картин течет краска, вспыхивают и горят, как трут, холсты, от мебели остаются угли и пепел.

Придется Бёрье по ее примеру учиться ничего не принимать близко к сердцу.

Пеплом станет все, что он нажил трудом и скаредностью, пеплом станет все, что он наворовал.

Сгорит и ее стол со столешницей сливового дерева. Придется ей принести эту жертву и постараться не принимать это к сердцу.

То-то будет радости, то-то будет счастья увидеть, как огонь распространяется из одной комнаты в другую, опустошая все вокруг, точно всемирный потоп.

На входной двери вместо деревянной таблички с именами, которую украла Вивиан, теперь висит от руки написанная бумажка. Вивиан с удовлетворением отмечает, что это выглядит так, словно здесь живет семья второго сорта, живет кто-то, кто не имеет на это права.

Замок врезали новый.

Ну что ж. Пусть себе останутся с новым замком. Замок ее не волнует.

Убедившись, что вокруг никого нет, Вивиан первым делом просовывает в щель для почты пачку старых газет. Затем медленно и аккуратно льет в эту щель денатурат. От его испарений у нее начинает кружиться голова, приходится выйти на улицу — глотнуть свежего воздуха. Ей ведь всегда чуть что становилось дурно.

Возвратившись, она снова берется за дело, поджигает пропитанный денатуратом платок и пропихивает его в щель.

И тут же она слышит, как под дверью занялся огонь. Вначале от его потрескивания веет даже домашним уютом, как от очага, на котором пекут яблоки.

Но потом ей в нос ударяет дымное зловоние. «Счастливого Рождества!» — думает она, торопясь убраться, пока кто-нибудь из соседей не поднял тревогу, заметив дым.

«В доме в этот вечер зажжены все свечи, в пламени свечей светло, ла-ла».

Спускаясь по лестнице вниз, Вивиан вдруг останавливается.

Что это ей почудилось?

В воздухе кружатся перья и песок из птичьей клетки.

Уж не канарейка ли испуганно мечется по своей клетке, не в силах вырваться наружу?

Уж не кошка ли мяукает и в панике бьется о наружную дверь, словно крепкая дверь может поддаться натиску мягкого кошачьего тельца?

В квартире становится все жарче, огонь из одной комнаты перебрасывается в другую, кошка отчаянно мяукает, Вивиан видит перед собой маленькую кошачью мордочку, маленькие острые клыки. Она слышит, как кошка все слабее толкается в дверь, а когда прутья клетки расплавились, канарейка уже мертва.

Вивиан прижимает руку ко лбу. По ее лицу струится пот.

— Что я наделала! — бормочет она. — Что я наделала!

Торопливыми шагами спускаясь к Свеавеген, она толкает перед собой подпрыгивающую, грохочущую тележку и слышит, как вдалеке воют сирены пожарных машин.

Но пожарные приезжают слишком поздно. Дело сделано. И содеяла его Вивиан Мулин.

По причине его, Бёрье, жестокосердия.

22

«Все, что я делаю, я делаю невпопад», — думает Вивиан.

Она все еще слышит отчаянные вопли кошки, все еще слышит, как кошка бьется о дверь, пытаясь вырваться наружу. Она видит себя в зеркале и удивляется. Удивляется, что способна на такую низость.

Какая перемена происходит в человеке, причинившем зло? Переменилось ли ее лицо? Стало ли в нем больше жестокости или страха, и где между ними грань?

И снова Вивиан думает о том, что все делает невпопад. Каким образом она может доказать Бёрье, что они одно целое? Она способна только разрушать и приносить несчастье.

Ей дано только самое гнусное оружие. Оружие слабаков и подлецов, ей бы устыдиться и отказаться от него.

Но она не отказалась. В тот день, когда она предстанет перед своим обвинителем, она скажет в свою защиту:

— Меня сразили оружием куда более гнусным. Пусть даже и законное, оно было в десять раз более подлым, и его пустили в ход против меня не колеблясь.

Да, она рушит их жизнь, как Бёрье разрушил ее собственную. У Бёрье больше нет дома, как нет дома у нее самой.

Стало быть, они опять одно.

