Николаи, следуя приглашающему жесту императора, подошел к военачальникам и, щелкнув каблуками, кивком головы поприветствовал их.
Увидев на груди подполковника боевой орден, Гинденбург, высокомерно похлопал его по плечу и в унисон сказанному Фалькенгайном воскликнул:
– Вот офицер, который всегда все знает о противнике!
– Подполковник Николаи обязательно должен поддержать мою просьбу к Вашему Величеству, – после небольшой паузы добавил хитрый фельдмаршал, решив перевести стрелки нарастающего гнева императора с себя на главного разведчика.
Вильгельм вопросительно взглянул на Николаи.
Подполковник мгновенно сообразил, что сейчас не время идти против намерения фон Фалькенгайна и фон Гинденбурга и предлагать императору сепаратные переговоры с русскими.
«Одно-два поражения на русском фронте – и все возвратится на круги своя, – подумал он. – И тогда мое предложение окажется единственным выходом из положения. А пока необходимо выждать!»
– Ваше Величество, я докладывал вам о том, что уже сейчас на Восточном фронте существует явный перевес сил не в нашу пользу, – дипломатически начал он, – и с полной ответственностью могу заявить, что русские не ждут нашего наступления. Кроме того, есть все основания утверждать, что уже в скором времени осажденный Перемышль выкинет белый флаг и тогда русские, сняв оттуда свои войска, еще более усилят свою группировку на Юго-Востоке.
– Но что же вы в такой ситуации предлагаете?
– Ваше Величество, я докладываю результаты всестороннего анализа военной обстановки, а решение должны принимать главнокомандующие. – Николаи в свою очередь перевел стрелки на генералов.
– Вальтер прав, Ваше Величество, – вступил в разговор Фалькенгайн. – Опираясь на его выводы, можно сделать только единственно правильный вывод. Наступать надо непременно на Восточном фронте…
– А как же план Шлиффена? – растерянно спросил кайзер, переводя вопрошающий взгляд с одного генерала на другого.
– С планом Шлиффена необходимо раз и навсегда покончить! – горячо воскликнул фельдмаршал.
– Ваше Величество, активно вести войну на два фронта мы просто не в состоянии ни физически, ни экономически, – тут же поддержал Гинденбурга военный министр. – Надо прежде всего покончить с русскими, а лишь затем заняться этими лягушатниками…
– Но как это возможно? – явно ошарашенный резким напором генералов воскликнул Вильгельм.
– По просьбе союзников, русские собираются наступать сразу двумя фронтами: на Восточную Пруссию и через Буковину на Венгрию, захватив которую они намереваются принудить Франца-Иосифа к капитуляции…
– Я прекрасно об этом знаю, – нетерпеливо прервал Фалькенгайна император, – но меня больше всего интересует, что необходимо сделать для того, чтобы загнать русского медведя в его берлогу?
– Ваше Величество, я прошу, нет, я умоляю вас передать мне одиннадцать корпусов с Западного фронта и четыре резервных корпуса из Германии. Имея такие силы, я пополню свои 8-ю и 9-ю армии и создам новую армию, которая станет для русских карающим мечом возмездия…
– Но, если я сниму с Западного фронта столько корпусов, французы это непременно заметят и обязательно сообщат русским, – спокойно и рассудительно промолвил кайзер.
– Снятие такого количества войск не может пройти незамеченным, – согласился с императором Гинденбург, – но прекрасно зная союзников России, я уверен в том, что они не станут информировать об этом русского императора. Они, как бедные родственники, постоянно просят помочь русских, но палец о палец не стукнут, чтобы помочь в случае опасности своему восточному союзнику.
– Вы уверены в этом? – спросил, недоверчиво взглянув на фельдмаршала, Вильгельм.
– Да, Ваше Величество! Как в самом себе!
– Как же вы планируете распорядиться с такими силами? – еще ничего определенно не решив, но уже довольно благосклонно спросил кайзер.
– Первым делом я уничтожу растянутую почти на 170 километров 10-ю русскую армию. Когда генерал Сиверс начнет наступление, я с двух сторон, силами 8-й и вновь созданной 10-й армий, отрежу эту армию от основных сил и уничтожу ее, после чего ударю дальше на северо-восток. Это первый этап нашего наступления. Разбив русских в Пруссии, я совместно с австрийцами ударом группы из двадцати дивизий вот здесь, – фельдмаршал подошел к лежащей на огромном столе карте и указал направление карандашом, – в районе Горлицы, прорву русский фронт и возьму Львов. В дальнейшем ударами с двух сторон отрежу всю Польшу. И тогда русскому медведю ничего не останется, кроме того, как ретироваться в свою берлогу.
– Браво, господин фельдмаршал! – чуть не захлопал в ладоши вдохновленный и завороженный победоносными планами Гинденбурга Вильгельм. – Я дам вам все, что вы требуете!
Глава VI. Петроград – Северо-Западный фронт. Февраль – март 1915 г.
