Линда опустилась на водительское сиденье и принялась скидывать одежду, газеты и что-то похожее на бутылку из-под содовой назад.
Ханне терпеливо дожидалась, а когда Линда покончила с уборкой, села в пассажирское кресло рядом с ней.
Линда завела машину и поехала по направлению к центру, объезжая снегоуборочную технику. Они миновали единственный в городке ночной клуб. У входа в это некогда шикарное заведение стояли два темнокожих человека и курили. Неоновая вывеска «Гран Палас» покосилась. Стекло в одной из створок входных дверей было разбито и заклеено серебристой липкой лентой.
— На чём я остановилась? — спросила Линда, выкручивая термостат на максимум.
— Ты говорила, они напуганы.
— Да, спасибо. Они отчаянно напуганы. И злы.
— На кого?
Линда бросила на Ханне удивлённый взгляд.
— На нас, само собой. На кого ж ещё? Они считают, полиция ни черта не делает.
Ханне вернулась домой в начале девятого.
У Уве разыгралась мигрень, и он уже был в постели.
— Так холодно, — пожаловался он, и Ханне нечего было ему возразить, потому что холод проникал сквозь щели в оконных рамах, расползался по полу и, в конце концов, проникал даже в кровать. А Уве был к таким вещам более чувствителен, чем Ханне. Холод, влажность, резкие звуки — всего этого Уве не переносил. С ним немедленно приключалась экзема или кашель. Возникал необъяснимый жар или длительный упадок сил.
Но Ханне была сильной.
Она могла спокойно спать под звук отбойного молотка, и несмотря на то, что холод она тоже не любила, могла спокойно работать до тех пор, пока морозные узоры не покроют внутреннюю сторону окна в гостиной.
— Как прошла твоя терапия? — поинтересовалась Ханне.
— Как всегда, — отозвался Уве и снова зарылся головой в подушки.
Ханне ничего не стала говорить. «Как всегда» означало, что речь снова шла о его отце, а у Ханне сейчас не было сил вести о нем беседу. Вместо этого она села на кровать поближе к Уве.
— Мы до сих пор не знаем, кто он, — сказала она. — Болотный Убийца.
Уве издал громкий вздох.
— Ну почему тебе взбрело в голову работать именно с этим? — пробормотал он. — Почему? Чтобы позлить меня?
— Не всё на свете крутится вокруг тебя.
Он ничего не ответил, и Ханне успела подумать, что мигрень приключилась с ним очень вовремя, иначе сейчас между ними произошла бы крупная ссора.
— Хочешь поесть? — спросила она.
— Нет, мне кажется, меня сейчас вырвет.
Она погладила мужа по голове и вышла из спальни, чтобы приготовить себе поесть. Через полчаса она уже сидела на диване с тарелкой пасты и книгой инуитских преданий на коленях.
Прежде чем приступить к изучению особенностей человеческого поведения, Ханне изучала социальную антропологию. Она штудировала Франца Боаса и Бронислава Малиновски и мечтала на год отправиться на север Гренландии, чтобы там проводить практические исследования. Отчасти, вероятно, на неё оказал влияние увиденный в детстве старый документальный фильм — «Нанук, сын холода» — так он назывался. Но в основном это была заслуга её деда.
Карл Ивар Лагерлинд-Шён был легендарным полярником и путешественником. Их старинную усадьбу в окрестностях Гнесты украшали шкуры белых медведей, гарпуны и фотопортреты инуитов. Но более всего своим присутствием украшал эту усадьбу дед-алкоголик, который с большой охотой рассказывал внучке о своих приключениях на просторах Арктики, и пересказывал ей предания инуитов.
Больше всего Ханне любила слушать о том, как море поглотило Седну. Красивая, но тщеславная инуитская девушка Седна сбежала от своего отца с буревестником, чтобы стать его женой. Буревестник обещал Седне, что отнесёт её в чудесную страну, где ей никогда не придётся голодать, их шатёр будет сделан из самой лучшей кожи, а спать Седна будет на мягких медвежьих шкурах. Но когда они добрались до места, оказалось, что жилище сделано из старой рыбьей кожи, которая пропускала холод и ветер, спать пришлось на старой грубой моржовой шкуре, а есть — сырые рыбьи потроха.
Весной отец отправился навестить дочь, и увидел, что та была измучена и пребывала в отчаянии. Тогда он убил её супруга и на своем каяке повёз Седну домой. Только птицы решили отомстить за Буревестника. Они наслали на море страшный шторм, и отец решил принести девушку в жертву морю, чтобы успокоить птиц. Он сбросил её в ледяную воду, а когда Седна, вцепившись в борт, не хотела отпускать лодку, отец отрезал ей пальцы. Пальцы канули в морскую пучину и превратились в китов и тюленей. В конце концов море поглотило Седну, и она сделалась там владычицей — богиней моря.
Сильнее всего поразила маленькую Ханне жестокость этого предания: собственный отец бросил Седну в море, обрекая на верную смерть, а потом отрезал ей пальцы, один за другим, словно это были сосиски.
Она хотела знать больше. Она хотела понять, как отец мог так поступить с собственным ребёнком.