Остался последний шаг. Она должна еще раз встретиться с Бёрье.

23

Только в среду за пять дней до Рождества Вивиан удается дозвониться ему на работу. «Нам надо встретиться», — говорит она; Бёрье в ответ огрызается. Она просит его самым ласковым, самым умоляющим тоном, на какой только способна «Об этом не может быть и речи», — шипит он в ответ и кладет трубку.

Тогда она идет к его конторе и поджидает там.

Всю вторую половину дня сидит она перед домом, где он работает, ожидая окончания рабочего дня; наконец он появляется и проходит мимо, не обращая на нее внимания.

— Бёрье… — говорит она, вставая.

Мельком взглянув на нее, он фыркает и идет дальше.

— Бёрье, ты — дерьмо! — кричит она ему вслед.

Он садится и уезжает, оставив ее в туче выхлопных газов.

Вивиан трясется от злости. Он что, не знает, кто она и что она сделала?

Ну что ж, она ему растолкует. Ему все равно не отвертеться. Не хочет позволить ей прийти к нему, придется ему самому явиться к ней.

На другое утро она идет к школе, где учится Густаф. С завтрашнего дня детей распустят на каникулы. Асфальт на школьном дворе искрится от мороза, снег все еще не выпал. В окнах школы переливаются звезды адвента и рождественские украшения из цветной бумаги. Сейчас прозвенит звонок к началу первого урока.

Классные комнаты освещены, дети вот-вот рассядутся по партам и задремлют, уткнувшись носом в прохладные крышки, уютно пахнущие привычкой и моющими средствами. А учительница со своей кафедры будет читать им отрывки из «Братьев Львиное Сердце», и на каждой парте горит свечка, которую детям разрешили принести из дома при условии, что они будут вести себя хорошо и не играть с огнем.

Как все это хрупко. Как хрупок мир, хотя дети об этом не подозревают.

Как легко все потерять: один неверный шаг — и все рушится.

Словно вспыхнувшая от огня бумажная луна.

Вивиан закуривает сигарету, чтобы согреться; она стоит у школьной ограды и ждет, выпуская дым из ноздрей. До Рождества уже всего ничего.

Пять лет проработала Вивиан на школьных переменах. Самым непринужденным тоном здоровается она с детьми, которые проходят мимо нее. Для полноты картины не хватает только мячей и прыгалок.

Дети косятся на нее с подозрением. Кое-кто из девочек хихикает, но в школе, куда отдали Густафа, учатся воспитанные дети из центральных районов города, большинство из них отвечает на ее приветствие.

А вот и Густаф. Красивые глаза, безобразный рот. Маленький светлокожий ублюдок, который не имел права появляться на свет.

Вивиан признает его виновным.

Ему следовало бы сознавать свою вину, но какое ему дело до того, что случилось до его рождения?

Ни о чем не ведая, идет он себе с новым ароматизированным ластиком в кармане и думает о том, как он будет обнюхивать свой новый ластик, пока фрёкен читает вслух отрывки из «Братьев Львиное Сердце».

Скоро звонок. Густаф размахивает своим дипломатом.

Учится в четвертом классе, а уже с дипломатом! На вельветовых брюках складка — смотреть противно! Нет никаких причин жалеть это маленькое избалованное отродье.

— Густаф! — окликает его Вивиан, машет рукой и идет ему навстречу. — Ты ведь Густаф?

Мальчик останавливается, из носа у него течет, он вытирает сопли варежкой. И настороженно глядит на незнакомую женщину. Ему кажется, он ее уже где-то видел. Она чудовищно уродлива, настоящее страшилище. Видно, что бедная. А Густафа уже научили бояться бедняков.

— Да, это я, — отвечает он. — Чего вам надо, тетенька?

Тогда она размахивается и бьет.

Она еще никогда никого не била, поэтому бьет, зажмурившись.

Она бьет его по лицу с такой силой, что мальчишка, потеряв равновесие, падает навзничь.

— Скажи Бёрье… твоему отцу, — тяжело дыша, говорит Вивиан, — чтобы он… чтобы пришел завтра в пять часов в кондитерскую Чельсона. Слышишь, что я говорю, дрянной мальчишка? Скажи ему, если он не придет, будет хуже. Слышишь, что я говорю, или стукнуть тебя еще разок?

