– А если машину вовремя подремонтировать, подштопать, заменить уставшее железо на свежее, еще не работавшее, глядишь, машина пробежит еще полтора миллиона и пользы немало принесет. А так ее загнали, профукали последние лошадиные силы, что в ней были, и оставили гнить на обочине.
– Погоди, погоди, Мироныч. A как же насчет белого дельфина?
– Тебе все равно неинтересно.
– Этого я не говорил, – Суханову неожиданно сделалось жаль Мироныча, себя, все человечество! Человечеству неплохо бы вернуться в двухмерное, в одномерное измерение, подобреть, заняться самим собою, людям надо бы посмотреть в глаза друг другу, сочинять коллективные стихи, что-нибудь спеть, сплясать, поговорить за общим столом, а не потрясать кулаками. Пусть уж лучше будет убаюкивающая зыбь, чем шторм и черные тучи на небесах.
– Сам я белого дельфина не видел, но разумею, что это все-таки сказочка, – проговорил Мироныч по-стариковски ворчливо, помял пальцами морщинистое лицо, словно хотел разгладить на нем складки, но не разгладил, а только еще больше добавил. Что-то сомневающееся возникло в его морщинах, вызвало далекую улыбку, а возможно, это и не сомнение было, возможно, он просто сочувствовал Суханову. Ах, Мироныч, Мироныч! Что-то признательное, теплое, благодарное родилось в Суханове – всякое общение не проходит для человека бесследно, обязательно оставляет след, метки, вешки, зарубки – что угодно, важно не определение, важна суть, и по этим вешкам человек потом ориентируется. – А впрочем, ч-черт его знает, – Мироныч почесал затылок. – Может, это и не сказочки. В общем, ты лучше меня знаешь, что есть в морском пространстве несколько опасных мест, которые заклеймены, – все время там случается что-нибудь неладное: то пароход ни с того ни с сего пропадет, и сколько ни ищут – ни тебе ответа, ни тебе привета, хотя пароход был, то вдруг вода опустится, и донные камни на поверхность вылезут, и пароход со всего маху насадится на них, как бифштекс на вилку; то вдруг человек за бортом ни с того ни с сего окажется, то рация вырубится, то локатор перестанет работать – в общем, в море, я разумею, тысячу моментов можно сыскать, когда пароходу бывает хуже, чем человеку. И пять тысяч причин, почему это происходит. Одним из таких мест был некий коварный пролив, где суда часто терпели аварию. До той поры, Санек, пока не появился в том хитром и бурном проливе дельфин. Особенностей у этого дельфина было три. Первая – то, что он понимал человеческую речь, вторая – что он, как лоцман, проводил корабли между рифами: возникал ни с того ни с сего из пучины морской и начинал делать крути около парохода, приглашал следовать за собой, и если пароход шел за ним, то все оканчивалось благополучно, судно было целым, капитан довольным, команда счастливой, дельфин возвращался обратно, а пароход следовал дальше, третья – что дельфин был белым. – Увидев, что Суханов покосился в иллюминатор, с тоскою поглотил взглядом огромное муторно-белое пространство, будто присыпанное сахарной пудрой, наводящее на недобрые мысли своей безбрежностью, Мироныч добавил: – Вот-вот, таким же белым. Я, конечно, дельфинов-альбиносов видел, но это были не те дельфины, это сущие дураки по сравнению с тем дельфином. Дурашки, танцоры, любители повеселиться, и все. А тот дельфин работал. Слава о нем скоро пошла, его знали капитаны, специально угощение готовили, старались чего-нибудь сладенького привезти, поскольку дельфин сладкое любил – торты, шоколад и сахарные головы.
– Ну уж и сахарные головы, – усомнился Суханов, – дельфин о сахарную голову все зубы себе переломает. – Суханов поморщился, у него заныли десны. У тех, кто работает в Арктике, зубы часто бывают слабыми, кровоточат, шатаются, лишнюю костяшку не разгрызешь, а если разгрызешь, то может статься, это будет последняя твоя костяшка, после которой и манную кашу трудно будет есть, сухари народ употребляет только вымоченными в чае, конфеты в «талом» виде. – Да потом, сахарная голова, замоченная в горько-соленой морской воде, – это вкусно?
– Вкусно, – убежденно отозвался Мироныч, – дельфину все бывает вкусно, у дельфина иные понятия о еде, чем у нас, и не перебивай, пожалуйста, старика, – голос Мироныча сделался ворчливым. – В общем, так: люди полюбили дельфина, а дельфин полюбил людей. И потому произошло такое, что у дельфина с людьми родственная душа была. Я так разумею, – Мироныч поднял вверх указательный палец. – Но всякий слышит лишь то, что понимает. Нашелся один капитан, который решил сделать из белого дельфина чучело, и когда дельфин подплыл близко, хлопнул его из винтовки. Убить не убил, а ранить ранил. Белый дельфин нырнул в глубину и пропал. Прошло несколько лет, того капитана моряки то ли на рее вздернули, то ли судоводительский диплом отобрали, не знаю, в общем, люди отомстили ему, и капитан исчез. И дельфин исчез. Несколько кораблей раскололось в том проливе – не смогли без дельфина пройти, десятка два человек погибло – неприятностей, словом, было много. И вот в один прекрасный миг, – Мироныч снова поднял вверх палец, – белый дельфин появился снова. Подплыл к одному пароходу. А там моряки сразу в замешательство, не знают, идти им за дельфином или нет. А вдруг, если пойдут, дельфин в отместку за выстрел посадит их на камни, а? Тут тысячу раз надо подумать, голову набок самому себе свернешь, прежде чем стронешься с места. В конце концов капитан решился: а-а, будь что будет, и двинул пароход за дельфином. И дельфин не обманул – провел судно честь по чести, без сучка без задоринки. Не помнил он худа, вот так. Как и человек не должен помнить.