Ханне хотела забраться в голову к этому странному папе и прочесть его мысли. Препарировать их. Раскрыть перед собой, словно внутренности во время вскрытия, и под светом прожектора отыскать патологию. Ошибку, из-за которой он стал таким злым.
«Да, — подумала Ханне. — Наверное, всё началось не с мамы. Все началось с Седны, с рассказа о тьме и жестокости. Всё началось с жажды понять, откуда взялась эта тьма».
Так что профессиональная жизнь Ханне, в том виде, в каком она пребывала сейчас, началась с девушки по имени Седна.
В начале двенадцатого Ханне отправилась спать.
Она тихонько легла, не включая свет, и в её мыслях снова возник Берлинпаркен: дети, делавшие «ангелов» на снегу и их мамы, переминающиеся с ноги на ногу, чтобы согреться.
Они напоминали Ханне пугливых косуль — невинных, не ведающих о хищнике, что притаился во мраке, считая себя в безопасности в окружении подруг.
Потом Ханне уснула рядом с мужем и не видела во сне ни Болотного Убийцу, ни пресловутого парка.
Проснулась Ханне от холода.
Было так холодно, что она дрожала, пальцы одеревенели и не слушались.
Протянув руку, она пощупала пустую постель и поняла, что Уве ушёл, но едва ощутимое тепло, оставшееся на том месте, где он лежал, свидетельствовало о том, что ушёл он недавно. Часы на прикроватном столике показывали половину четвёртого.
Ханне встала и нащупала на стуле халат. Накинула его, поплотнее запахнула и крадучись пошла в кухню. Через закрытую дверь доносился голос Уве, но разобрать, что он говорил, не получалось. Голос возвышался и затихал, на мгновение замолкал и снова принимался говорить.
Ханне подошла вплотную и уже протянула руку к дверной ручке, как вдруг внезапно смогла разобрать слова Уве.
— But I can’t. She would kill me, you know.[25]
Почему он говорит по-английски?
И тут до неё дошло.
Был только один человек, с которым Уве общался по-английски, и этого человека звали Эвелин. Психотерапевт с Уденплан, у которой в приёмной и впрямь стоял нелепый диван, прямо как в фильме Вуди Аллена. Та самая Эвелин, несколькими годами моложе Уве, «совершенно непривлекательная, однако вполне компетентная».
Ханне застыла на месте, прислушиваясь.
— I understand that you want to keep the baby. I feel the same way.[26]
Холод разлился в груди Ханне, и комната закружилась волчком вокруг неё. На мгновение Ханне показалось, что она не устоит на ногах, поэтому она покрепче схватилась за ручку двери.
Keep the baby[27].
Сколько раз между Ханне и Уве происходил разговор о детях? Сколько раз она выслушивала, как он перечисляет аргумент за аргументом в пользу того, чтобы не заводить детей?
И вот она оказалась здесь.
Она оказалась здесь, потому что любила его, а теперь Уве говорит этой Эвелин, чтобы она оставила ребёнка, отцом которого, предположительно, он сам и являлся.
Перед мысленным взором Ханне услужливо замелькали воспоминания. Уве объясняет, что теперь должен чаще посещать своего терапевта, потому что его отец стал чувствовать себя совсем плохо. Уве звонит и говорит, что задержится, потому что сейчас настал критически важный момент в терапии и ему необходим сдвоенный сеанс. Дорожная сумка, в которой лежат зимние вещи, в то время как конференция проходила в Майами. Подарки, которые Уве вручил Ханне по приезде домой, и его грустный взгляд, сопровождавший слова «Красавица Ханне».
Постепенно на смену шоку пришёл гнев.
Ханне рывком распахнула дверь, так что та ударилась о стену, и с воплем ворвалась в кухню.
34
Когда они вволю накричались, а Ханне, слушая исповедь Уве, ополовинила бутылку вина, она снова забралась в постель и легла рядом со своим спящим мужем. Вокруг было темно, и Ханне окоченела — одновременно от сквозняка и от шока.
Она не могла понять, как же они оказались в этой ситуации. У них была идеальная жизнь. Они любили друг друга — во всех смыслах. А в их равноправных отношениях отсутствие детей было договорным пунктом.
Конечно, они не всегда были друг другу верны и одно время даже практиковали свободные отношения. Но это было до того, как они поженились и Ханне поняла, что не хочет ни с кем делить Уве. К тому же, больше ей совершенно не хотелось спать с другими мужчинами.
Несмотря на отчаяние и гнев, Ханне тут же принялась искать причины, которыми можно было бы оправдать предательство, случившееся на чёртовом диване на Уденплан, в результате которого непривлекательная, но компетентная женщина забеременела.
Может быть, он почувствовал себя нелюбимым, потому что она много работала, невзирая на болезнь его отца? Или её научные достижения заставляли Уве чувствовать собственную ограниченность, поскольку с тех пор, как Ханне защитила докторскую, весь фокус внимания сместился на неё? Вероятно, существовал какой-то лимит в их отношениях, сверх которого нельзя было засорять их собственной персоной?