Густаф весь съежился. Он прикрывает лицо руками.

Но Вивиан больше не станет его бить. Наоборот, она помогает ему встать. Густаф плачет. Вивиан плачет.

Словно желая загладить случившееся, она, крепко ухватив мальчишку за руку, отряхивает его одежду. Она едва удерживается, чтобы не сказать: «Ну ничего, до свадьбы заживет!», — как, бывало, говорила на школьных переменах, утешая того, кто ушибся.

Вырываясь, Густаф дергает и тянет руку. Но Вивиан крепко его держит.

— А теперь живо на урок, — говорит она, стараясь, чтобы голос звучал сурово.

Она легонько встряхивает Густафа. Он кивает.

Но стоит ей выпустить его, он лягает ее в щиколотку.

— Дура чокнутая! — пронзительно кричит он, удирая. Дипломат так и остался на тротуаре. Ароматизированный ластик выпал из кармана.

24

Отъезжая от бензоколонки, сидящая за рулем Вивиан расправляет плечи — она всегда хорошо водила машину.

За прокат машины пришлось выложить шестьсот крон. От денег, полученных в ломбарде, осталась всего тысяча двести.

Но зато она сидит в синей со стальным отливом «мазде» и, распевая, едет в Энебюберг. Час еще ранний, заторов на дороге нет.

Бёрье всегда водил слишком порывисто, с ходу перестраивался в другой ряд, резко тормозил. А когда приходилось ждать у светофора, нетерпеливо барабанил пальцами по приборной доске. Он вообще не считался ни с красным светом, ни с правилами уличного движения, ни с другими водителями.

Зато господин Бьёрк, наоборот, способен был уснуть за рулем. Когда водил он, Вивиан без умолку болтала, чтобы не дать ему задремать. Каждый раз, когда красный свет сменялся зеленым, приходилось указывать ему на это, иначе он так и стоял перед светофором, а сзади ему яростно сигналили и пытались его объехать.

Из всей троицы лучшим водителем, без всякого сомнения, была Вивиан.

Чтобы не возбуждать подозрений, она ставит машину метрах в ста от дома.

Дома никого нет. В этом она, конечно, убедилась заранее.

У дверей, ожидая, чтобы ее внесли в дом, стоит елка. Это голубая елка с густой хвоей, из самых дорогих.

Вивиан разбирает смех. За все семь лет, что они прожили вместе, ей ни разу не удалось купить голубую елку. «Незачем выбрасывать деньги на ветер», — говорил господин Бьёрк. Стоило ей на два месяца исчезнуть — и на тебе, у двери стоит серебряная ель.

Кто в этом году гладит рождественские салфетки? Соседка или одна из неподражаемых сестер хозяина? А может, господин Бьёрк вообще обошелся без салфеток? Вивиан во многих отношениях была ему полезна. Интересно, понял ли он это теперь? Вспомнил ли о том, что надо купить рождественские подарки родственникам, когда нет Вивиан, чтобы напомнить ему об этом?

Интересно, заметил ли он вообще ее отсутствие? Разувшись, она бесшумно обходит комнаты, разглядывая все, что бросила. Все выглядит как обычно, словно ничего не произошло, словно она никогда не бросала мужа. Как же это так?

Принюхавшись к самой себе, она чувствует — ее запах не совпадает с запахом бьёрковского дома. Вивиан пахнет теперь по-другому, не так, как диван в гостиной, и цвет у нее теперь другой, не такой, как у обоев в кухне.

Изменилась она сама, Почти-Юрхольм остался таким как был.

И снова у нее появляется ощущение, что ее выплюнули.

Последний раз явилась она сегодня в Почти-Юрхольм. («На Юрхольм, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!»). Не торопясь, наполняет она ванну водой, щедро добавив в нее душистого масла, потом, раздевшись догола, погружается в горячую воду, от которой поднимается пар, и отключается.

Где-то в доме открыто окно. Позвякивают хрустальные подвески люстры.

Хорошо бы теперь уснуть.