1
Изредка выбираясь по делам в Петроград, Лара – сестра милосердия из военного лазарета, находящегося во дворце великой княгини Ольги Александровны, что на Фонтанке – однажды с удивлением обнаружила, как война изменила облик столицы. Как и у уставшего от долгого пути солдата, на лице города появились морщины и серость, скрытая боль и усталость. На Невском появилось множество людей в серых шинелях, большая часть из которых были из запасных полков и выздоравливающие из многочисленных военных лазаретов. Лавируя между праздной толпой и военными, Лара частенько замечала в их глазах неприкрытую злость и даже ненависть к этой, в большинстве своем гладкой и сытой публике. Такие же взгляды ловила она иногда и на себе, когда предупредительно уступала серым героям дорогу. Но она не обижалась на них, потому что знала, что через день, неделю или месяц, многие из них попадут на фронт, в самое жерло кровавой войны.
Только со временем, подчиняясь грозной атмосфере явно затянувшейся войны, серым, безысходным пологом, накрывшей столицу, пикейные жилеты и другая праздно шатающаяся публика, одевшись поскромнее, старалась стороной обойти наводненные военными проспекты. Даже столичные франтихи оделись во все темное. На улицах стало меньше мехов и показной роскоши. Многочисленные афиши театров и синематографов призывали смотреть патриотические пьесы и ленты с театра военных действий. Все это вселяло в души петроградцев какую-то несбыточную надежду на то, что все происходящее в столице – явление временное и что уже точно в нынешнем году война обязательно закончится победой русского оружия. Но все эти надежды обрывались у высоких порогов военных лазаретов, где даже выздоравливающие солдаты и офицеры утверждали о том, что война будет тяжелой и затяжной. В словах многих из них сквозило уныние и неприкрытая обида за то, что военное ведомство не обеспечило армию в достаточном количестве оружием и огнеприпасами. Сетовали и на безголовость некоторых генералов. Конечно, все эти разговоры были не для ушей медицинского персонала.
Во время ночного дежурства Лара с интересом прислушивалась к разговорам выздоравливающих, благо столик дежурной сестры милосердия находился недалеко от печи, окруженной рядом деревянных лавок. До нее доносились трогательные и страшные истории, которые накрепко запечатлевались в ее памяти, заставляя по-новому взглянуть на войну и ее главных действующих лиц – солдат и офицеров.
– Эх, вначале как погнали нас семнадцатеро из деревни, ничего не понятно, а больше плохо… Ух и заскучали мы… На каждой станции шум делали, матерно барышень ругали, пели, а весело не было… А потом здорово учили нас, аж я с тела спал… И надругались, как над дурнями… А мы не очень-то дурни были, работящие парни, один в один хозяева… Я при отце работал в строгости, только и баловства моего было, что четыре месяца на фабрике фордыбачил… А тут кругом соблазн и ни тебе свободы, ни тебе попечения… Зато теперь попал я на позицию… Так я плакал, как сюда ехал, просто с жизнью прощался… Маменька-то лет пятнадцать померши, а я все плачу, мамашенька, мамашенька, причитаю… – откровенничал молодой парень лет двадцати, вспоминая первые дни в армии.
– А пошто сюда-то попал? – полюбопытствовал ветеран с перебинтованной рукой.
– Да так уж вышло, братцы, – виновато промолвил парень. – Ночью дело было. Охотник я, – горделиво добавил он, – захватили мы немца и уже возвращались назад, когда вдарили по нам германские пулеметы. Унтера и двух моих товарищев сразу срезало насмерть, а меня в ногу ранило. Лежу, чувствую, как кровушка сапог заливает. Ну, думаю, смертушка моя пришла. Вдруг слышу сопение рядом, кто-то тяжело дышит… Я повылез подальше да кажу тихонько: «Что ты тут, сукин сын?» А он – хрипит… Я боюсь – кричу, а он боится, но кричит: «Хальт, руссиш швайн!» Это по-немецки значится, молчи, мол, русская свинья. Повезло гаду, думаю, нас всех побило, а он, пленный наш, жив остался. Руки так и чешутся морду ентому германцу начистить. Я к нему лезу, а он ко мне… Доползли, а кровь из ноги горячая, сам я холодный… Рукою его за шею – щуплый… Ищу, может, где близко ранен… Верно, пальцами в грудь залез… Он, чисто как свинья зарезанная, орет… Я его за горло давлю – тоже мокро… Замер он, как заснул, а я на нем… До утра. Утром рано, саднит нога – чисто смерть, а голова, чисто водою налита, гудит… Не вижу, не слышу… Как подобрали, не помню… И что это, братцы, чи я того проклятого удушил, чи он сам по себе помер?… Рассуждаю, что не грех, а больше по болезни-слабости снится…
– Что здесь плохо – многие из нашего брата, нижнего чина, сон теряют, – задумчиво промолвил ветеран. – Только глаза заведешь, ровно лавку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Так в ночь-то раз десять кричишь да прокидываешься. Разве ж такой сон в отдых? Мука одна. Это от войны поделалось, с испугов разных…
– А мне часто снится мой первый бой, – вступил в разговор молодой солдат с перевязанной головой. – Когда после атаки в окоп возвернулся, ничего не помнил. А теперь даже во сне вижу все до точки… Очень не по нутру война-то пришлась. Ну там ранят, али смерть, али калечью заделают, – не в том вся сила. Кабы мне знатье, в чем толк-то, из-за чего народы передрались. Не иначе как за землю. Теснота, что ли?…