– Человек всегда все помнит.
– Не всегда.
– Красивая история. Что-то слышал я про белого дельфина, но вовсе не это, – Суханов вздохнул. – Загадка природы. Во всяком случае, мне хотелось садануть по красной чайке из ружья. Хряп – и в зоологический музей!
– Э-э-э, как скоро и примитивно: хряп – и в зоологический музей, – проворчал Мироныч, – а у папуасов из-за этой красной чайки произошло бы смещение, все птицы поднялись и перелетели на другой материк, рыба отошла бы от берега в море – «крокодил не ловится, не растет кокос». Начался бы великий голод. К-как все просто: хряп – и в зоологический музей! – Мироныч словно бы новобранца поучал: и пули, мол, свистят, и земля под брюхом взрывается, когда неожиданно наползаешь на противопехотную мину, и ноги вместе с сапогами уносятся под облака, но все равно жизнь прекрасна, надо ценить каждый ее миг, каждый поворот и движение, потому что пока жив – есть надежда, что живым останешься, ну а если не повезет и когда смерть придет, то нас уже не будет. Доля секунды в расхождении – и расплылись, как в море корабли, встреча не состоялась. Смерть осталась по одну сторону межи, солдат по другую.
Наверное, счастлив человек, который умеет жить не только вечностью, но и минутой – коротким, сжатым в щепоть отрезком времени, в течение которого и сделать-то ничего нельзя, а все равно оказывается, что вечности без этой минуты не бывает. Чуточку недостает какой-то рыбьей костяшки в громадном скелете, а скелет не стоит на ногах, все время падает. Вон, оказывается, как бывает дорога бросовая вещь, нечто неустойчивое, временное, маленькая ячеечка, без которой немыслимы большие соты. Прав Мироныч в том, что пришел навестить его, малахольного, невзирая на ломоту в костях и кучу дел, сгрудившихся вместе с бумагами на столе. На судне полно новых людей, все они – миронычева забота, с каждым надо пообщаться, узнать, чем дышит иной отрок, чем питается, не тоскует ли по маме, если отрок очень уж юн, помочь ему оглядеться, по судну пройти, в сухопарке побывать.
Но плакаться Миронычу в жилетку не стоит. Таких как Суханов полным-полно в каждом городе, на любом судне, в конце концов на зимовках и радиостанциях, на льдинах, в экспедициях. Суханов, как и все, одинаково счастлив и одинаково несчастлив, в нем всего понемногу.
Хотя и говорят, что жизнь оценивается по количеству счастливых дней, выдавшихся в ней, все-таки абсолютно счастливых людей нет. И быть не должно. Иначе надо переоценивать человеческие ценности, менять эталоны, делать им ревизию. А нужна ли ревизия-то? Абсолютно счастливыми людьми могут быть, наверное, только дети, еще не знающие, что такое темный цвет, и ни разу не плакавшие, да дураки. Еще, может быть, анекдотные персонажи, но и тут есть вопрос.
– Хряп – и в зоологический музей, на варево, – продолжал кропотать Мироныч, его лицо то подбиралось, то распускалось, морщины жили, двигались, маленькие глазки, прикрытые сверху кустистыми бровями, мокро поблескивали, он был растерян, Мироныч. Не подобрал он ключа к Суханову. А надо было бы расколоть этого щеголеватого и неглупого мужика, надо бы, да как? Вот Мироныч и мялся, что, собственно, Суханову рассказывать, он и сам все знает, – начитанный, ловко умеет уходить, ты ему кость, а он ее битой, как в городках, иногда так отмахнет, что забываешь, о чем говорил.
– Не ругайся, Мироныч, – попросил Суханов, – у меня, ей богу, все в порядке.
Мироныч поднялся. У него было ощущение, что все патроны на этой охоте он расстрелял вслепую – бил в молоко, в воздух, в то самое, что в руки не взять, – и ни разу не попал в цель. А может, это только кажется? Цепким сердитым взглядом оглядел Суханова, попытался изгнать в себе ощущение пустоты, слепой стрельбы, но ничего не получилось, и он проговорил недовольно:
– Эх, Санек, Санек! – и, не прощаясь, припадая на одну ногу – теплые валенки не спасали, боль и ломота добивали Мироныча, когда только перестанут доставать его лендлизовские американские ботинки? – вышел из каюты.
Особенно трудно бывает идти там, где речной лед спаивается с морским. Морской лед – слепяще-голубой, горький, впросолонь, осколок можно кинуть в суп – и заправлять солью не надо, он много мягче, уступчивее речного льда, у него другая структурная сетка, а речной лед – твердый, как железо, бить его трудно, поддается неохотно – бывает, что машина раны сама себе наносит, калечится, а со льдом так и не справляется. Речная вода замерзает быстро, охотно, стоит только поприжать студи, морская при минус три-четыре держится, лишь дымком нехорошо постреливает. Хуже всего – это сморози речного и морского льда, нагромождения, взметывающиеся под самый форштевень судна.