Вот они с Бёрье идут, держась за руки. Они идут домой. Где они были, она не помнит. Под ногами у них поскрипывает снег. На улице двадцатиградусный мороз, небо усыпано звездами.

В кухонном окне их домика в Хессельбю горит свет. Бёрье только что сказал, что надо бы оборудовать в доме сауну. Это было бы чудесно, ответила Вивиан, только хватит ли у нас денег. Бёрье сжимает ей руку, все уладится, обещает он.

Потом они идут молча. Она сжимает его руку. Мороз двадцать градусов, но ей не холодно. Все звезды на месте, и она знает — сегодня ночью она уснет спокойным сном.

Потому что все уладится…

Немного погодя она соскребла с себя запах бездомности. Она так трет себя щеткой, что кожа становится багровой, а потом тщательно растирается самым жестким из махровых полотенец господина Бьёрка.

Выйдя из ванной, она сбривает волоски на ногах и подмышками, втирает крем в потрескавшиеся ногти, пытается удалить натоптыши на ступнях.

Одежду, которую она носила в последние недели, она выбрасывает в мусорный бак. Одежда пропахла острым запахом пота и отщепенства.

Из шкафа Вивиан извлекает свой самый красивый наряд — расшитое серебром бирюзовое летнее платье. Ткань облегает ее тело мягкими складками. Ощутив кожей ее легкое прикосновение, Вивиан удовлетворенно квохчет, она чувствует себя феей, она кружится в танце по комнатам.

Вот она уже позавтракала и теперь может уходить. Взамен выброшенной в мусорной бак одежды она надевает на себя дубленку.

На обеденном столе она оставляет залоговые квитанции, чтобы господин Бьёрк получил обратно свое фамильное достояние.

Никто не сможет сказать, что она не вернула долг, не вымыла за собой посуду, не постаралась стереть собственные следы.

Она покидает дом, в котором была временной жилицей, опускает ключ в почтовый ящик и навсегда уходит своей дорогой.

Напоследок у нее мелькает мысль, что следовало бы купить еще гравия, чтобы посыпать дорожку. Что же эта за гравиевая дорожка без гравия? Гравий не так уж и дорог. Странно, почему они скупятся на гравий.

Вернувшись в город, она на последние деньги отправляется в косметический салон. Ей делают стрижку, волосам придают светлый оттенок. Лицо отпаривают, ногти покрывают лаком. На веки накладывают мерцающие перламутровые тени, которые, как и платье, подчеркивают голубизну ее глаз.

Придирчиво оглядев себя в зеркало, Вивиан приходит в восторг. Да, именно так она и должна выглядеть при встрече с Бёрье.

Ей давно уже пора ехать в кондитерскую Чельсона.

25

Все началось в кондитерской Чельсона. Именно сюда приходила Вивиан с Астрид, Катрин и другими подругами.

Чаще всего они сидели на втором этаже у окна с видом на уже тогда грязную улицу Биргера Ярла и на Ютас Бакке — собственно говоря, даже не улицу, а просто лестницу, которая вела к церкви Иоанна Крестителя и нормальмской муниципальной женской школе.

Когда Вивиан встретилась с Бёрье, она была совсем еще ребенком. Он называл ее своей девчушкой и похлопывал по ягодицам, а она гордилась этим и думала, что так и надо.

Теперь кондитерская Чельсона выкрашена в белый цвет, и в ней холодно. От кондитерской школьных времен по сути дела осталась только красная с зеленым уличная вывеска.

Чеки выбивает какая-то полька.

Боясь, что после кофе плохо пахнет изо рта, Вивиан заказывает бутылку минеральной воды.

Она усаживается за столик на втором этаже и ждет. На всем этаже она одна. Она складывает руки и молится:

— Пресвятая Дева, — молит она, — ты, которая есть жизнь и даруешь жизнь, ты, которая есть любовь и даруешь любовь, поддержи меня нынче вечером!

Ей почему-то вспоминается Иисус в Гефсиманском саду. Наверно он был тогда так же одинок, как она теперь.

Но зато теперь мало-помалу обретает плоть новая мечта, новые желания, потому что былой мечте, былым желаниям суждено окончательно рухнуть.

Остается лишь пробиться сквозь этот мрак.

Мрак этот мутен, прохожие спешат по улице, чтобы поскорей очутиться дома. Вечер сегодня сырой и промозглый.

Мимо по улице едут машины. Просто едут мимо — в никуда. Никто не считает эти мчащиеся мимо машины. Вивиан слышит сквозь стекло гул их моторов. Они гудят скорбно, сиротливо.

Оконное стекло холодит. Вивиан прижимается к нему лбом, чтобы остудить лицо.

Подышав на стекло, она пишет на запотевшей поверхности свое имя, потом стирает.

Вивиан Густафсон, пишет она и стирает.

Вивиан Бьёрк, пишет она и стирает.

Вивиан Мулин, пишет она и не стирает, и буквы мало-помалу исчезают сами.

«Берешь ли ты Карла Бёрье Мулина в законные супруги?..»

— Да! — шепчет она.

Она вспоминает, как в церкви оглянулась и встретилась взглядом с матерью. Мать улыбалась сквозь слезы. Когда их взгляды встретились, она кивнула дочери. Все было хорошо. Все было как надо.

Сегодня вечером Вивиан восстановит свою честь. Тогда она наконец вольна будет делать что захочет.

Ей холодно в легком платье. Закуривая сигарету, она смотрит на часы: десять минут шестого. Она улыбается. Бёрье всегда опаздывает на десять минут. Всегдашняя его манера.

«Академические четверть часа», — обычно говорил он.

А она обычно называла так их близость.

Внизу хлопнула дверь. Вивиан знает — это Бёрье.

Когда они встретились в первый раз, Бёрье вежливо поклонился и спросил: «Не помешаю, фрёкен?»

Потом улыбнулся неотразимой ласковой улыбкой, которая была самым сильным его оружием, и подмигнул. Вивиан помнит, как она покраснела и пробормотала что-то насчет Астрид. «Астрид скоро придет» или другую глупость в этом роде. «От любви глупеют». При этом воспоминании Вивиан улыбается. Она ведь тогда так удивилась, так растерялась, она была без памяти влюблена.

Выбор пал на нее, и она отдала ему свою жизнь.

Каждый раз, когда он прикасался к ней, ее обдавало жаром. У него были благодатные руки.

Теперь все по-другому. Ведь прошло почти тридцать лет. Бёрье вихрем взлетает по лестнице. Он не кланяется, не подмигивает ей, не приобщает ее благодати бережным прикосновением своих рук. Это мужчина в годах, не победитель, а средней руки чиновник.

И он в ярости.

Прежде чем Вивиан успевает помахать ему в знак приветствия, он хватает ее за платье и стаскивает со стула.

— Какого черта ты пристаешь к Густафу? — рычит он. — Попробуй только еще раз, и я тебя убью, понятно тебе? Понятно?

И он грубо встряхивает ее. Платье лопнуло по шву. Бёрье грозит ей кулаком. Костяшки его пальцев побелели от натуги. Он не зажмуривается, когда бьет.

Но Вивиан уже не прежняя пугливая девчонка. Не повышая голоса и бесстрашно глядя ему в глаза, она шипит тоном, который переняла у господина Бьёрка.

— Пусти! — И добавляет с презрением. — Знаешь, кто ты такой?

Бёрье растерянно выпускает ее. Никогда еще не осмеливалась она говорить с ним таким решительным тоном.

Вивиан оправляет платье, встряхивает волосами и с холодной улыбкой произносит:

— Весьма сожалею, но ты вынудил меня пристать к Густафу, потому что сам ты всегда стараешься увильнуть, как и подобает такой бесхребетной сволочи, как ты.

Она запахивается в дубленку и, спускаясь по лестнице и не оборачиваясь, продолжает:

— Я рада, что ты пришел. И несколько удивлена. Я думала, ты пришлешь адвоката!

Бёрье в растерянности следует за ней.

— Подожди! — кричит он. — Куда ты?

Обернувшись, Вивиан меряет его холодным взглядом.

— Пошли! — коротко бросает она.

26

Бёрье сидит на переднем сиденье рядом с Вивиан.

— Могла бы по крайней мере сказать, куда мы едем! — злобно шипит он.

— Мог бы по крайней мере разговаривать вежливо, — цедит Вивиан.

— Но куда мы едем?

— Домой! — отрезает Вивиан. — Ты что, все еще не понял?

В витринах магазинов мерцает близкое Рождество. Окна витрин стали грязными от прижимающихся к ним ребячьих рук и носов.

Домой.

В каминах из папье-маше бесшумно горит электрическое пламя. Пластиковая елка рядом с камином украшена шариками и гирляндами из фольги. А под елкой лежат большие и маленькие свертки с подарками.

Домой.

На тротуарах тесно от людей, закупающих рождественские подарки.

— Это ты! — восклицает вдруг Бёрье. — Ты нас терроризировала!

— Ну и что из того? Как это ты выразился, когда отнял у меня все? «Порядочность нам иногда не по карману!» По-моему, ты это сформулировал именно так.

Бёрье ошеломленно смотрит на Вивиан. Что он может ответить? Он узнает собственные слова.

Он угодил в ловушку, не предугадал ее следующего хода. Такого прежде не случалось никогда.

Он думал, что знает ее как свои пять пальцев.

— Останови машину! — вопит он пронзительным голосом. — Я хочу сойти!

Он вопит, как избалованный ребенок. Но Вивиан его не слушает. Да и с какой стати?

Бёрье понимает: она его не послушается. Он открывает дверцу, чтобы выскочить на ходу, но они едут слишком быстро.

Вивиан качает головой, снисходительно вздыхает:

— Подвиги Джеймса Бонда никогда не были тебе по плечу.

На очередном перекрестке Вивиан едет прямо на красный свет. Она не оставляет Бёрье ни единого шанса.

— Это же безумие! — пищит Бёрье.

— Возможно, — отвечает Вивиан.

Она выезжает на автостраду Е-4, ведущую в Сёдертелье, она не обращает внимания ни на какие светофоры, едет себе и едет.

Бёрье уже не протестует. Он крепко вцепился в пояс безопасности.

Снаружи темно и сыро, канун кануна Судного дня. Завтра он собирался купить жене рождественский подарок — котелок для приготовления фондю. В нем можно готовить фондю как из сыра, так и из мяса. Котелок чугунный. Новая жена внушила Бёрье, что кухонная утварь должна быть увесистой. Бёрье думает обо всем, чем он владеет: о фарфоровой посуде, о ящиках буфета, до краев набитых столовым серебром, о старинном стекле, о хрустальных бокалах ручной работы.

И вот на тебя тенью надвинулся приговор.

И вот тебя настигает прошлое.

И вот вся твоя борьба оказывается тщетной.

Вивиан смотрит на него. Бёрье видит, что она на него смотрит. Его обвинили, и он предчувствует, каким будет решение суда.

— А как твои родители? — нерешительно пробует он. — Как они поживают?

— Они умерли.

— А Жанет?

— Сидит за кассой в Мьёльбю, ты же знаешь.

— Нас все-таки так многое связывает.

Признание.

Мольба.

Смягчающие обстоятельства.

Он пытается улыбнуться и подмигивает.

«По сути дела он еще более неловок, чем я сама, — думает Вивиан. — Надо его чем-нибудь утешить».

— Ты счастлив со своей новой женой? — спрашивает она, стараясь говорить дружелюбно.

— Что значит счастлив? — со слезами в голосе шепчет Бёрье. — Почему ты спрашиваешь? Я живу, с меня этого довольно.

— Да! — вздыхает Вивиан. — Пожалуй, иногда этого довольно.

— Так может, повернем назад? — шепчет Бёрье.

Последняя попытка.

Вивиан смотрит на него, она больше не чувствует ненависти.

— Вот, — говорит она. — Вот моя рука. Держись за нее и ничего не бойся. Скоро все пройдет.

Вивиан уже видит впереди на повороте дороги отвесную стену горы.

Бёрье видит то, что видит Вивиан. Он хватает ртом воздух, он задыхается.

Он ощупью ищет руку Вивиан, находит ее и крепко сжимает.

Вивиан прибавляет газ.

Шведский квартет